Цветы и ягоды

День, который запомнится надолго

Будильник успел три раза проиграть свою нехитрую мелодию, пока Лаванда, не отрывая голову от подушки, молотила рукой по тумбочке. Только когда чайная ложка со звоном полетела на пол, Браун открыла глаза и убедилась, что пыточное орудие подпрыгивает на подоконнике – там, где быть ему не полагалось. С виду кокетливая и легкомысленная, в душе Лаванда была педантичной, как старая дева, и терпеть не могла, когда окружающие её предметы меняли место, вроде допотопного будильника, всегда ночевавшего на прикроватной тумбочке, или стакана молока перед сном – это из него Браун только что откатапультировала ложку.
Сейчас в комнате царила вопиющая дисгармония. Будильник на подоконнике еще полбеды. Но дверь спальни, запертая на ключ, - Лаванде не спалось в запертых помещениях! Но одежда, небрежно брошенная на стул – ей полагалось висеть в шкафу на плечиках, по стойке смирно!
Лаванда соскочила с кровати и, в несколько танцевальных па достигнув подоконника, ловко прихлопнула будильник ладонью. И тут же вспомнила про Крама, которого вчера ублажала целый вечер вкусной пищей и веселой беседой. За пищу Виктор взялся так основательно, что в беседе Лаванде приходилось солировать. К концу ужина она так вымоталась, что даже не нашла в себе сил соблюсти все необходимые вечерние ритуалы.
Вчера все это казалось довольно забавным и интересным. Но вот наступило утро нового дня со всей рутиной, ему сопутствующей, и Виктор Крам туда совершенно не вписывался. Выругавшись себе под нос, Лаванда накинула парадный халат, причесала волосы и повозила по щекам пуховкой. Перед знаменитостью нельзя появляться как попало.

Виктору, конечно, неудобно было спать на коротком диванчике. Одеяло сползло на пол вместе с простыней, и Краму осталась одна подушка, которую он обнимал с цепкостью истинного квиддичиста, при этом шумно перекачивал носом воздух, словно маленькая насосная станция. Лаванда долго наблюдала за ним в щелочку и только потом решилась приоткрыть дверь и проскользнуть в гостиную. Там она осторожно раздвинула занавески, предоставляя солнечному свету почетное право разбудить именитого гостя.
Виктор мгновенно открыл глаза и приподнялся на локте, как будто только и ждал этого момента. Его взгляд, поблуждав по комнате, остановился на Лаванде, описал задумчивую восьмерку и наконец прояснился.
- Доброе утро, Крам, - она постаралась быстрее вернуть его к действительности.
Похоже, действительность Виктора не слишком обрадовала, потому что он вздохнул и с такой силой протер глаза, что Лаванда испугалась, как бы он их совсем по лицу не размазал.
- Привет, - буркнул он и спустил ноги на пол, тупо уставившись на Лавандину грудь. Браун поспешила проверить поясок халата.
- Ну, ты давай… вставай потихоньку. А я пока пойду… завтрак… - пробормотала она, смущенно и растерянно, и отступила на кухню.
Там, в своей твердыне, Лаванда снова обрела присутствие духа. Да, ситуация на редкость глупая и неловкая. Если бы Катюша узнала об этой истории, она бы вполне определенно высказалась об умственных способностях сестры. Но раз уж Браун взялась изображать Флоренс Найтингейл, то следовало идти до конца. Накормить, напоить и только потом – выгнать. Как в сказке.
Пока Лаванда разводила тесто для оладий, в кухню вошел Крам. Судя по слипшимся ресницам и каплям на щеках и подбородке, он успел ополоснуть лицо водой и пятерней принудил волосы топорщиться не вправо, а влево.
Вошел он так тихо, что Лаванда, оглушенная шипением масла, от неожиданности обожгла руку, когда Виктор шумно осел на табуретку.
- Как настроение? – дипломатично спросила Лаванда и перевернула оладью, подбросив ее в воздух со всем искусством, которое ей передала бабушка Мейзи.
- Худо, - емко отозвался Крам и, как голодный бездомный пес, проглотил эту самую оладушку, прежде чем Браун успела донести ее до тарелки.
- Могу предложить яблочное повидло, - веско сказала Лаванда и попыталась спасти хоть одну оладушку для себя, поспешно накрыв ее крышкой и одновременно пододвинув к гостю тарелку с нарезанным и красиво выложенным сыром. Пальцы Крама на минуту зависли над столом, потеряв цель, а потом стали по одному методично таскать желтые, упругие ломтики
- Тяжело прятаться, когда ты очень известен, – глубокомысленно заметила Браун, протирая сковороду бумажным полотенцем. - Ты бы сделал с собой что-нибудь, я не знаю, Оборотное зелье сварил, ведь тебя так любая собака узнает.

Оборотное зелье казалось Лаванде средством на все случаи жизни, хотя сама она никогда его не готовила. Что неудивительно, ведь его употребление запрещал закон и купить ингредиенты можно было только по особому разрешению. Это тебе не кладовка профессора Снейпа, где все что угодно можно достать при надлежащей ловкости ума и рук.
- Бумсланг не купишь легко, - хмыкнул Крам, показывая, что он тоже в курсе. – Запрет. Поймают – тюрьма. Другое есть. Не Оборотное, но хорошее. Ребята Дурмстранг придумали.

Крам вытер масленые ладони о штаны, проигнорировав разукрашенные нарциссами салфетки, которые Лаванда специально распаковала для такой важной птицы, и добыл из кармана на удивление чистый и аккуратно сложенный носовой платок. Виктор развернул его, подцепил оттуда что-то тоненькое и прозрачное, похожее на запутанную леску, и, растянув это что-то на пальцах, приложил к лицу. В ту же секунду с ним начали происходить странные перемены: черты затуманились, потеряли четкость, словно Крам смотрел сквозь толщу воды. Даже его черные волосы подернулись каким-то сероватым налетом, словно обгоревшая трава. Если бы такой человек прошел мимо Лаванды в толпе, она бы даже лица его не запомнила, не то что признала в нем знаменитого спортсмена.

- Что это?
- Паутина, - ответил Виктор, отклеивая волшебную штучку и снова обретая свой привычный вид. – Придумали ребята Дурмстранг, прятаться, когда преподавател отвечать просит.
Лаванда невольно перенеслась мыслями в школьное время и вспомнила, как все они опускали глаза и вжимались в парты, стараясь стать понезаметнее для зоркого профессорского ока. Тогда полжизни отдали бы они за вещь, изобретенную дурмстрангцами.

- Значит, ты ходил с этой штуковиной, и тебя никто не узнавал? – Лаванда задумчиво потрогала пальцем липкие ниточки. – Подожди! А как я?
Крам долго и упорно пристраивал паутинку на платок, поочередно отклеивая ее то от одной, то от другой ладони. Отвечать ему явно не хотелось.
- Снял. У тебя...доброе...лицо, - наконец выжал он из себя.

Так вот в чём дело! Не красота Лавандина очаровала Виктора, не всепобеждающая харизма или скромное достоинство. Нет, простодушная физиономия Браун навела его на блестящую мысль, что девице в романтичном шарфике можно вкрутить любую чушь. И ведь удалось, что самое противное!
Лаванда проглотила ядовитые замечания вместе с остывшей оладушкой.

- Хочу остаться здесь, - вдруг ни с того, ни с сего выдал Крам, косясь исподлобья, как проштрафившийся школьник.

Оладья застряла у Лаванды в горле, и та не смогла ни слова сказать, пока не допила воду из стакана Виктора.
- Что значит «остаться»? Секундочку, мы так не договаривались! Я пригласила тебя на одну ночь! На одну!
- Могу платить.
- Да что ты мне все время деньги всучиваешь? Я не постоялый двор, я – частная квартира. Я занимаюсь флористикой, понимаешь? Есть такое слово в болгарском языке? Если ты женишься, я могу сделать твоей невесте шикарный свадебный букет с десятипроцентной скидкой.
Крам молчал, как окованный железом сундук в доме бабушки Мейзи - пытался переварить полученную информацию.

- Не хочу жениться Лавендер, - обиженно произнес он наконец. – Иначе остаться нельзя?
Браун даже комментировать это не стала, просто постучала кулаком сначала по лбу, а потом по столу. Это должно было означать, что Виктору следует лучше учить английский язык.
Крам следом за ней хлопнул ладонью по столу – посуда жалобно звякнула, потому что ладонь у Крама была широченная, как лопата, и хлопок вышел оглушительным. Встав с табуретки, он прошелся от стола к плите, и обратно. Лаванда стояла, врастая в землю всеми своими валлийскими корнями - руки в боки, кудрявая челка в сторону. Такие женщины колонизировали когда-то Америку.
- У меня болезнь, - почти прошептал Виктор наконец, и его глаза стали совсем черными.
Колонистка в Лаванде подвяла и свернулась.
- Болезнь? – уточнила она, с ужасом глядя на его чашку, из которой только что сама отпила. – Надеюсь, не заразная?

