ЦианидНовые шинигами всегда пусты. Для них существуют только две вещи – они сами, потерянные и безымянные, без формы и направления – и Тетрадь Смерти. Инстинктивное понимание того, зачем она нужна и как ее использовать – единственное, что имеет для них смысл.
И
он тоже пуст, как чистый лист, и сначала даже хочет дать себе соответствующее этому состоянию имя. Но нет, что-то в нем шепчет, что это ему не подходит, совсем не подходит. Что ему всегда будет хотеться большего, и он не остановится, пока этого самого большего не достигнет, и его будущее имя должно это отражать.
***
О себе он узнает сразу несколько любопытных фактов: во-первых, восточные имена ему писать намного привычнее.
А, во-вторых - у него плохо выходит кириллица. Тридцать-четыре человека погибло самыми разнообразными и занимательными способами, чтобы поправить это упущение.
Несмотря на то, что новоиспеченный шинигами с откровенным наслаждением изобретает все новые способы один нелепей другого убивать человечков (лидирует пока тот, с ананасом), иногда он забывается, и выходит простая остановка сердца. Он даже всерьез задумывается, а не является ли это характерным симптомом страшной болезни, поражающей шинигами повально, под названием лень и апатия.
Давление общества, как оказалось, не является чем-то, присущим исключительно человеческой реальности.
Равно как и способность это самое давление благополучно игнорировать.
***
Ему нравится тяжесть, плотность тела Мидоры, его устойчивость. Мидора будет твердо отстаивать свое мнение, ее не просто поколебать или смутить, и ему это импонирует. Ему нравится такой откровенный вызов окружающим, и понимание того, что ему
вообще что-то может нравиться, успокаивает.
- Какое у меня имя? – спрашивает он у Мидоры, которая в ответ только пожимает плечами и сочувственно, но очень осторожно, словно боясь пораниться, хлопает его по спине.
- Не волнуйся, - говорит она. Ее голос ему тоже нравится, сладкий, ровный, совершенно несовместимый с ее размером и формой. – Все начинают так же. Однажды и ты найдешь свое имя.
Это нисколько не успокаивает, и ему хочется нахмуриться на нее, но его лицо, как и всегда, остается недвижимым и безучастным, не считая маленькой неизменной усмешки. Она смеется в ответ.
- Это не так уж и сложно, - признается Мидора. – Я взяла свое имя у человеческой женщины, которая убила своих детей, чтобы сделать больно мужу – и вышла сухой из воды. Хотя пришлось его немного видоизменить, потому что вначале оно мне не так хорошо подходило; слишком скользкое и острое – как у избалованной кошки.
Он думает, что знает это имя, о котором она говорит, но оно потрескавшееся и затертое, это знание из другого мира.
- Здесь есть даже шинигами, который взял себе имя по звуку собственного смеха, - продолжает Мидора, возвращая его размышления обратно к тому, какой он
не-полный. – А имя Зеллоги напоминает мне название какой-то еды – видишь? Это не так сложно.
- Вижу, - отвечает он, а потом встает и уходит на поиски своего имени и характера, на поиски себя самого.
***
Человеческая реальность заполнена светом. Проходит какое-то время, прежде чем он привыкает к тому, какое там все яркое. Свет, свет, свет, даже ночью.
Лайт. Только когда луна заходит за тучи, та реальность хотя бы отдаленно начинает напоминать мир шинигами по мрачности.
Люди раньше думали, что солнце и луна – это боги, они привыкли поклоняться тому, что несет им свет. Он над этим всерьез задумывается, даже пытается применить к себе, но потом качает головой. Лайт, свет - не принадлежит к реальности шинигами; это имя слишком чистое, слишком бесполезное, слишком человечное. Оно ему не подходит, и вообще, кому какая разница, чему там поклоняются люди?
***
Только внимательно концентрируясь, не позволяя ни единой мысли себя отвлечь, у него получается разглядеть себя в озере, через которое шинигами заглядывают в человеческий мир.
"Кто ты?" - спрашивает он свое отражение – а это точно его отражение? Он не
выглядит, не
чувствует себя им. Уж себя-то он должен был бы узнать, верно? Незнакомец ничего ему не отвечает.
