Глава 20. Уровень плохостиНа новый лад судьбу не перешить.
Самодовольство – горькое блаженство.
Искусство всё простить и жажда жить –
недосягаемое совершенство.
Карцер хоть и чувствовал себя неважно, всё же не мог отлёживаться вечно. Не привык. Это только в сказках лежачего не бьют. В жизни как раз всё наоборот. Показывать свою слабость – всё равно, что выставить на аукцион собственную задницу. С другой стороны, Карцер часто так и поступал в последние годы. Нарочно, чтобы приманить любителей задниц… э-э… стоит ли упоминать последующее быстрое мелькание колюще-режущего предмета? Ну а потом, его выгоняли из очередной тюрьмы.
Из спальни наверху раздавались громовые раскаты матушкиного храпа. Карцер привык спать под любую музыку, но такие рулады даже он слышал впервые.
Решив поставить чайник, Карцер героически похромал на кухню, где его ждало полное фиаско в обращении с кухонными принадлежностями. Весьма громкое фиаско. Храп наверху затих, но тут же возобновился с новой силой.
Теоретически, кто ж не знает, как сделать чай? А вот на практике, как оказалось, исполнить это было затруднительно. Особенно для того, кто никогда этим не занимался. Пища доставлялась в тюрьме по часам, в соответствии с действующим законом, а вне тюрьмы готовая еда отнималась, минуя оный. Таков закон жизни, бытующий в мире Карцера: хочешь жить – отними эту жизнь у кого-нибудь другого. То есть, если не покажешь, что можешь убивать, тебя не будут уважать. И не покормят задарма.
Карцеру никогда не доводилось не то что готовить, но и даже приближаться к плите, ну разве только для того, чтобы убить повара, но, конечно, только в том случае, если тот плохо готовил. Кроме того, трудно орудовать одной левой. Чайник ведь не зарезать надо. Дурное дело нехитрое – зарезать-то он и одной левой сподобился бы. Но с чайником это не прошло бы. Чайник, конечно, сдачи не даст. Но жесткий он. Нечуткий.
В конце концов, он просто попил из бочки для сбора дождевой воды. Затем, через некоторое время, выкашлянул маленькую лягушку. Лягушка плюхнулась в траву, проморгалась, и уставилась на Карцера, который представлялся с лягушачьей точки обзора двумя сросшимися деревами, увенчанных где-то наверху парой ноздрей. Возможно, в её маленьком мозге возникло некоторое количество ругательных мыслей. Если, конечно, она могла думать.
Матушка у себя в спальне открыла глаза, и некоторое время таращилась в потолок, стараясь избавиться от ощущения сырости, и справится с желанием жрать мух.
За дверью висела табличка «Я НИ УМИРЛА». Матушка как раз спустилась вниз, когда Карцер с тщательно выверенным потрясением на лице, показал на эту табличку.
- Я крепко сплю, - пожала плечами Матушка Ветровоск. – И, да, я ещё не умерла.
Потом обратила внимание на чайник, брошенный в очаг.
- Если хочешь поставить чайник, - Матушка нагнулась за чайником, - набери воды, - комментировала по ходу действия, - отцеди лягушек, - подчеркнула она. – А то это будет не чай, а суп… по-квирмски.
Карцер улыбнулся. Он всегда улыбался. Улыбка была его средством защиты, оружием ближнего боя, наравне с ножами. Но в данном случае, его просто рассмешил «суп по-квирмски». А вот тонкая наука чайникопостановления прошла мимо его сознания. Он просто сидел и ждал, когда его накормят. Предоставив старой женщине возню со всей этой непонятной посудой. Последняя, впрочем, тоже могла быть использована в качестве оружия. Карцер это вполне осознавал, наблюдая, как Матушка размахивает кастрюлей. По его личной оценке, Матушка Ветровоск могла быть очень опасным уличным бойцом.
Матушка, в свою очередь, тоже наблюдала за Карцером. Только лишь из тех соображений, что «за всем нужен глаз да глаз». В случае с Карцером двух обычных глаз могло и не хватить. Потому как он вполне мог оставить вас без зрения вообще. Но это не значило, что его не нужно было кормить. Большую часть своей жизни она провела в полном одиночестве, не нуждаясь ни в чьей компании. Появление типа, подобного Карцеру, для пожилой леди оказалось бы непосильным бременем, будь эта леди не Матушкой Ветровоск. Для неё он таковым не являлся. Скорее, он был глотком свежего воздуха в душном помещении.
Хотя были, конечно, свои сложности. Например, Карцер был из тех, кто во время еды сдвигает варёный лук к краю тарелки. А Матушка была из тех, кого это бесит. Ешь, что дают – считала она. И спасибо не забудь сказать. А Карцер считал: есть, что дают – собственному здоровью вредить. Ну, и пырнул ножом булочника, посмевшего слегка травануть его плесневелым хлебом. Привычка, благоприобретённая в тюрьмах: горе тому тюремщику, кто осмелится плюнуть в его баланду. Кстати, варёный лук Карцер потом всё-таки ел – порции еды в тюрьмах вовсе небыли щедрыми. Как и тот плесневелый хлеб, потому что был тогда голоден. А потом вернулся и убил булочника. Он бы и хлебопёков убил, но под конец дня кроме владельца, подсчитывающего выручку, в булочной никого не было. А привычка к выковыриванию чего-либо из миски с едой… а вдруг тюремщик нечаянно уронит туда ключ от кандалов? Или напильник. Чего только не найдёшь в миске тюремной баланды! Тараканы не в счёт.
В заключение трапезы Карцер убил чашку, преднамеренно столкнув её со стола.
- Ещё раз так сделаешь, и будешь пить чай из мыльницы, - предупредила Матушка, так как в её домике было всего три чашки.