Это ж сколько вещей придется продезинфицировать, страшно подумать! Проще утопить квартиру в карболовой кислоте.
- У меня… как сказать… лунная болезнь. На большую луну. Варколак, так.
- Варколак, - Лаванда зачарованно повторила слово чужого языка. Оно было колким, твердым и жгуче пахло аконитом. Разум вертел его то так, то этак, словно посторонний предмет, отказываясь просто принять его как данность. Это было нелепо. Это было чудовищно. Это…

Лаванда почувствовала знакомую тяжесть под ребрами – верный признак приближающейся, неконтролируемой паники. Где-то за ухом мелко-мелко забился сосудик, и в живот начал заливаться звериный страх.
- Ты что, обо… - она прикрыла рот ладонью, не в силах договорить. Ее лицо стало похоже на свой собственный гипсовый слепок.
- Лавендер, еще два ночи. Два ночи, и уйду. Совсем, - Крам сделал движение ей навстречу, и Браун, примерзшая к полу, отпрыгнула, как от кипятка.
- Не подходи! Не подходи-и! – завыла Лаванда не хуже волка и затравленно обернулась в окно.
Виктор остановился. Браун сейчас выглядела совершенно невменяемой, с нее сталось бы сигануть в окно от испуга.
- Чего боишься? Нормальный, - он протянул руку, чтобы она смогла убедиться в его абсолютной нормальности. Однако оловянные Лавандины глаза говорили о том, что она ничего не слышит и разумных доводов не понимает. Увидев протянутую руку Крама, Браун перешла на ультразвук и спрятала лицо в ладони.
- Убирайся, уходи, пожалуйста, уходи, убирайся! – плача, твердила она целую минуту без передышки. А когда решилась отнять руки от глаз, то Крама на кухне уже не увидела. Из прихожей послышался шум надеваемой верхней одежды, потом лязганье собачки в замке. И все стихло.

Лаванда долго не могла заставить себя выйти в коридор. Ей казалось, что Крам готовит ей какую-то ловушку. Нет бы выглянуть в окно и самой убедиться в том, что Виктор вышел из дома. Но одна мысль о том, что она снова увидит Крама, пусть даже с безопасного расстояния, парализовывала ее.
Однако нельзя же было провести на кухне остаток дней своих. Лаванда сжала волшебную палочку – какое счастье, что она оказалась под рукой! – и двинулась в прихожую.
Там было пусто. Мантия Крама исчезла с вешалки. Уходя, страшный гость не запер за собой входную дверь – чем бы он, интересно, ее запер?
Лаванда смотрела на кусочек лестничной площадки, видневшийся в дверном проеме, тупо и испуганно, как овца, и мелкими, овечьими шажками приближалась к нему.
«Если Крам спрятался где-то там и сейчас выскочит, я его убью на месте. И пусть Аврорат делает со мной что хочет».
О том, что она немедленно скончается, если Виктор действительно выскочит, Лаванда старалась не думать.
На площадке тоже было пусто. Лаванда мгновенно захлопнула дверь, троекратным поворотом ключа заставила замочную пружину жалобно запеть и, никому и ничему не доверяя, наложила на дверные косяки такое мощное Запирающее заклятье, что всем чудовищам на свете пришлось бы спасовать, пожелай они ворваться в Лавандину квартиру. Профессор Флитвик непременно бы наградил факультет студентки Браун двадцатью баллами за первосортные чары.
А Лаванда тем временем спасалась в гостиной. На диване и перед диваном по-прежнему в беспорядке лежали постельные принадлежности.
«Подумать только, оборотень был в моем доме! Оборотень спал в соседней комнате, через дверь!»
От одной этой мысли Лаванда начала жалобно поскуливать. На кончике языка позванивала истерика, но Браун, чтобы не дать ей вырваться, снова прикрыла рот ладонью и, скомкав расстеленное белье, унесла его с глаз долой. Вообще, постаралась искоренить все следы присутствия Виктора Крама в своей квартире.

Возможно, раньше Лаванда восприняла бы всё случившееся как занятное приключение. Ведь была же она когда-то беспечной, прямо-таки безголовой. Так вот безголово, беспечно вышла она туда, где смерть и ужас выплескивались, как лава из самого ада. Разогретый воздух искрился от заклинаний.
Это было словно тысяча дуэлей разом. Лаванда глупо встала где-то с краю, подняв волшебную палочку, и не знала, как ей вклиниться в плотную, без единого разрыва, ткань боя.
Но видно в бою, как и в любви, для каждого человека находится своя половинка. Из толпы показался он. Лаванда про себя всегда называла его «он», так называют только тех, кого по-настоящему любят или по-настоящему ненавидят. Богомерзкая помесь человека и зверя, огромное, уродливое существо с мордой, мокрой и темной от крови. Его взгляд остановился на Лаванде, и та сразу поняла: он выбрал ее. Она ведь была самой лёгкой добычей – симпатичная, недалекая, таких даже в маггловских триллерах убивают первыми, чтобы нагнать страху и уберечь высокооплачиваемых главных героев.
Именно тогда душу Лаванды впервые опалил нутряной, животный ужас жертвы, столкнувшейся с хищником. Тот самый ужас, когда жертва осознаёт, что теперь она жертва. Лаванда стала пятиться куда-то назад и вбок, и все спиной вперед, она не могла оторваться от его желтых глаз, которые то терялись за чужими спинами, то снова зажигались, не теряя её из поля зрения. Он не бежал, не прыгал, он просто шел к ней, не торопясь, как будто зная, что Лаванда уже никуда не денется. Она, словно привороженная, пятилась и пятилась, на кого-то наталкивалась, за кого-то хваталась, не замечая шальных заклинаний, которые разрывались над головой. Но, может, именно шальное заклинание или случайная подножка… Нога поехала вперед, Браун отчаянно взмахнула руками, словно надеясь ухватиться за воздух, и упала на спину.
От удара затылком о каменные плиты в глазах заполыхали черные огни и звуки приглушились, остался один назойливый комариный писк внутри головы. Мир медленно поплыл мимо Лаванды, будто она была всего лишь пассажиром, сошедшим на своей станции. Сама Лаванда как-то сразу забыла, куда она бежала и зачем, где она и кто она. Но когда черное пламя погасло, Браун увидела перед собой желтые глаза, разъеденные посередине неровными пятнами зрачков. Еще она увидела много шерсти – не понимая, что это шерсть - и очень белые клыки, между которых свешивался язык. Он остро пах сырым мясом, и с него прямо Лаванде на щеку капала горячая слюна. Браун только сонно моргала. Но тут желтые глаза начали медленно приближаться, а еще ближе стали острые зубы. Лаванде это не понравилось, душный запах раздражал ее, и она недовольно отвернула голову. В тот же миг тело вспорола такая боль, что Браун даже закричать не смогла, только засипела, как будто ее душили, а не терзали клыками.
Миру сказали: «Отомри», и он с диким стрекотом понесся мимо Лаванды. Она почти что услышала стук колес Райского экспресса, как вдруг где-то рядом раздался хлопок и вспыхнули искры. Железные челюсти, медленно, но верно превращавшие Лавандино плечо в суповой набор, ослабли, и, выдохнув с рыком, оборотень обмяк и повалился на свою жертву. И только тогда Браун потеряла сознание – не от боли, не от страха, а от непосильной тяжести, от которой застонала грудная клетка.
Очнулась Лаванда уже в Мунго. Больница была очень похожа на тот свет: все белое, и облака вокруг летают. Одно облако подплыло к Лаванде и поинтересовалось: «Как вы себя чувствуете?»
Лаванда с усилием моргнула – глазные яблоки были словно деревянные – и окончательно пришла в себя.
Плечо, как ни странно, при ощупывании оказалось целым, хоть и подштопанным, даже особо не беспокоило, только дергало слегка. Гораздо больше досаждал ушибленный затылок, все-таки о каменный пол Лаванда приложилась знатно, от всей души. Комната утомительно качалась перед глазами, как штора от ветра, голова была тяжелее пушечного ядра и болела немилосердно. Бедная Лаванда только беззвучно точила слезы, стараясь не шевелиться без нужды, потому что любое движение вызывало приступ тошноты.
Колдомедики наперебой твердили, что ей страшно повезло. Повезло, что она упала сама, потому что, если бы ее сбил оборотень, пришлось бы еще залечивать болезненные, рваные раны от его тупых когтей. Повезло, что каким-то чудом она успела увернуться, и Фенрир, метивший в горло, цапнул ее всего лишь за плечо – оказывается, все произошло быстрее, чем казалось Лаванде, намного быстрее. Повезло, что рана ее была не такой уж опасной, чтобы лежать тут с умирающим видом. Повезло, что оборотень был в неактивной фазе и не заразил ее, а то бы сидеть Браун остаток дней своих на аконитовых инъекциях и мучиться лунными ночами. В общем, куда ни глянь, Лаванда выходила полной победительницей. Правда, ей было трудно поверить в это, держась обеими руками за больную голову, чтобы та не распалась на дольки, как апельсин.
Головная боль со временем прошла, но что-то внутри Лаванды необратимо повредилось, потому что из легкомысленной фифочки она превратилась в комок страхов, навязчивых мыслей и неожиданно вылезших комплексов. Целый год она за милю обходила даже газетные киоски, в которых со всех обложек скалился Сивый – его-то ничего не брало, - а на ночь принимала двойную порцию снотворного, чтобы желтые глаза не отравляли ее ночи.
После темных веков душевного разлада и продолжительного разглядывания клякс в кабинете у психотерапевта Лаванда подуспокоилась и, поселившись в далеком захолустье, где никто не знал о ее идиотских подвигах, решила начать новую жизнь. И вот только эта жизнь приобрела определенные очертания, как на голову свалился Виктор Крам! С лунной болезнью, ха-ха!
«Оборотень на моем диване! Надо же так влипнуть, что-то невероятное! Прямо как надеть резиновые сапоги, чтобы тебя не укусила гадюка, и напороться на василиска, который сожрет тебя вместе с сапогами», - затравленно думала Лаванда, бегая из спальни в гостиную, а из гостиной – в прихожую и ломая руки. Хотелось плюхнуться прямо на ковер и поднять рев часа на полтора, но это было бы просто глупо. Нет смысла орать, когда кирпич уже пролетел мимо твоей головы. А тут еще настенные часы с деликатным щелчком двинули вперед минутную стрелку, напоминая Лаванде: сколько бы та не изображала Офелию, на самом деле она скромный флорист в свадебном салоне и должна уважать рабочий график.
Вот ситуация! Просто какая-то комната пыток с опускающимся потолком. Тихие улочки Норд-Брейвери с появлением на них Виктора Крама стали страшнее, чем Лютный переулок и улица Морг вместе взятые. С другой стороны, мадам Оливье в гневе была не добрее оборотня. Лаванда покусанная истошно вопила: «Никуда я не пойду, ни за что!». Лаванда-реалистка понимала, что при таком раскладе ее просто уволят с работы, а значит нечем будет платить за жилье и, когда ее придут выселять, станет ясно, что «никуда не пойду» это всего лишь фигура речи. Вся Лаванда целиком могла только терзаться внутренними противоречиями и сетовать на свою злосчастную судьбу.
Терзаться долго не пришлось. Расчетливость взяла верх, и Лаванда, причитая, начала с торопливой небрежностью растягивать капрон и пропихивать непослушные пуговицы в отведенные им проранки.
По лестнице она скатилась кубарем, с зажмуренными глазами. Если бы ей на пути встретился оборотень, она бы, не глядя, сшибла его с ног. Впрочем, намного реальней было просто сломать себе шею. Оставалось только вспомнить пословицу о том, что Бог бережет дураков.
Оказавшись на улице, Лаванда с тоской огляделась по сторонам. Теперь ей совершенно необходима была посторонняя помощь, идти до «Белой феи» в одиночестве Браун абсолютно не могла. И помощь явилась в непритязательном виде молочника Ларри Трауба. Он шёл да посвистывал, одной рукой придерживая свернутую белую мантию, а другой – размахивая, как мальчишка, радующийся теплому деньку. Рубашка-поло по своему песочному цвету совпадала с глазами и встрепанными волосами Ларри и делала его похожим на воробья.
Лаванда с приятной улыбкой поманила Ларри ладошкой. Это работало всегда, сработало и сейчас: Трауб с готовностью пересек Уиндоу-лейн и двинулся навстречу. Тележка, нагруженная пустыми бутылкам, катилась за ним самостоятельно.
Лаванда тут же оплела его ничего не значащей болтовней, как паутиной, и, ловко просунув руку в его так удобно согнутый локоть, ненавязчиво повлекла молочника в сторону Колвилл-стрит. От страха она быстро-быстро моргала и, кажется, даже начала немного косить, пытаясь держать под прицелом пространство на 360 градусов. Но Ларри, похоже, счел ее мимические упражнения особой формой кокетства, потому что внезапно приблизил губы к уху Браун и шепнул, что специально приносит ей молоко в бутылках с красными крышками в знак…того… симпатии. Лаванда могла бы резонно возразить, что эти бутылки вместе с крышками она сама купила на распродаже в Лондоне. Но сейчас ей было не до того, она прикидывала, сможет ли долговязый Ларри при необходимости дать достойный отпор оборотню. Выходило, что единственно рыцарским поступком со стороны Трауба было бы первым полезть в оскаленную пасть и намертво ее закупорить.
К счастью, Ларри не подозревал о вероломных мыслях своей спутницы и доставил ее на Колвилл-стрит целой и невредимой. Там Лаванда так же ненавязчиво отцепилась от него и, высоко подкидывая коленки, бросилась в сторону свадебного салона. Над вывеской – согласно ее содержанию – сидела белая фея и старательно подкрашивала свои белые губы очень красной и вульгарной помадой. Увидев Лаванду, она поспешно спрятала зеркальце и приняла картинную позу. Ей часто влетало за непотребное поведение. Но сейчас вид феи, занятой макияжем, навел Лаванду на мысль о своем собственном лице, которое еще предстояло предъявить мадам Оливье, не вызвав лишних вопросов.
Забившись в промежуток между входной дверью и вешалкой для мантий, она сунулась носом в пудреницу. Оттуда выглянула девица, которую вполне можно было выставлять на балюстраде средневекового собора аллегорией Смертельного Ужаса Лаванда принялась торопливо закрашивать ужас большой, пушистой кисточкой. «Вы этого достойны», - мрачно прорекла золотая надпись на пудренице. Браун устремилась вглубь салона, круговым движением плеча поправляя спавшую бретельку и с тоской думая о том, за какие прегрешения удостоилась она такого дня, как этот.
И надо же было такому случиться, что, не пройдя и двух шагов, Лаванда нос к носу столкнулась с мадам Оливье в сопровождении Джуди Рудгерс. Они как раз заходили в мастерскую Боудикки и уже практически зашли – но тут из-за угла вырулила Лаванда с такой миной, будто она хитрее всех зверей полевых.
- Ага! Бваун! – воскликнула мадам торжествующе, и Лаванда почти увидела, как в синих, нормандских глазах хозяйки растворяется ее, Лавандина, месячная премия. - Где вас носит в габочее вйемя?