Все его черты подходят друг другу, как осколки когда-то бывшего великим произведения искусства, неправильно слепленные и этим бесконечно уродливые. Он выглядит, как греческая статуя, выполненная в лучших традициях классики, бездушная карикатура на красоту, невосприимчивый и неприступный. У него холод там, где должно быть тепло, у него острые углы и твердые грани там, где должна быть мягкая плоть. В нем нет ничего привлекательного; он предназначен для того, чтобы от одного его вида люди застывали, и провожали глазами, и отшатывались в отвращении и ужасе от неправильной красоты его деформированного тела, не в силах понять или принять саму идею его существования.
Он моргает. Незнакомец моргает следом, мягкое
клик, как щелчок камеры, как стук камня о камень.
Он наклоняется, безучастно исследуя рваную рану в груди и гадая, сделан ли он внутри из того же материала, что и снаружи. С осторожностью, с любопытством он вонзает свои когтистые пальцы в рану, выискивая то странное темное уплотнение, которое заметил у своего отражения. Почему-то он ожидает наткнуться на что-то, хотя бы отдаленно похожее на мускулы или плоть, живое и мягкое, хотя ничего в его внешности к этому не располагает – даже глаза, и те своим блеском больше похожи на мертвый рубин.
кли-клинк
Это не имя, но он знает, что, когда найдет его, у него будет похожее звучание - как у когтей, которые скребут ровную, гладкую, несокрушимую поверхность его сердца.
***
Зеллоги спросил: «А ты уже слышала историю о последнем человечке Рюука?»
А Мидори ответила: «Тихо, Зеллоги, неужели ты не знаешь, что эта история не для ушей нового шинигами?»
***
Он осторожно прощупывает и растягивает рваные края раны в груди, стараясь придать ей хоть какую-то аккуратность или, возможно, пытаясь за обломками костей и высохшей плотью скрыть, что у него вообще есть сердце. Когда он снова поднимает голову, то больше не видит своего отражения.
Он склоняет голову набок, словно бы для того, чтобы разглядеть открывающиеся ему картины получше, хотя, как и у всякого другого шинигами, его зрение и так идеально.
"Призрак", - думает он, глядя на изображение человека с другой стороны озера. Оно выцветшее, белое, не до конца сформированное, с размытыми краями, как у далекого полу-знакомого воспоминания.
"Призрак", - повторяет он про себя, довольный, потому что сама идея ‘призраков’ чужда миру шинигами, а, значит, это либо что-то из прошлого, которого он не помнит, либо из настоящего, которое он выучил заново.
У
Нэйта Ривера на часах, отмеряющих жизненный срок, осталось совсем немного, поэтому он записывает в Тетрадь имя темноволосого человечка, стоящего рядом. Имя человечка, который своей смертью продлит его жизнь -
Стивен Лауд – он пишет аккуратно, с каким-то непонятным почтением, другой рукой осторожно поглаживая желтоватые страницы. Это единственное занятие, которое ему по-настоящему нравится, и он, забывшись, считает секунды до исполнения приговора вслух на одном из человеческих языков:
тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять, сорок…
- Кира? – выкрикивает один из человечков, и он ошеломленно вздрагивает, чувствуя, как недостающий кусочек паззла, наконец-то, встает на свое законное место, такой же необходимый, как и тетрадь на его бедре или способность видеть имена, горящие над головами людей.
- Кира, - повторяет он следом задумчиво, пробуя имя на вкус. Да, идеально,
идеально, это оно, такое правильное и родное, как последний, недостающий паззл.
– Мое имя Кира, - произносит он вслух, и эта фраза слетает с языка так легко и непринужденно, что он не может поверить, что когда-то было иначе. – Я Кира.
И он расправляет крылья и улетает в поисках кого-нибудь, с кем можно было бы поделиться своим восторгом.
***
Гукку сказал: «Ему надоели кости, так что он нашел себе какое-то другое развлечение. Говорю тебе, он всегда был немного странным, слишком любил работать».
***
Ему быстро все надоедает: азартные игры, косые взгляды, разговоры, которые подозрительно замолкают, стоит ему только подойти поближе; и он решает выдвинуться на поиски смеющегося шинигами.
Рюук для шинигами – что-то вроде живой легенды, хотя они чаще вспоминают, как тот ухитрился обманом выторговать у Короля вторую тетрадь, нежели то,
что именно он с этой тетрадью потом делал. Они говорят, что из-за нее в человеческой реальности какое-то время царил первостатейный бардак, и Кира считает, что шинигами с его темпераментом поучаствовать в подобном бардаке было бы гораздо интереснее, нежели продолжать тоскливое загнивание среднестатистического бога смерти.