Карцер посмотрел на неё проникновенным взглядом… и всё-таки разбил вторую чашку. Нарочно.
- Что ж, есть ещё ночной горшок, - задумчиво изрекла Матушка. – Ночной горшок у меня такой чистый, что из него чай можно пить. Я, конечно, никогда не буду этого делать, но мало ли кому что в голову придет…
Улыбка Карцера растаяла. Он смотрел на Матушку, приоткрыв рот. Такую странную угрозу он никогда ещё не слышал. Но шутка про горшок была отличная, и лицо Карцер снова озарила озорная улыбка.
- А теперь ты пойдёшь к Гите Ягг за новой чашкой, - сказала ему Матушка. – Не знаю уж, как ты уговоришь её. Она тебя не особо жалует.
***
Дохромав до городка, Карцер, разумеется, не смог найти дом Нянюшки Ягг (домишко-то её ведь такой незаметный). Зато нашел трактир (стоявший, аккурат напротив Нянюшкиного домика). Беспощадная поножовщина могла бы его утешить.
Вломившись в трактир, радостно улыбающийся Карцер жадно обвёл взглядом тех, кого через некоторое время можно будет обводить мелом.
День только начался, поэтому в трактире было немноголюдно. И люди без особого интереса покосились на него.
- А эт ещо хто?..
- Низна… - зевок, -…аю… - ленивое почёсывание.
Подобное неуважение к его знаменитой персоне Карцеру вовсе не понравилось. Расталкивая немногочисленных посетителей, хотя для этого ему надо было делать довольно большие зигзаги, он грозно похромал к барной стойке и с размаху треснул по ней кулаком, заставив подпрыгнуть всю посуду. Трактирщик с удивлением посмотрел на него.
Как Карцер и предполагал, людям не понравилось, что их толкают. Он улыбнулся, когда за его спиной прогудел обиженный бас:
- Ты чё толкаешься?
- А! – вспомнил кто-то. – Это ж тот самый убийца, про которого в газете писали…
Карцер довольно улыбался.
- И что с того? – продолжал тот же бас. – Теперь ему толкаться можно?
- Он живёт у старой Матушки, - прошептал памятливый кто-то.
После этого в трактире установилась потрясённая тишина, слышны были только жужжание мух и звук падающих капель из подтекавшего пивного бочонка.
- Я это… звиняюсь… - пробормотал бас и с шумом ломанулся вон, следом за более расторопными сельчанами.
Оставшись в одиночестве, Карцер недоумённо нахмурился, сообразив, что слава Матушки Ветровоск затмила его собственную.
Трактирщик нервно улыбнулся и толкнул к единственному посетителю кружку.
- За счёт заведения.
Но Карцеру не нужны были крохи со стола чужой славы. Он мрачно выплеснул пиво на пол и вышел, прихватив с собой кружку.
***
Сэм Ваймс знал, что городским обывателям нравятся проблемные личности, а когда они особенно злобные, публике ещё интересней, они добавляют живости в бесконечное цирковое представление, которым является уличная жизнь Анк-Морпорка. В газете на первой странице опять была иконография Карцера. В бессознательном состоянии на больничной койке. Злодей в жалком виде страха уже не вызывает.
Командор ни за что бы не признался, но он скучал… Не по Карцеру, разумеется! А по беготне по крышам, погоням, уличным дракам… Короче, да, по Карцеру. «Возможно, он и не желал мне смерти, зато пытался помешать мне себя арестовать, - думал он. - Но Карцер сам явился в конце. Витинари в чём-то прав». Хотя, Ваймс полагал, что Карцер сделал это потому, что ему некуда было идти.
Он вздохнул. Вокруг так много опасных людей… И Ваймсу хотелось бы оказаться среди них. А не идти на треклятый обед с какими-то влиятельными шишками. Он с надеждой посмотрел на маленький портативный семафор, принимающий сообщения от центрального семафора. Но сообщений не было.
***
Обречённо притащившись обратно в дом Матушки Ветровоск, Карцер не застал дома хозяйку. Матушку вызвали в соседнюю деревню – опять кому-то нужна была помощь.
Плюхнувшись за стол, Карцер поставил трофейную кружку перед собой, и посмотрел на неё. Потом сбросил со стола. Но кружка не разбилась. Карцер картинно бумкнулся лбом об стол.
***
После посещения больного в Ломте, Матушка заглянула в единственную в Ланкре семафорную башню. Семафорщики, увидев Матушку Ветровоск, испуганно попрятались. Не забыли ещё, как Ланкрская семафорная линия оборвалась, когда Матушка, привыкшая чтобы окрестные деревья и горы уступали ей дорогу, влетела с размаху в семафорную башню, и запуталась в верёвках, как муха в паутине. Ух, и разозлилась же она тогда!
С того случая это было самое первое её посещение семафора. Так что семафорщики не знали, что и ждать, и опасались худшего. Но Матушке надо было всего лишь отправить сообщение в Анк-Морпорк.
***
Карцер рылся в буфете. У Матушки Ветровоск было мало личных вещей. Только самое необходимое. Так что пачку перевязанных лентой старых писем можно было отнести к явным излишествам. Карцер рассмотрел чужие письма и прочёл по немногочисленности вещей историю одинокой жизни.
Матушка Ветровоск как раз успела вернуться, чтобы увидеть, как Карцер разложил письма на полу перед очагом. Обернувшись, он посмотрел Матушке прямо в глаза, затем, одним движением сгрёб все письма в охапку и шваркнул в огонь. Повернулся посмотреть на её реакцию. Но Матушка только сложила руки на груди и облокотилась на стену. Тогда Карцер взял двумя пальцами удерживающую письма ленточку и добавил к уже отправленному в «костёрчик».