Мадам Оливье могла бы высказаться гораздо резче – обычно она не стеснялась в выражениях, - но ее останавливало присутствие Джуди, этой воображалы, которая, стягивая с рук длинные красные перчатки, таким же тягучим голосом капризно заявила:
- Лаванда, мы не могли тебя найти! Питер заказал для нашей свадьбы французские лилии. Я хочу, чтобы все было по-настоящему шикарно, проследи за этим, будь добра.
- Прослежу, мисс, - елейным голоском откликнулась Лаванда и добавила шепотом: - Но при этом я буду совсем не доброй.
Джуди была не их тех, кто прислушивается к каким-то там шепоткам, и, удовлетворенно кивнув, вплыла в примерочную. Мадам Оливье ничего не оставалось, как последовать за клиенткой.
- Чейез пятнадцать минут мы снова зайдем, - угрожающе сказала она напоследок. - Хотелось бы все-таки обнавужить вас в оганжегее – там, где вам полагается быть.
«Закопанной во влажный грунт на глубину в четыре дюйма», - про себя довершила ее мысль Браун и толкнула дверь в контору.
Конторой в «Белой фее» называлось помещение универсального назначения. Там составлялись великие рабочие планы, подсчитывалась и бережно укладывалась в сейф выручка, составлялись договоры, выписывались счета. А еще в конторе можно было, улучив свободную минутку, обменяться последними новостями и мнениями относительно этих новостей. И мнениями относительно чужих мнений. А также подтянуть сползающие чулки, выпить чашечку чего-нибудь или просто пофилонить пять минут.
В свадебном салоне мадам Оливье работала не одна Лаванда, а целых пять. Все они, конечно, носили разные имена, но ведь Лаванда - это не просто имя, это особый тип девушек, симпатичных, веселых и очень самостоятельных. Положим, они ничего не знали про Эпикура и его философию простых радостей, зато успешно применяли её в жизни, находя время на всё: рабочие хлопоты, уютный быт, безобидные увеселения и поиски мужа.
Запевалой, конечно, была Уинифрид, правая рука мадам Оливье, ее личная помощница и секретарь. Она расправлялась с деловыми бумагами со скоростью и энергией маленького торнадо и, как никто, умела убедительно объяснить инспектору из Министерства, почему у них под сейфом завелись мокрицы. С тех пор как мадам приблизила ее к себе, Уинифрид вовсю важничала и никому не уступала почетное право варить кофе на маленькой плитке. Лаванда мысленно уже выдала ее замуж за Перси Уизли – тем более что Уинни была исключительно рыжей.
Компанию бойкой секретарше составляла Сьюзен. По должности та была парикмахером, и когда ее руки не были заняты ножницами или расческой, они держали журнал мод и не выпускали его ни за какие коврижки. Вероятно, Сьюзен даже спала с со свеженьким «Женским миром» в кулаке. Ее рот обычно был закупорен леденцом на палочке, поэтому у окружающих не оставалось никаких шансов узнать что-то о её внутреннем мире.
- Сколько миль до Вавилона? – насмешливо поприветствовала Лаванду Уинифрид и ловко сняла с огня турку. – Ну знаешь, Лавви, ужасное свинство так опаздывать! Из-за тебя я получила от мадам нагоняй.
- Уинни, ради Бога.... – больше Лаванда ничего не смогла сказать. Она сложилась ровно пополам и попыталась отдышаться. После недавнего потрясения сердце все еще продолжало отплясывать кейкуок в груди.
- В моду опять входит клетка. Куда только смотрит правительство? – голосом механического попугая провозгласила в пустоту Сьюзен.
- Ничего, - отмахнулась Уинифрид. – У меня есть позапрошлогодняя клетчатая мантия. И все-таки, Лавви, где тебя носило? Неужели ты опять ревела всю ночь из-за Мэтью?

