Глава 2Доркас, 1980 г.
Она просыпается от собственного крика и обнаруживает, что сидит в постели, судорожно сжимая край одеяла и хватая ртом воздух. Сердце бешено колотится где-то у самого горла. Ей требуется несколько секунд, чтобы осознать происходящее.
– Мерлин великий, Доркас.
Он не спеша приподнимается на локте, прикуривает сигарету и передает ей. Потом прикуривает еще одну и затягивается сам.
Когда это случилось в первый раз, он, проснувшись от ее крика, едва не пришиб ее заклинанием.
– Ты охренела? – прорычал он, убедившись, что она не Пожиратель и ничего на самом деле не произошло. – Я проснулся оттого, что ты орешь как резаная. Ты кричала: «Уль…»
К этому моменту она тоже уже держала в руках палочку.
– Заткнись.
Все, что угодно, только чтобы не слышать, как ей в лицо бросят имя из ее снов. Имя, которое она два года катает на языке, как леденец, надеясь, что он наконец растает, рассосется – а леденец оказывается камешком с острыми гранями и царапает нёбо в кровь.
Он спокойно взял ее за запястье, вынул палочку из ее руки, положил под подушку. Под ее подушку.
– Ты все-таки чокнутая, – пробурчал он перед тем, как заснуть, отвернувшись к стене. Она поклялась себе, что это их первый и последний раз.
Но через две недели на их радиостанцию был совершен налет – оборудование было буквально раскрошено заклинаниями, а в Эдгара Боунса попали чем-то непонятным, но явно темномагическим. Едва на место действия прибыло подкрепление – ребята из отряда защиты магического правопорядка, она схватила заготовленный портключ в Мунго и переправила туда Эдгара – очень вовремя, потому что он был уже почти синим и не дышал.
О том, чтобы восстановить радиовещание в ближайшие дни, нечего было и думать. И винила она себя, потому что магическую (и не только) защиту радиостанции планировала именно она.
Оставив Эдгара в надежных руках колдомедиков и убедившись, что он вне опасности, она вышла на улицу – и сразу же увидела знакомую фигуру.
– Аластор.
– Доркас, – в тон ей ответил он, взял ее за руку и, ни слова больше не говоря, аппарировал с ней в какой-то подозрительный переулок.
– Где мы и что это за…
– Это – бар, – терпеливо, как маленькой, объяснил он ей, заворачивая за угол и указывая на освещенную вывеску. – Маггловский бар. Он безопасен, потому что я очень им дорожу и поставил на него пару-тройку защит. Сейчас мы зайдем внутрь, закажем бутылку «Джека Даниэлса» и выпьем ее. Всю. А потом я доставлю тебя домой.
В принципе, так и получилось, с одним только уточнением – доставив ее домой, он остался у нее.
Это было пять месяцев назад. Нет, ничего серьезного между ними, конечно, нет. Они просто спят друг с другом – необременительный секс время от времени, без каких бы то ни было обязательств и планов на будущее. Совершенно обычная история, как у тысяч, сотен тысяч других людей – только вот в промежутках они воюют, а еще она пару раз в месяц просыпается среди ночи в холодном поту, крича одно и то же имя.
И он – один из немногих в Англии – знает почему.
…Это было недели через три после того, как ее приняли в Орден.
Она старалась не привлекать к себе особого внимания, присмотреться сначала к обстановке и к людям, но Дамблдор, если присутствовал на собраниях, неизменно спрашивал ее мнение. Он не говорил: «Учитывая ваш богатый опыт…», – но ей казалось, что это как-то витает в воздухе, и она неожиданно для самой себя начинала отчаянно краснеть и заикаться под его пронзительным взглядом, злилась на себя – и от этого смущалась еще больше. Дамблдору она, разумеется, рассказала все сразу – врать в любом случае было бы бесполезно; даже не сканируя ее сознание, такой искусный легилимент почувствовал бы не только прямую ложь, но и умолчание. Выслушав ее… да, пожалуй что исповедь, Дамблдор просто посмотрел на нее поверх очков с не понятным ей выражением и не сказал ничего. То есть вообще ничего. Ей пришлось самой бросаться с головой в омут: «Могу ли я просить вас… – тут голос ее предательски сорвался, – могу ли я просить вас не говорить об этом больше никому?» «Разумеется, мисс Медоуз», – сказал он, и на этом тема ее прошлого между ними была закрыта. Раз и навсегда.