Гукку говорит, что у Рюука есть склонность играть в игры с ничего не подозревающими человечками, так что Кира бродит от одного окна-озера в человеческий мир к другому. Однажды, во время игры, Зеллонги роняет небрежно, что человеческий любимчик Рюука совсем недавно умер (что это значит для шинигами зависит от их возраста), и Кира ограничивает свой поиск теми местами, откуда можно непосредственно попасть в человеческий мир.
Рюук, судя по описанию, знает, чем можно развеять скуку, и Кира тоже хочет это знать.
***
Джастин сказал: «Ягами Лайт». Сказал с таким выражением, словно это одновременно и благословение, и проклятие, и тайное имя бога, и самое отвратительное существо в мире, в любом из миров.
***
Смеющийся бог смерти оказывается одним из самых странных шинигами, каких он когда-либо встречал. Он не уверен, в чем именно заключается эта странность – в аккумулированном человеческом мусоре в качестве украшений или в том, с каким нездоровым восторгом тот на него смотрит, или все дело в том, что его перманентная улыбка, в отличие от Мидори, отражает искреннее веселье.
- Видишь эту группу в углу бара? – спрашивает Рюук, махая рукой в сторону маленькой группы людишек, попивающих пиво и увлеченно обсуждающих кого-то с именем то ли N, то ли L, то ли Лайт - они сами, кажется, никак не могли решить.
- Копы, - вдруг говорит Кира, сам не понимая, откуда взялось это знание, и что оно может значить.
- Ага, - кивает Рюук, нисколько не удивленный, и широко ухмыляется пришедшей в голову шалости. – Как много имен ты уже записал?
Кира улыбается, отстегивает тетрадь и достает ручку под звуки радостного хохота шинигами.
Айзава Шуйчи… Идэ Хидеки… Моги Канзо…
- Сердечный приступ, - повелевает Рюук, когда он добирается до колонки с причинами смерти, и контрольные сорок секунд уже проходят, когда он понимает, что пропустил одного.
Мацуда Тоута кричит, и этот крик почему-то заставляет Киру вспомнить о пулях, развешенных по волосам Рюука, но вскоре его перекрывает шум и панические вопли посетителей, осознавших, что произошло.
Кира тихо смеется, рассовывая тетрадь и ручку по надлежащим местам.
- Он разнесет историю, - говорит он в ответ на пытливый взгляд шинигами.
- А зачем тебе вдруг понадобилось, чтобы он разносил историю? – спрашивает Рюук, но с такой покорностью, как будто и так знает ответ. Кира рад, что хотя бы один из них его знает, потому что сам он не имеет ни малейшего понятия.
***
Рюук говорит: «Дай-ка я расскажу тебе историю об одном человечке, которого я знал когда-то».
Кира ждет, безучастный.
Рюук говорит: «Ну, не смотри так на меня. У вас, между прочим, много общего». А потом он смеется, и смеется, и смеется.
***
Человечки концентрируются вокруг Нэйта Ривера, испуганные и взбешенные, сыплющие направо и налево самыми нелепыми теориями и тут же их отвергающие, срывающие злость друг на друга в приступах паники и замешательства.
- Ты только посмотри на них, - говорит Кира. Нотка откровенного самодовольства в его голосе заставляет Рюука резко обернуться, и губы его искривляются в какую-то слишком личную, слишком глубокую на намеки и скрытые смыслы улыбку, словно Кира не только оправдал его самые смелые ожидания, но и превзошел их в этот самый момент.
- Кто следующий? – шепотом спрашивает его Рюук голосом, преисполненным издевательским весельем.
Кира хочет спросить, какой в этом смысл, поскольку подозревает, что смысл есть, по крайней мере, для Рюука, но, в конце концов, только пожимает плечами и произносит:
- Тот, который в белом, будет последним.
Он не говорит:
"Я хочу отделить его от любых потенциальных союзников, так, чтобы сам он об этом прекрасно знал, я хочу посмотреть, что с ним произойдет, когда все, что ему останется – это ждать смерти, которая может наступить в любой момент, я хочу узнать, какие кошмары прячутся за этой маской невозмутимости, я хочу, чтобы он сломался так же, как ломаются и все остальные люди". Он думает, что Рюук лучше него самого понимает эти его желания.
- Эта игра может длиться долго, - задумчиво произносит Кира.
- Вот именно, - отвечает Рюук, и мраморное лицо Киры раскалывает широкая, хищная ухмылка.