Мэтью был последним и, как казалось, очень перспективным ухажером Лаванды. Казалось ей так ровно до того момента, когда выяснилось, что со всех сторон положительный Мэтью имеет семью в Шеффилде. Это был удар, Лаванду почти сокрушивший. На пару дней она погрузилась в отчаяние и скорбь, отказываясь жить в поганом мире, полном предателей. Потом пришла в себя, непритязательно заклеймила Мэтью свиньей и со злости сделала такую великолепную гирлянду из цветов для свадьбы Гринбергов, что все ахнули. А еще потом ее дорогу перешел Виктор Крам и вытеснил своей долговязой фигурой все, что только можно, из Лавандиной головы. Там не так уж много места было.
Про Мэтью Лаванде совсем не хотелось говорить. Но про Крама говорить не хотелось больше, поэтому она выбрала наименьшее зло.
- Да, это всё из-за Мэтью, - мужественно созналась Лаванда и подставила свою чашку в голубых колокольчиках под струю ароматного кофе.

Уинифрид уже собиралась углубиться в подробности, а вдруг причиной Лавандиных ночных рыданий стало, скажем, покаянное письмо от треклятого женатика. Но тут дверь распахнулась от меткого пинка туфелькой, и в комнату влетела Дебора.
Вот уж кто была настоящей волшебницей! Она раскрывала свой чемоданчик с тюбиками и баночками и с трудолюбием Хаффлпаффа и мудростью Рэйвенкло превращала невзрачных девонширских золушек в сказочных принцесс. Хитрость Слизерина и отвага Гриффиндора вступали в действие, когда нужно было доказать упертым клиенткам, что перламутровая помада им не идет – нет, совсем не идет!
- Я подслушивала у мастерской, - гордо объявила Дебби и запрыгнула на край стола, не забыв обдернуть юбку.
В визажистке было пять футов роста, и она пыталась сделать себя выше, одевая такие короткие платья, что впору было вызывать полицию нравов. Заметного удлинительного эффекта это не производило, зато совершенно деморализовывало мужчин, собиравшихся вступить в брак. В голову сразу закрадывался вопрос: а стоит ли обременять себя семьей, когда на свете есть такие хорошенькие девушки, как Дебби?

- Ну и? – поторопила ее Уинифрид. - Что ты там подслушала?
- Джуди Рудгерс шьет себе белое платье на розовом шелковом чехле.
Коллективный вздох заклубился в воздухе облачком зависти.
- Прошлое было ничуть не хуже. Цвета меренги, и шлейф длиной с реку Экс, помнишь?
- Мы с Бесс Пампкин из галантерейного уже договорились, если Джуди и на этот раз даст жениху от ворот поворот, то мы выкупим у нее оба платья. У нас примерно одинаковые фигуры, подошьём, и будет нормалёк!
- Ну вот еще, выходить замуж в платье Рудгерс! Я бы застыдилась.
- Чепуха! Это она пусть стыдится, что прохлопала всех своих кавалеров, сидя на мешке с деньгами, - весело отмахнулась Дебора и повернулась к Лаванде: - Приветик! Говорят, Макконахи дарит своей королеве французские лилии.
- Спасибо, я в курсе, - проворчала Лаванда. - Французские лилии ничем не отличаются от английских, ты уж мне поверь. И вообще, я терпеть не могу этих дорогущих изысков. Испортишь случайно, будешь потом платить из собственного кармана.
Уинифрид поглядела в пустую турку и вспомнила недавний разговор.
- Я слышала, Лавви, тебя вчера видели с каким-то мужчиной.
Лаванда с трудом скрыла испуг. Право же, поневоле поверишь, что Уинни плавала где-то в фонтане или пряталась под обеденным столом. Все это могло оказаться чистой воды блефом, но Лаванда решила подстраховаться и сказать правду. Другую правду.
- Может и видели. Я встречалась вчера с Бучем. А ты разве нет?

Уинифрид прицельно сощурилась из-под рыжей челки.
- Мда? Я вот решила не лезть под дождь. Слушай, а между вами… точно ничего нет?
- Уинни! Что ты мелешь? Что может быть между мной и Бучем, подумай сама?
Лаванда, в принципе, уже была согласна, чтобы ее приплели к Бучу – лишь бы про Крама не узнали.
На ее счастье, из коридора послышался трубный глас мадам Оливье:
- Бва-аун! Где вы опять болтаетесь?
- Иду, мадам! Все, девочки, я побежала. Где мои ключи? Куда все время пропадают ключи от оранжереи? Акцио!
- Ай! – Дебора спрыгнула со стола, как с раскаленной плиты. – Ну вот, посмотри, что ты наделала! Теперь у меня зацепка.
- Осторожнее, Деб. Надо смотреть, куда садишься.
- И надевать юбки подлиннее, - ехидно ввернула Сьюзен, оторвавшись от журнала.
- Бваун!
- Я иду, мадам!
- Лаванда, ключи!
- А, чтоб их…
Лаванда подхватила всю связку целиком и заспешила к оранжерее, где ее уже ждала Джуди, от нетерпения постукивая ножкой.
В течение часа Браун послушно зарисовывала в свой рабочий альбом все пожелания Рудгерс – получилось немного похоже на давнишнее письмо Седрику. Наконец, утомившись от болтовни клиентки, Лаванда всучила ей свою Успокоительную Коробку с Образцами.
Пока Джуди восторженно, как в первый раз, раскапывала груду ленточек, лоскутков и моточков, Лаванда натянула перчатки и занялась цветами – тем, что действительно нуждалось в заботе и внимании.
Не Бог весть какой садовницей была Браун, да этого от нее и не требовалось. Она вроде справлялась с немногочисленными кустами и десятком горшков, и потом, существовали специальные книги, по которым всему можно научиться. Лаванда без тени брезгливости копалась в земле, поливала приболевшие цветы питательным, но плохо пахнущим удобрением, срезала сухие листья, изводила зловредных насекомых. В конце концов, это учило бережнее относиться к продукту своего труда. К тому же, физическая работа очищала голову от лишних, праздных мыслей, взбадривала тело и давала ощущение, что ты занимаешься чем-то действительно полезным.
Из оранжереи Лаванда вышла обновленной, утешенной и почти поверившей в то, что визит Виктора Крама ей попросту приснился. Вообще, все приснилось, начиная со вчерашнего вечера и заканчивая сегодняшним утром. Длинный такой сон. Хотелось бы еще запихнуть туда несложившиеся отношения с Мэтью, но такой фокус, увы, не прошел бы.
Тем временем в конторе уже началась летучка: мадам Оливье распределяла задания на вторую половину дня. Ведь свадьбы играют не каждый день, а кушать, как говорит пословица, хочется всегда. И «Белая роза» готова была предложить свои услуги по самым разным поводам.
- Хопкинс, Бегун, - кошачьим голосом наставляла мадам. – Вы отпвавитесь к Пейшенам. Сегодня кйестины маленькой Логы.
Уинифрид шепнула Сьюзен:
- Помилосерднее к сединам дедушки Пейшена. С прошлого раза, когда ты причесывала его к юбилею, его лысина заметно увеличилась.

- Медоуз, - мадам посмотрела на Боудикку, и ее взгляд потеплел. Она испытывала к портнихе нежную симпатию, какую испытывает всякий начальник к подчиненному, готовому вкалывать от рассвета до заката.
Боудикка приехала в Норд-Брейвери из Уэльса. У нее единственной был самый настоящий жених, и уже это одно делало проницательную и безбрежно спокойную Боуди кем-то вроде крестной матери, доброй феи для девушек из свадебного салона. Эта фея была не только доброй, но и трудолюбивой. Вместе с женихом они зарабатывали деньги, чтобы купить маленькую ферму у себя на родине, и часто писали друг другу трогательные письма о будущем счастье. Боуди никогда не отказывалась от работы и поэтому в любое время суток выглядела чуть-чуть уставшей, но готовой на подвиги.
- Медоуз, - повторила мадам Оливье. – Вы не слишком заняты Гудгейс?
- Нет, мадам.
- Тогда я попвошу вас сделать кое-что для меня. Оплата сдельная.
- Хорошо, мадам, - с охотой откликнулась Боудикка, и в ее глазах Лаванда увидела непреклонную решимость торговаться.

Самой Лаванде мадам подарила взгляд более чем прохладный, это означало, что она все еще в немилости.
- Бваун! Пейестаньте, наконец, валять дувака и займитесь делом. На носу день памяти бедного мистева О’Шанти. Не опоздайте с венком.
- Мистеру О’Шанти уже некуда торопиться, - пробормотала Лаванда себе под нос, вслух же сказала громко и почтительно: - Конечно, мадам. Я специально для этого оживила куст с красными розами. Чтобы ничего не пропадало, как вы учили.
Оливье снисходительно кивнула и жестом поразительно изящным для ее грузного тела дала понять, что все свободны. Но почему-то ушла сама.

