Глава 2
Пей меня, говорит мир, пей – и я перестану хлебать тебя.
Какой-то совершенно дурацкий ультиматум. Бродяга скорее сдохнет, чем в себя проглотит эту мерзость, которую мир велит пить.
Мерзость стоит поперек горла третий день – как зелье в рот влили и сказали: глотай. Липкий комок щекочет нёбо.
Пей-пей-пей, смотри, в тебе же своего не осталось, ты ж труп давно, выстыл напрочь, куда ерепенишься – пей, пей, солнце пей, сумерки пей, пальцами траву повороши, пойди луб древесный сожри – да возьми уже извне что-то!..
А зачем, смеется Бродяга, зачем извне, у меня своего – вон сколько. Мир, а, мир, возьми черное, возьми серое, глинистое, мокрое. Ну выгреби всю дрянь, ну можешь ты?
Пей.
Бродяга мерзнет третий день и едва дышит – хватанул бы ртом воздух, а дрянь, что в горле, воздух не пускает. Бродяга только и может, что инстинкту отдаться и влезть в чью-то пустую, разворошенную наполовину нору.
У Бродяги болят легкие и не шевелятся лапы. И кисло в пасти.
Бродяга роет носом землю и засыпает с перегноем во рту. Жрать в норе нечего.
Бродяга сдохнет, если не станет человеком, и мир пихает в глотку вкус сопревшей листвы – пей, оживай, жив-жив-жив…
…Сириус ловит дождь на язык и тычется лбом в желтеющую листву – дуб повалило ураганом, немертвый еще, сок по жилам.
Он кусает жесткий листок, жует медленно и тщательно – во рту слюна клейкая и горькая, а в животе, за ребрами где-то, посасывает.
Сириус жив.
*
А мир двоится, как по утрам бывает: сон в одном глазу, утро – в другом, и мерещится незнамо что, жизнь сплетается с не-жизнью.
Сириус валяется в прелой сырой листве, сверху льется синева.
Ветки тяжелые, набухшие от росы.
Светлое небо и выпотрошенная заячья тушка под боком. Сириус чешет окоченевшему зверьку между ушами.
«Сон-не сон» маячит перед глазами стеганым серым покрывалом и грязными обкусанными ногтями – мальчишеская ладонь, в царапинах вся, штопает угол того самого покрывала. Путается в нитках.
Мерлин милостивый, что ж за чудо, волшебник – а хренотенью какой-то занимается.
И неизвестно, то ли мозги вконец съехали, то ли пацан настоящий.
С глюками ведь тоже разговаривают.
–
Филум ипса попробуй.
– Мне нельзя колдовать вне школы, – прелестный глюк медлит и – мир двигается, идет рябью – косится на палочку на прикроватном столе. Сколько ж хлама там.
А поверх бумажек и куцых перьев – яблоко. Желтое, с красными боками.
– Дружок, да всем наплевать четырежды, лапами ты свою тряпку латаешь или магичишь.
– Нет, нельзя.
– Сопляк. – Небо режет глаза, во рту кисло-солоно, оборвёт сейчас. – За что гриффиндорец вообще…
Обрывает, и сознание – вон.
…просыпается Сириус уже ночью, онемевший и слабый, затекла и сведена шея, трясёт. Сириус хочет глотнуть воздуха – а горло будто забито. В легких клокочет и плещется. И не встать, не вста-ать.
Сдохнешь.
А снилось такое, что и сдохнуть не жалко.
«Не-жизнь» пихает под веки приглушенный люмос, запотевшее от дыхания окно. Чьи-то всхлипы в ушах, мерзкий скрип – ладонью ведут по стеклу, давят.
– Что, – шепот, – что с вами?.. Я видел…
Что он видел?..
Мозг воспален, ярость каленая и едкая. Что-что-что он видел, всё, всё это?
Лисицу, сияющую черноту под ивами? Луну? Бродягу, который в ноги тыкался и выл, и рычал, и кидался в ноябрьскую студеную воду, и заливало уши, и он тряс башкой. Лисица мантией своей обтирала и орала так, что в застуженных ушах – гул.
«Кретин, Блэк, жить надоело – иди с башни прыгни, урод несчастный!.. Пусть тебя твой дружок на метле ловит как хочет, мне плевать!.. Стой, кому говорю, ты мокрый весь, пневмонию хочешь?! Тебя твоя шерсть не спасет, живо обращайся в человека, гадёныш! Живо!»
Сириус ничего не может сказать, связки сорваны, жжет-жжет-жжет в груди…
…и вдруг ошпаривает изнутри, сжимает легкие – скручивает, кашель застревает в глотке, рвёт; горячо. Чужое. Чужое тепло – кто-о?..
В «не жизни» всё плывет перед глазами, пацан шипит и задыхается.
Вот же балбес-с…
*
Гарри до утра колотит как в лихорадке. Простынь пропитывается потом, холодная, влажная – мерзко. Одеяло, покрывало, школьная мантия сверху – куль, нора, кокон, и всё равно холодно.
В половине седьмого – так показывают раскосые стрелки – Гарри запирается в ванной и сидит под горячим душем, пока не согревается до конца, до того, чтоб голова кружилась.
Падает обратно в постель, кутается, с волос стекает на подушку.
Опять бьёт озноб.
...узкая ладонь на лбу, короткий недовольный вздох. Лень открывать глаза. Тётушка не расталкивает его, не заставляет идти на кухню, пить приторную лечебную дрянь – тихо ставит на тумбочку стакан, трещит упаковкой таблеток. Кр-рак, кр-рак.
– Выпьешь, – и выходит. Стучат по лестнице домашние резиновые тапки.
Таблетки сгоняют жар.
Гарри спит до вечера.
*
Внутри холодеет, когда затылок знакомо щекочет сиплым, почти мертвым голосом:
–
Что ж ты творишь, засранец.
Гарри прячет лицо в подушку, щёки горят – не от температуры, от стыда. Хотя он ничего плохого не сделал: сон, или воспоминание, или что это было, он случайно поймал. А тогда, у окна… Он же спас этого, с хриплым голосом. Неясно как, но спас.
–
Кто тебя просил, скажи мне, – выдержанная, пресная злость, –
меня собой отпаивать?.. Что за гребанное благородство, мать твою, ты за каким мерлином это сделал?
– Вам же было плохо… – только и может выговорить Гарри в подушку; и почти видит, как сцепляет зубы человек, знать бы уже кто это, едва живой, разбитый.
–
А тебя… какого… это волнует?
– Нельзя отворачиваться от того, кому плохо.
–
Пацан, а тебе лет сколько? Тебе кто позволил собой так распоряжаться, блядь, где твои предки ошиваются?! Драть тебя некому, паршивца, не по зубам дело – а прёшь…
– Вы бы умерли…
–
Тебе что?! – рявкает страшно, с надрывом, и заходится кашлем. Ругается сквозь свист и сипы.
Гарри не может ни разозлиться, ни толком обидеться – лень, нет сил, в ушах противно шумит. И плакать хочется – от слабости, от бессилия. Ну как доказать, что он сам не понял, что сделал, а теперь ничуть не жалеет?..
– Зачем вы сейчас со мной говорите, – тихо бормочет, – если видите, что вам от этого плохо. Давайте потом.
–
Ещё раз так сделаешь, я из тебя сам душу вытрясу, – обещает голос. –
Понял меня?
И замолкает.
Пусто. Кричи, зови – не дотянешься. Гарри один.