Аластор поймал ее перед собранием, когда она пришла раньше остальных и решила пока что заварить себе чаю.
– Так на кого ты работала в ФРГ?
Ложечка в ее руке не дрогнула.
– Я же рассказывала – я прошла стажировку в Дурмштранге, потом устроилась в одну алхимическую лабораторию в Западном Берлине…
– Стоп. Давай без этой хрени. Я спрашиваю, на кого ты работала на самом деле? Судя по твоей манере одеваться и специфическим познаниям, вряд ли это был бундесвер. Фракция Красной Армии? Революционные ячейки?
– Я не…
– Я знаю, что ты была наемницей. Навел справки по своим каналам. Но даже без этого – у меня на вас нюх. Уж очень много всякой швали я повидал на своем веку.
Он смотрел на нее… примерно так же, как она смотрела на магглов, которых ее прежние… соратники? работодатели?.. отмечали в качестве своих мишеней – если ей, конечно, доводилось их видеть. Отстраненно и слегка презрительно. Абсолютно ожидаемо. Именно так весь магический мир и относился к тем, кто шел на работу к магглам. Тем более что в тех организациях, куда они нанимались, им действительно давали грязную работу – другой там обычно не было.
– Я говорил о тебе с Альбусом, – продолжил он.
– Но он обещал, что… – она тут же прикусила язык, но было уже поздно. Аластор кивнул.
– Альбус всегда делает то, что обещает. Но, как я уже говорил, у меня на таких, как ты, нюх. Альбус забавный человек – неизменно верит в лучшее в людях. И если речь идет о нашей маленькой организации, я стараюсь делать так, чтобы ему не пришлось разочаровываться. Я предупредил.
На этом тема ее прошлого снова была закрыта – теперь уже между ней и Аластором. Тогда она была слишком уязвлена, чтобы пытаться что-то ему объяснить; теперь, по прошествии двух с половиной лет – после того, как они вместе прошли десяток стычек с Пожирателями и спланировали не одну дюжину операций – после того, как в одной из стычек ему раздробило ногу, и ее пришлось ампутировать, и они с Марлен и другими девочками по очереди ходили к нему в Мунго целый месяц, безропотно терпели вспышки его раздражения и помогали ему учиться заново ходить на протезе – после того, как они стояли плечом к плечу на похоронах той самой Марлен, и не только Марлен… после всего
этого говорить о прошлом не было уже никакого смысла.
Тем не менее, этим утром, уже собираясь уйти, она зачем-то говорит:
– Я тебе никогда не рассказывала, почему я стала наемницей.
– Я тебя никогда не спрашивал, – отвечает он.
– Хочешь знать? – собирается спросить она, но слова не идут с языка. Несколько мгновений они смотрят друг на друга.
– Расскажешь, когда захочешь. Но… – тут уже он осекается, и больше они ничего так и не решаются сказать.
Она собирается и уходит, идет широкими мужскими шагами по утренней улице с редкими прохожими, прикуривая на ходу сигарету, и старается не вспоминать об этом недоразговоре, потому что уже чувствует – он несет в себе зародыш того, что всегда приносило ей боль, гораздо больше боли, чем чего бы то ни было еще; и все равно эта пара фраз еще крутится у нее в голове, когда она заходит в безлюдный переулок и уже собирается аппарировать. Но от стены внезапно отделяются фигуры в черных плащах и масках, и ее руки оказываются заломлены за спину прежде, чем она успевает взяться за палочку.
Потом она чувствует рывок аппарации.