- Мы в кафетерий, - объявила Сьюзен, отбрасывая в сторону журнал.
«Мы» - это значит она и Уинифрид, элита «Белой феи» и лучшие подруги. Боудикка и Лаванда, как представители среднего класса, обедали дома. Общительная Дебора присоединялась к компании продавщиц из галантерейного магазина.
- На твоем месте, Лавви, я бы осталась на работе, - посоветовала Уинифрид, стоя перед зеркалом и оправляя рюши на блузке.
- Вот еще! Это зачем?
- Ты же опоздала! Сделай хотя бы вид, что раскаиваешься.
- Ни капельки я не раскаиваюсь! Я в жизни не опаздывала – один раз не считается, - Лаванда втиснула наконец ступни в тесные, но красивые туфли. – Боуди, ты идешь?
- Иду! – та отстегнула от запястья подушечку с булавками и нагнала Лаванду.
- Ты сегодня какая-то… сама не своя, Лавви, - шепнула она на ухо подруге, обдав ее леденцовым запахом парфюма. – Что случилось на самом деле? Ведь не из-за Мэтью же ты переживаешь.
Лаванду прямо подмывало все выложить, как на духу. Тяжело одной хранить такие жуткие тайны. Боудикка бы ни за что не разболтала её секрет...
- Ох, лучше не спрашивай! Потом объясню тебе все.
- Ну-ну. Ты смотри, не вляпайся там во что-нибудь.

Когда они, как обычно, разошлись на перекрестке, Лаванда тут же растеряла все мужество. Шутки шутками, но домой приходилось возвращаться одной. Все же надо было послушать Уинифрид и остаться на работе – там безопаснее, там есть тяжелые горшки и острые садовые ножницы. И, кажется, тревожная кнопка. Ага, можно и жить прямо там, в салоне! Мадам будет счастлива.
Добраться до дома. Как угодно добраться, а там упаковать все земное имущество в два чемодана и смыться из зачумленного Норд-Брейвери. В Лондон, к маме и папе. Если бы не проклятый страх самостоятельной трансгрессии, она бы оказалась там в два счёта!
Внезапно Браун остановилась и даже ногой притопнула. А почему, интересно, она должна бежать из собственного дома, как мышь во время наводнения? Зачем, скажите на милость, она вложила столько душевных и физических сил в свой новый маленький мир, чтобы теперь все это просто порушить? В конце концов, сколько можно жить в страхе? Виктор Крам наверняка уже давно убрался из Норд-Брейвери, куда-то, где его всё равно скоро поймают и стреножат.
Нет, никуда она переезжать не будет! И поводыря искать не станет! Сама пойдет! Ей же все-таки двадцать один, а не одиннадцать.
Лаванда и вправду пошла сама. Ее распирала чувство неожиданной свободы и легкости. Браун на мгновение стала прежней – легкомысленной и поэтому безрассудной. Страхи показались мелкими, как тараканы, а собственные силы – неистощимыми, как океан. Этим убеждением Лаванда жила целых две минуты, пока перед ее внутренним взором не проплыл образ Виктора Крама. Браун снова остановилась и встряхнула головой, пытаясь прогнать наваждение. Но оказалось, что вовсе не игра фантазии. Она действительно видела Крама, и не в воображении, а в широкой витрине кафетерия. Его лица за волшебной паутинкой Лаванда не узнала, зато узнала мантию. Приметная все-таки была мантия, с мехом на капюшоне и двумя серебристыми пуговицами под левой ключицей. Завсегдатаи кафетерия эту мантию тоже заметили и подозрительно косились на незнакомца, пытаясь понять, кого он им напоминает.
Страшное видение ковырялось вилкой в тарелке. Прямо над его головой по стеклу витрины бежала надпись: «Бизнес-ланч за 50 кнатов». Если бы сейчас была возможность сделать снимок, вышла бы неплохая реклама.
Лавандино сердце, только что преисполненное отваги, малодушно растаяло и испарилось. От страха, что Крам сейчас повернет голову и заметит ее, Браун не нашла ничего лучшего, чем присесть на корточки и боком, боком, как краб, отползти из опасной зоны под изумленными взглядами прохожих.
- Мисс Браун, с вами все в порядке? – участливо спросил кто-то.
- Д-да, - она встала на подкашивающихся ногах, опираясь на предложенную ей руку помощи.
Почему он до сих пор в городе? Неужели он хочет отомстить ей, Лаванде, за то, что она его выгнала? Наверняка. Испарившееся Лавандино сердце снова отвердело и бухнулось обратно в грудь, холодное, словно замороженное в формочке для льда.
Браун не помнила, как добралась до дома, однако сделала это очень быстро – волшебно быстро. Влетев в квартиру, Лаванда повторила процедуру с замками и забегала из комнаты в комнату. Боже, Боже, святой Давид Валлийский, Мерлин, кто-нибудь! Жить в таком напряжении и полном неведении просто невозможно! Может, все-таки обратиться в Аврорат? Или просто сбежать?
В отчаянии Лаванда схватилась за веник и так энергично заработала им, что пыль поднялась столбом, потревоженная в самых труднодоступных местах.
Бабушка Мейзи всегда говорила, что труд - лучшая молитва. "Если не можешь найти ответ на свой вопрос, Ллело, сядь резать картофель для посадки или попробуй отскоблить закопчённый котёл".

Когда Лаванда обмахивала ковер вокруг дивана, под веником что-то звякнуло и блеснуло. Она присела. В ее ладони оказался серебряный крест, увесистый и потемневший. Браун машинально бросила взгляд в приоткрытую дверь своей спальни и отыскала на стене распятие темного дерева – оно висело там, где и положено, над изголовьем кровати. На находке, конечно, не было написано, что она принадлежит Виктору Краму, но ее внешний вид как-то сразу вязался с ним, напоминая одновременно и о диковинной пряжке, и о дутых пуговицах, и даже о вышивке на рубашке.
Лаванда призадумалась. Что ж, если она ждала знака от высших сил, вряд ли следовало искать еще. Браун завернула находку в чистый носовой платок и убрала в карман. Она приняла решение. Она пойдет крестовым походом против своих страхов и спросит напрямую, что им от нее нужно. Чтобы подстраховаться, Лаванда прихватила с собой коробку с остатками вчерашнего ужина. Как всякий человек, в поте лица возделывающий обетованную землю независимости, она слишком хорошо знала, что такое бизнес-ланч за пятьдесят кнатов.
До кафетерия она летела еще быстрее, чем в противоположном направлении, но только потому что боялась в последний момент передумать. Сначала она долго смотрела в витрину из надежного укрытия. Убедившись, что Крам все еще там, а Уинифрид и Сьюзен – нет, Лаванда проскользнула внутрь и села за самый дальний столик. Потом переместилась поближе, к Виктору за спину. Потом еще ближе – сбоку. Вынырнув из-за меню, Браун встретилась взглядом с Крамом, который, замерев с вилкой в руке, скептически наблюдал за Лавандиными маневрами. Поняв, что дальше скрываться бесполезно, Браун с понурым видом подошла к его столику.
- Можно? – спросила она, сглотнув страх, деловито ползущий вверх по пищеводу.
Виктор снова поднял глаза от тарелки. Спагетти свешивались у него изо рта, как усы у рака. Он с хлюпаньем всосал длинную макаронину и указал на стул.
- Только не ори, - предупредил он.
- Не буду, - покорно согласилась Лаванда. – Это тебе, - она выложила на стол коробку и открыла ее. Вкусный аромат съестного защекотал ноздри и мгновенно напомнил Лаванде, что она так и не пообедала.
- Пасибо, - Крам хладнокровно вытряхнул содержимое себе в тарелку и перемешал со спагетти. Браун аж покоробило. Он подходила к приготовлению пищи творчески, и ей не нравилось, когда к произведениям ее кулинарного искусства относились, как к корму для скота.
Однако сейчас было не время и не место для подобных претензий. Лаванда развернула платок:
- Твое?
Крам полез за ворот рубашки и вытянул кожаный шнурок, перетершийся в одном месте.
- Мой. Много пасибо.
Он продел шнурок в колечко и принялся завязывать узел. Его пальцы были какими-то грубыми, неловкими. Удивительно, как он умудрялся ловить ими снитчи.
Не выдержав, Лаванда отобрала у него шнурок и сама завязала аккуратный узелок.
- Не обижайся на меня, Крам, - сказала она, возвращая крестик. – За то, что так вышло. Понимаешь, - она огляделась по сторонам, наклонилась ближе и сказала шепотом: - Я жутко боюсь оборотней, просто умираю, как боюсь.
-Знаю. Чуфствую, - в доказательство Виктор шевельнул крупными ноздрями и, хищно клацнув зубами, заглотил большой кусок мяса.
- А тогда, на Турнире… Ты уже был болен? – задала Лаванда вопрос, который ее чрезвычайно волновал.
Виктор вздохнул.
- Нет. Тогда нет…еще.

Значит, когда они оставались вдвоем в палатке, Лаванда ничем не рисковала. Это ее немного успокоило. До определенного момента Лаванда относилась к нему с мистическим благоговением, которое обычно сопровождает звёзд. До совершенно определенного момента, когда эта звезда скатилась с неба и отравила Лавандины реки.
- Две ночи все равно не спасут положения. Какая тебе разница, где ты их проведешь, если все равно возвращаться домой не собираешься?
Виктор положил вилку на стол зубцами вниз.
- Через два дня полнолуние, - сказал он жестко, как будто угрожал кому-то: Лаванде или самому себе. При слове «полнолуние» Браун испытала странное чувство, как будто ее сначала опустили в горячую воду, а потом сразу в холодную. И отчаянно захотелось бежать куда-то, хотя в этом не было ни смысла, ни необходимости. Пока, во всяком случае...

