Глава 2Добровольцев было много, и все они - мальчишки, едва за двадцать. Так что шуму было ого-го сколько, все галдели, судачили, где-то даже вспыхивали стихийные драки, но совсем скоро затихали под грозными взглядами офицеров, которые ради такого даже отрывали глаза от бумаг.
Впрочем, процедура была банальна: очередной идейный самоубийца, готовый воевать во благо государства, подходил, называл свое имя, возраст, показывал документы, получал бумажку с аккуратно написанным на ней адресом и временем прибытия и отправлялся прощаться с семьей – аж на целых два дня.
Гилберт придирчиво рассматривал бумажку в свете фонаря – было лето, темнело поздно, но сумерки уже неспешно подбирались, заглядывая из-за плеча. На темной улице, ведущей от площади к окраинам, было пустынно и тихо. В эту сторону никто не направлялся, кроме одного парня, спрятавшего нос в поднятый воротник плаща и случайно задевшего альбиноса. Видимо, куда-то очень торопился.
- Эй, какого дьявола… - довольно вяло отозвался Гилберт, пряча в карман свернутую бумагу и поворачиваясь к потревожившему его спокойствие молодому человеку. Тот тоже обернулся, упрямо вскинув голову и подарив пруссу несколько незабываемых мгновений узнавания.
- Ба, это ты! И как это тебя взяли, слабак?
- У нас теперь всех берут, - отозвался Родерих, и они пожали друг другу руки, отходя под свет фонаря, потому что галдящая толпа новоявленных «солдат» ломанулась с площади по домам.
- Ты тоже – туда? – и альбинос поболтал перед собой мятой бумажкой, которую снова извлек из кармана.
- Все мы туда, - по-своему истолковал его вопрос Эдельштайн и покачал головой. – Пойдем, что ли, выпьем? Здесь поблизости есть неплохое кафе.
- Ну надо же, у кого яйца прорезались, - благодушно фыркнул Гилберт и кивнул. – Веди.
К концу подходил август, и на горизонте маячила очередная война.
***
Дверь открыла Лизхен, и Гилберт, бровью не поведя, протиснулся мимо нее, скинув пальто и впихнув его в руки растерявшейся на пару мгновений девушки.
- Где Эдельштайн?
- В зале, на втором этаже, - отозвалась Хедервари, вешая его пальто и стремительно уходя вверх по лестнице.
За ней и последовал альбинос, презрительно оглядывающий картины в тяжелых рамах, висящие на каждом свободном сантиметре стен. Коридор вел прямо к залу, заблудиться было невозможно.
- Хорошо устроился, очкарик!
Давно не слышавший такого к себе обращения Родерих вздрогнул и оторвался от рояля, таинственно затихшего на высокой ноте.
- И горничная у тебя тоже ничего так. Признавайся, ты ее уже того?
- Это Елизавета, мы учились вместе. Она моя жена.
Гилберт помолчал немного, переваривая полученную информацию.
- Садись, сейчас она принесет кофе.
Они сели друг напротив друга в мягкие кресла. Прусс беззастенчиво изучал интерьер комнаты и ее хозяина. Тот, видимо, жил весьма благополучно.
Лизхен принесла кофе и поставила его на небольшой журнальный столик, сдвинув в сторону кипу непрочитанных газет.
- Какими судьбами, Гилберт?
- Ну как, Эдельштайн, склероз? - хохотнул парень. – Когда мы с тобой, послушав колокольный звон, расходились, ты сказал, что будешь рад меня видеть в своем доме. Забыл уже?
Австриец закатил глаза. Видимо, эти слова были лишь фигурой речи и обычной данью вежливости.
- И поэтому ты решил заявиться ко мне, чтобы дать насладиться видом твоего лица перед сном?
Гилберт резко поднялся, подошел к бывшему однокласснику и замер, смотря на него сверху вниз.
- Знаешь, Эдельштайн, я думал, что война меняет людей. Нет, мирная жизнь меняет еще больше.
Он поднял руку, сжал ее в кулак. Потом одернул себя и резко обернулся.
- Не надо кофе,там слишком много сахара. Сладкой жизни, очкарик.