А Крам, как назло, повторил:
- Полнолуние. Нужно место, тихое, без никто. Чтобы ключ закрыть, не выйти.
- Может, стоит пойти в лес или еще куда-нибудь, где нет никого, кроме диких котов? – робко предложила Лаванда, все еще надеясь спихнуть с себя моральную ответственность за судьбу Виктора Крама.
Тот горько усмехнулся:
- Не хочу лес. Не звяр, Лавендер. Человек.
И так он это сказал, что Лаванде моментально стало стыдно. Она вдруг вспомнила, как на нее смотрели, когда она вышла из больницы. Как ненавязчиво поглядывали на календарь, когда она заходила в гости без приглашения. Наверняка, кто-то после её визита даже столовые приборы мыл в отдельной воде. С такими знакомыми Лаванда рассталась без особого сожаления, но все равно было страшно противно. А ведь Браун всего-то навсего прошла профилактический курс. Каково же приходится тем, кто каждый месяц переживает мучительное обращение, можно было только догадываться. Даже в териантропологическом диспансере для таких больных выделено особое время и отдельный этаж.

Пока Лаванда ерзала на стуле, подогреваемая скрытой нравственной борьбой, Крам отсчитал пятьдесят кнатов и встал с места. Серебряный крест он спрятал за пазуху.

«Неужели я сейчас это скажу?»
- Оставайся, - бросила она ему в спину.
Виктор обернулся и смерил ее взглядом. Как-то оскорбительно смерил.
- Нет, - твердо сказал он наконец.
- Ты же сам хотел! – возмутилась Лаванда.
- Теперь не хочу.
Браун взяла паузу. По-хорошему, надо было послать его куда подальше вместе с фокусами и идти по своим делам, которых хватало с избытком. Но в ней уже проснулась великая сеятельница добра, от которой решительно никому не было спасения – включая саму Лаванду. Раз она взялась помочь Краму – она ему поможет, невзирая на сопротивление. Тем более, он действительно нуждается в ее помощи, а отказывается только из упрямства. Просто Лаванда слишком много узнала о Викторе Краме - именно так люди становятся врагами.
А тут ещё вспомнилась мрачная присказка об участи тех, кто слишком много знает, и Браун на мгновение засомневалась, стоит ли ей носиться с этим дурацким добром. Все равно оно выигрывает не так уж и часто.
- Ладно тебе, остынь! Сам же понимаешь, лучше тебе перекантоваться у меня, чем у кого-то другого. По крайней мере, я в оборотничестве немного разбираюсь и первую помощь могу оказать, если потребуется, - Лаванда весьма искусно составила свою короткую речь, которая должна была стать пластырем для воспаленного самолюбия Виктора Крама и помешать ему натворить очередную порцию глупостей.
Все это была липа, от начала и до конца. Кто угодно стал бы лучшим попечителем для Крама по сравнению с Лавандой, боящейся собственной тени. Особой помощи она ему тоже оказать не могла, потому что знала о териоморфии только то, что успела прочитать на плакатах в диспансере, томясь ожиданием своей очереди.
Лгать было неприятно, но Лаванда вовремя вспомнила о словосочетании «ложь во спасение» и решила, что это ее случай.
- Ты имеешь сильный страх, - Крам покачал головой. – Сильнее, чем можно. Чуфствую, так.
- Пустяки! – Лавандин голос истончился, но звучал довольно уверенно. – Завтрашнюю ночь я могу провести где-нибудь в другом месте. Не переживай.

Ему-то что переживать, устроился и рад. Виктор, правда, своей радости ничем не выдал, только хмыкнул. Ничего похожего на «спасибо» не сорвалось с его губ. Не было у него такой похвальной привычки. Зато до дома номер три по Уиндоу-лейн Крам шел чуть ли не впереди Лаванды. Хорошо путь запомнил. Браун как-то спокойней было верить в его отличную память, чем наблюдать, как он тянет воздух носом и движется, словно по невидимой ниточке.
Два дня до полнолуния. Два дня, – а оно внутри уже дает знать о себе.

- Никуда не уходи. Никому не открывай. И, умоляю, будь потише. У меня очень любопытная соседка, - наставляла его Лаванда перед уходом, словно маленького ребенка. Как ни крути, надо было возвращаться на работу и работать. Хотя зрелище того, как Виктор Крам стаскивает с ног ботинки, заняв своим долговязым туловищем всю крохотную прихожую, настроения не улучшало. От этого зрелища Лавандин оптимизм прокисал, как молоко во время грозы.
Крам растер лодыжки, выпрямился и без лишних слов ушел вглубь квартиры, оставив Браун читать свои нотации кому вздумается. Она даже ногой притопнула. Этот паршивый квиддичист хладнокровно пользовался её добротой – настолько хладнокровно, что Лаванда не могла в полной мере насладиться своей ролью благотворительницы.
«Отберу у него деньги. Все его галлеоны, которые он с собой таскает», - отчаянно думала она, спускаясь по лестнице. – «Все равно меня, похоже, скоро уволят».
Она шла с твердым намерением поработать на славу и как-то реабилитироваться в глазах мадам Оливье. Но ничего гениального, что бы могло потрясти начальницу, Лаванде создать не удалось. Она испортила три розы, залила опунцию – и свои туфли.
- Идет мне? – спросила она не без самоиронии, прикладывая к волосам траурную ленту с золотой надписью: «Любим и скорбим. Жена, дети, внуки».
Боудикка, которая сидела рядом на коробке с садовыми инструментами, держа в руках войлочную шляпу мадам Оливье, критично посмотрела на подругу и постучала наперстком по голове.
- Лаванда, это совсем не смешно! – сказала она и по-валлийски разумно добавила: - К тому же, надпись пришлось бы поменять: «Муж, дети, внуки». Впрочем, у тебя нет ни того, ни другого, ни третьего.
Она могла чистосердечно что-то такое ляпнуть, от чего потом приходилось долго заштопывать самооценку.
- Как ты это точно подметила, - отозвалась Лаванда тухлым голосом и стала продергивать ленту в венок.
Ее секрет ерзал и ворочался где-то на самом дне души, и Браун казалось, что все вокруг читают по ее лицу: у меня дома сидит запертым Виктор Крам! Насколько вопиющим был сам этот факт, настолько странным казалось всеобщее молчание, которое его окружало. Настолько странным, что Лаванда начала подумывать, уж не является ли Крам ее личной галлюцинацией.
Однако и это предположение оказалось ошибочным – пожалуй, к счастью. Возле дома номер три по Уиндоу-лейн Лаванду поймала мисс Бойлз. Вынырнула из-за шпалеры и притиснула к дверному косяку.
- Добрый вечер, Лаванда. Послушайте, может, это не мое дело, но я все же должна знать. Я видела, как в наш дом заходил какой-то молодой человек! По-моему, даже несколько раз.
«Три», - мысленно уточнила Браун. В самом деле, наивно было надеяться на то, что их беготня пройдет незамеченной.
- Не ваш ли это гость? – продолжала напирать мисс Бойлз. – В последний раз, кажется, вы шли вместе.
- Что вы говорите! – притворное изумление всегда легко давалось Лаванде, этакий бэби-стиль выручал ее не раз. – Да, припоминаю… Я поднялась первой, а этот парень
остался где-то внизу. Я подумала, он к вам. Или к Блейкам.
- Но Блейков сейчас нет.
- Действительно, Блейков нет. Загадка, правда? Будем считать, что это курьер, который не застал адресатов.
- Все так, - пробормотала мисс Бойлз, глядя в спину бодро цокающей каблуками Лаванде. – Только… Обратно он до сих пор не вышел.
На последней фразе Браун некстати споткнулась о хлипкий порожек – выглядело это очень преступно.
- Наверное, вы просто не заметили, - сказала она, изобразив на лице смесь чувства собственного достоинства с чистосердечным идиотизмом.
Крам встретил Лаванду в коридоре, будто так и проторчал там полдня. Вид у него был еще более помятый, чем вчера и сегодня утром, а щетина на щеках уже вполне походила на бороду. Он бычил голову и скреб своей длинной рукой кудлатую макушку. Браун, хотя и знала, что неизбежно обнаружит его в своей квартире, все равно вздрогнула.
- Хочешь есть? – спросила она вместо приветствия.
- Хочу, - с готовностью согласился он и потащился вслед за ней на кухню. Похоже, он всегда хотел есть. Как только ему удавалось при этом оставаться таким костлявым?
- У тебя есть семья? – неожиданно поинтересовалась Лаванда, ногой выдвигая овощной ящик. Вид Виктора Крама, жующего скукожившийся ломтик сыра, вызывал в ней чувства, близкие к материнским.
- Почему спрашиваешь?
- Когда я была больна, мои родители мне помогали, - Браун провела нехитрую параллель.
- А. Не.
- Что такое «ане»?
- Нет. Совсем нет. Бащата был никогда. Мама умерла, маленький был. Она работала много, варила зелье роза, долго-долго варила, дышала… и умерла. Еще были гран-родители, так? Они тоже сейчас нет.
С трудом продравшись сквозь эту средневековую летопись, полную смертей, Лаванда сочувственно вздохнула. У нее-то было полно любящих родственников.
- А дальше?
- Далше господин Каркаров взял меня Дурмщранг. Хороший муж, помогал очень много, не забуду. Тоже помогаю сейчас…сколько разрешают.

Все это Виктор сказал с неким вызовом и даже решительно сжал кулаки, как будто готов был лично влепить тумака тому, кто решится произнести слова «Пожиратель Смерти». Но кроме Лаванды встрять было некому, а у Браун хватило ума промолчать.
- А что там с квиддичем?
- Плохо учился. Куидич последний остался. Пробовал охотник, пробовал загонщик, вратарь. Ловец. Здесь, - он с усмешкой прищелкнул пальцами, - попал окото на бика.
И, приставив к голове два огурца, изобразил, очевидно, быка. И вгрызся в эти огурцы насмерть.
- Подожди, - Лаванда решила навести у себя в голове порядок. – Ты там что-то городил про то, что из тебя делают раба, что тебе не уйти и так далее. Это связано с твоей болезнью?
Виктор посмотрел на нее, как на умалишенную.
- Варколаки нельзя играть куидич, никакие игры, где агрессив. Правила Международная организация магический спорт. Куда пойду?

Лаванда аж присвистнула, хотя прежде не умела этого делать. Вот так удар по сборной Болгарии! Звездный – по сути, единственный звездный игрок оказался оборотнем! Огромная потеря и огромный скандал. Это ли не повод рвать на себе волосы?
- Никто знает. Никто. Только Димчо и наш колдомедик. Ты теперь.
- Ты ведь мог продолжать играть в своей команде и лечиться потихоньку, никто бы не узнал.
- Не понимаешь? – рявкнул Крам. – Раньше сам играл. Теперь должен играть. Заставили выйти, когда не хотел. Стали игру другую делать, схема, так раньше не играл. Изнудване... шантаж, так! Гадно, знаешь?
Лаванда видела, как из него рвется отчаянное бешенство и не может облечься в слова, потому что не хватает их, этих слов, дурацких, чужих. Впрочем, она уже немного привыкла к его дикой речи и если чего-то и не понимала, то угадывала довольно точно.
Шуруя большой ложкой в кастрюльке с соусом, Браун размышляла над рассказом Виктора. С одной стороны, его поведение глупо. Если бы у Лаванды было дело жизни – флористика не в счет, - которым бы она прославилась хоть в половину Крамовой славы – флористика явно отметалась, - и всего одна возможность этим делом заниматься, она ухватилась бы за эту возможность обеими руками, безо всяких закидонов. С другой стороны, какой, в самом деле, прок в таланте, если ты не можешь им воспользоваться так, как тебе этого хочется? Как бы повела себя Лаванда, если бы мадам Оливье приказным тоном велела ей плести цветочные гирлянды для свадьбы Рона Уизли и Гермионы Грейнджер?
Ответу на этот вопрос, как и на вопрос о правоте и заблуждении, Браун позволила повиснуть в воздухе в облачке ароматного пара. Где-то там же витало решение другой задачки, куда более серьезной: что ей дальше делать с Виктором Крамом? Не Виктору Краму самому по себе, а лично ей?
Виктор Крам сейчас явно неспособен был принимать какие-либо решения. Его вялость сменилась нездоровой подвижностью. Он не мог усидеть на одном месте, утомительно перемещаясь из одной комнаты в другую, беспрестанно и бессмысленно ощупывал лицо и шею и то и дело тоскливо стискивал руки. Вторая сущность уже скребла когтями изнутри - ощущение настолько не из приятных, что такого не пожелаешь даже заклятому врагу. Лаванда кожей чувствовала. Кто хоть раз побывал в этом лесу, узнают его по одной хвоинке.

Ближе к ночи Краму стало плохо не на шутку. Он лежал на диване, лицом к стене, и тяжело, с хрипом дышал. Лаванда беспокойно кружилась рядом. Сегодняшний вечер вытянул из нее все силы и растранжирил уйму нервных клеток. Наконец она не выдержала и присела на корточки рядом с диваном:
- Ви-иктор. Ты как? – она потрогала его за плечо.
Он неловко, как медведь, повернулся к ней:
- Ни-че-…
И тут Крама скрутило, изломало жестокой судорогой. Он выгнулся дугой, упираясь головой в подлокотник, сквозь стиснутые зубы просочилась белая пена.
- Ты что, ты что! – Лаванда испугалась и попыталась уложить Виктора обратно. По его длинному телу волнами проходила дрожь, Браун чувствовала ее под ладонями. Наконец приступ прекратился, судороги отпустили. Виктор судорожно выдохнул и подрагивающей рукой отер слюну с подбородка. Он выглядел спокойным – наверное, такие припадки уже были для него привычны, - только глаза блестели лихорадочно и, пожалуй, немного испуганно.
- Послушай, - Лаванда снова потеребила его. –Ты принимаешь лекарства? У тебя они должны быть.
- Были, - Крам отмахнулся с пребрежением. – Давали. Врач давал. Не знаю, что. Как бежал, так не ел… не пил, как?
- Не принимал, - машинально поправила его Браун. – Теперь понятно, почему тебе плохо. Как вообще можно с такой болезнью не разбираться в собственных лекарствах?
- Меня лечили. Мне давали. Ловец – не колдомедик.
И Крам обиженно отвернулся к стенке.

Лаванда тоже обиделась. Возня с бестолковым больным начинала утомлять даже ее – ее, готовую на самый бескорыстный и благородный подвиг! Тем более, что сам больной был совсем не благородным – и не благодарным.
Браун демонстративно ушла в спальню, но не спать – до сна ли теперь! – а ворошить медицинские брошюрки, которые ей насовали в диспансере. Там было все одно и то же: берегитесь незнакомых компаний, не шляйтесь по ночным улицам, а если уж дошлялись, то регулярно посещайте врача, соблюдайте гигиену, повесьте на видном месте лунный календарь. Теорию Лаванда знала хорошо. Но Краму теория сейчас никак помочь не могла. Убрав стопку бумажек обратно на полку, Лаванда вдумчиво почесала бровь. Сколько ни прикидывай, из ничего не выкроишь что-то. Значит, придется обращаться за помощью.
Лаванда двинулась на кухню, сняла с плиты остывающую сковороду и зажгла все четыре конфорки. От заклинания огоньки выросли, побелели и слились в одно большое пламя.
- Схоластика Коути, - четко произнесла Браун, щурясь от жара.

Она всегда произносила это имя так, словно была дворецким на приеме и объявляла высокородных гостей. Девушке с именем Схоластика Коути сам Бог велел быть красивой, богатой и знатной. Но эти замечательные качества обошли Схоластику стороной, то есть, шли где-то рядом и все же – мимо. Несметное состояние Тех Самых Коути – вместе с привлекательной наружностью – осталось в историческом прошлом. Знатной же Схоластика перестала быть в тот самый момент, когда леди Коути взяла медными щипцами уголек и притиснула его к портрету дочери на обширном семейном древе. Все дни Схоластика проводила, листая ветхие, истлевающие гербарии, в ветхом, истлевающем доме, где доживали свой век изверги, а ночами играла на фортепиано в баре «Веселая блондинка». Так она зарабатывала себе на хлеб, ведь играть на фортепиано - это благородное занятие, даже если под твою игру распевают похабные песенки. Логика, не понятная никому, кроме чистокровных нобльменов, впрочем, что с них взять, с этих чокнутых сектантов! Лаванда иногда крамольно подумывала, что бар бы выиграл гораздо больше, если бы на Хэллоуин Схоластику подвесили перед входом в качестве эмблемы: такая вот мумийной худобы блондинка с тяжелым лбом и крупными, сильно выдающимися вперед зубами, которые астматично приподнимали ее верхнюю губу - в общем, типичная представительница древнего рода, медленно, но верно вырождающегося от постоянных кровосмешений. Очень веселая, прямо до слез. Хороши были только ее большущие, невозможно яркие глаза – они одни и остались, да еще заношенное черное платье, да огромная, трепетная душа, которой с лихвой хватило бы на все поколения Коути, внешне и внутренне напоминавших гигантских водяных клопов.
Лаванда любила Схоластику, немножко тронутую, очень беспомощную и фантастически добрую. Сколько бы ни было у Браун задушевных подруг и хороших знакомых, сейчас одна Коути могла ей помочь.
После минуты ожидания худое лицо Схоластики, старательно подшитое лично доктором Вэнди, прорисовалось на фоне оранжевого пламени.
- Лаванда? – спросила она нежным, немного надтреснутым голосом и пригладила свои бесцветные волосы, свирепо стянутые в узел. – Это ты?
- Я, Сколти, дорогая, привет! Как твои дела?
- Хорошо. Я скучаю.
- Моя милая Схоластика, я тоже скучаю и надеюсь, как-нибудь повидаться с тобой. А пока не могла бы ты мне одолжить пару ампул деакона? – выпалила Лаванда на одном дыхании.
Она это ловко ввернула! Вот только Схоластику не так просто было поймать в нехитрые, нитяные силки, свитые Браун.
- Извини, Лаванда, я не могу, это запрещено. Помнишь, что доктор Вэнди говорит?
«Каждый, кому прописано лекарство, может получить его в аптеке, но ни в коем случае нельзя давать или продавать препараты сторонним лицам. Иначе лекарство может превратиться в допинг для незарегистрированного оборотня», - прозвучало у Браун в голове. Это правило всем им вдолбили в головы: есть нормальные люди, которые осознают и принимают свою болезнь - и, соответственно, лечат её. А есть те, кто сделал недуг своей жизненной стезей и пользуется лекарствами только как обезболивающим - вот это настоящие оборотни. Фенрир такой. А куда отнести Крама - вопрос хороший и очень своевременный. Лаванда решила, то обдумает это позже.
- Сколти, пожалуйста, мне очень нужно. Мне, понимаешь? Ведь я же не могу ничего плохого сделать с этим лекарством, ага? – закурлыкала Браун успокаивающе.
Схоластика опустила голову на грудь и молчала. В ее душе явно происходила борьба. Болезненная вежливость не позволяла ей спрашивать Лаванду, для чего той нужен деакон. На что Браун, собственно, и рассчитывала, если уж на то пошло. Нечестный, конечно, расчет, но пускаться в рассказы о Викторе Краме, изнывающем от жара у нее на диване, было совсем безумной затеей. Поэтому Лаванде оставалось повторять:
- Пожалуйста! – при этом она старалась выразить взглядом глубину постигшей ее трагедии, как бы обещая объяснить все позднее. Господи, до этого «позднее» еще нужно дожить!
Видно, что-то такое излучилось из Лавандиных глаз, что-то, вселяющее сострадание и безграничное доверие, потому что Схоластика задумчиво потрогала губы тонким восковым пальцем и медленно кивнула.
- Да. Хорошо, Лаванда, если ты просишь.
Она полуобернулась куда-то за огненную завесу:
- Этель-Роуз. Этель-Роуз! – слышно было, как ее голос отзывается эхом в огромном доме. – Упакуй пять ампул деакона для Лаванды Браун и отправь с курьерской совой.
Этель-Роуз, дряхлая, на ходу рассыпающаяся домовиха была, так сказать, прощальным подарком Коути своему выкинутому из гнезда птенцу. Учитывая то, что Схоластика не умела делать абсолютно ничего полезного и самостоятельно даже чулки надеть не могла, такой дар был не роскошью, а насущной необходимостью. Лаванда не могла видеть Этель-Роуз, эту горсть тонких косточек в наволочке, но зато прекрасно слышала ее голос, этот звук, похожий на бульканье трубочки в стакане с коктейлем:
- На все воля госпожи, но одному Богу известно, что станет она принимать в последние дни месяца. До июля нам больше не дадут лекарства.
- Я…разберусь с этим сама, Этель-Роуз, - мужественно парировала Схоластика, хотя на ее обезображенное лицо легла легкая тень: похоже, здравая мысль, высказанная домовихой, не пришла ей сразу в голову.
- Хотела бы знать Этель-Роуз, зачем это мисс Браун одалживает у вас деакон, если она его вовек не принимала. Госпожа слишком благоволит к людям из диспансера. А курьерская сова стоит полсикля, мисс Браун стоило бы подумать об этом.

Подарки семьи Коути всегда были какие-то подпорченные. Лаванда досчитала про себя до десяти и мягким, как кошачьи лапки, голоском сказала:
- Не переживай, Сколти, я верну тебе пустые ампулы. Ты их просто раздави и скажи в аптеке, что коробку уронила. Провизор поругается, конечно, но заменит их тебе. И пусть Этель-Роуз не беспокоится, лекарство мне нужно для верного и хорошего человека, который перед самым полнолунием остался на бобах. В жизни разное случается, правила же не всё предусматривают.
Схоластика горестно всплеснула руками, тонкими, как рогозовые ветки.
- Лаванда, ты же не думаешь, что должна отчитываться перед моей слугой, да еще такой бессовестной! Я не могу с ней ничего поделать, невозможно дерзкая стала, один позор от нее хозяевам. Ну что ты таращишься на меня, иди, делай, что велено!
- Этель-Роуз – раба госпожи, пускай бы верный человек мисс Браун сам шел в аптеку с пустыми… - донесся снизу еле слышный бубнеж, который Схоластика поспешно прервала:
- Жди посылки, Лаванда. Доброго тебе вечера.

Огонь погас с легким хлопком, испустив стайку совершенно каминных искорок. Лаванда водворила чайник на место и отерла со лба испарину,выступившую за время напряженной беседы. Тролль бы сел на эту въедливую домовиху! Этель-Роуз! Чуть все дело не запорола своими вопросиками. Счастье, что Лаванда так и не решилась в свое время купить домового эльфа, хотя соблазн блаженной лени был велик.
Схоластика не подвела – милая, милая Сколти! Курьерская сова, задрипанная до невозможности, как все курьерские совы, принесла аккуратный сверточек. Посылка пришла с наложенным платежом – Этель-Роуз подсуетилась, не иначе. Лаванда покорно внесла свои монеты и, благоговейно развернув пожелтевшую шелковую бумагу, вынула драгоценные ампулы. Вот он, деакон, жидкое золото оборотней!
Крам лежал, спрятав лицо в сгиб локтя, и полыхал жаром, как очаг. Как же дать ему лекарство? Обычно такие препараты вводились уколом. У Браун дома и шприц имелся, как полагается – длинный, стеклянный, с острым жальцем. Вот только искусство вводить лекарство подкожно и внутривенно было единственным, что Лаванда так и не смогла освоить, хотя доктор Вэнди и требовал этого от своих пациентов. Он даже экзамен им устраивал, который Браун благополучно загнула. Она просто не могла ткнуть иголкой во что-то живое и шевелящееся! Впрочем, медицинский справочник любезно сообщал, что в крайних случаях деакон можно принимать перорально. Бывают ли случаи крайнее?
Браун прищурила один глаз, пытаясь навскидку определить, сколько же Крам весит – кажется, так рассчитывают нужную дозу, по весу. Ловко перемножив капли на фунты – что-что, а считать Лаванда умела, - она отмерила положенное количество густой жидкости коньячного цвета в миниатюрный стеклянный стаканчик и подступилась с ним к Краму.
Напоить человека в беспамятстве оказалось не таким простым делом – труднее, чем напоить его до беспамятства. Чувствуя специфический и крайне неприятный запах аконита, Крам отвернулся от поднесенного стаканчика и ощерил зубы, когда Лаванда сделала вторую попытку. Боясь пролить хоть каплю драгоценного лекарства, Браун сменила тактику: она присела на край дивана и подпихнула колени Виктору под голову. Стала немного удобнее, и ей удалось наконец влить ему рот деакон и заставить проглотить. Крам закашлялся, задохнулся – на секунду Лаванда испугалась, что все-таки ошиблась с дозой или даже с лекарством. А что, с Этель-Роуз вполне сталось бы прислать ей запаянный пятновыводитель вместо деакона. Но постепенно кашель стих, дыхание выровнялось, побагровевшее от натуги лицо разгладилось, морщинка за морщинкой. Лаванда тихонько сидела, придерживая его голову за виски, и с любопытством разглядывала черты, растиражированные по всему волшебному миру на квиддичных карточках и постерах для тинейджеров.
Спящий человек возвращается в детство. Словно грим, с лица смывается бесконечная озабоченность взрослыми проблемами, взрослая усталость и взрослая же самоуверенность, ставшая второй кожей. Странным образом, успокоившееся, смягчившееся лицо Виктора выдало его настоящий возраст, и Браун вспомнила, что вообще-то Крам старше ее лет на пять, а может, на семь.
В нем не было никакой особенной красоты, но очень много мужского: разлапистые черты, грубо вытесанные топором небесного плотника, темные провалы глубоко посаженных глаз, испитое болезнью лицо. Он привалился щекой к Лавандиному животу, так по-детски мягко, тепло, что Браун не удержалась и погладила его лоб. На пальцах осталась влага: Виктор весь исходил потом, и многострадальная его рубашка снова была хоть выжимай.
Внезапно Лаванда вспыхнула, буркнула себе под нос: «Ну уж нет!» и… принялась расстегивать дутые пуговицы, молясь, чтобы Виктор не пришел сейчас в сознание. Мало ли что он еще может подумать…
Вообще-то Браун никогда не раздевала мужчин – это было не в ее правилах, она играла в лиге хороших девочек. И все же не смогла удержаться от того, чтобы быстро и как-то воровато обшарить взглядом тело великого спортсмена. Когда еще выпадет такая возможность, да и в старости будет что вспомнить. Ну-у, таблоиды не гнушались основательной ретуши, когда публиковали фотографии Крама с обнаженным торсом. Виктор весь состоял из широких костей, вкривь и вкось перевязанных мускулами –сухими, как просоленные до каменной крепости канаты.Грудь у него была широкая, сдавленная с боков, выступающая вперед острым корабельным килем – не человек, а бригантина.
Лаванда ощутила необъяснимое желание осторожно, двумя пальцами прошагать по его ребрам - что она и сделала, хихикнув от собственного озорства, как будто это ее пощекотали за бок. Вот уж скоро будет смешно, обхохочешься! Полнолуние-то завтра...
С трудом выпростав руки Виктора из рукавов, она накрыла его пледом и сползла с дивана на пол. Браун ужасно устала за сегодняшний день и почему-то чувствовала себя старой. А еще ей было страшно. И одиноко. Больше всего – одиноко.