*☻
ГЛАВА 3: Дзяд ☻
Он едва успевал перебирать ногами, в пятки кололись мелкие камни и веточки. Кажется, правый носок порвался, потому что Том с неудовольствием ощутил касание влажной травы, попытался вырваться.
— Антонин, все-все. Пусти!
Не подействовало, только в ответ гулко проворчало:
— Тихо. Тут монахинь во дворе, больше, чем звезд на небе.
Случайная ветка стегнула по спине болью, Том зашипел сквозь зубы. Прохлада ночи уже тянулась от ступней выше, плечи сами собой зябко передернулись, хотя халат и согревал их.
Антонин остановился внезапно.
— Всем спасибо за терпение! Станция конечная: «Пожитки временно бездомного Антонина Долохова». Доброго дн… ночи.
— Сейчас расплачусь от жалости, – сыронизировал Том, оглядывая порванный в хлам носок. – Ты чего здесь делаешь? Я же велел ждать в голубятне.
— А? Как же?.. – похлопал Антонин глазами. По конопатому лицу пробежала тень, рот зло ощерился: – Вот дря-ань пернатая! Мало того, что разбудил, еще и соврал… Поймаю и ощиплю.
Том глянул на друга прищурившись, протянул:
— Все с вами ясно. А окна тоже Корникс велел бить?
— А то я сам что ли? – возмутился Антонин искренне. От уха до уха расползлась до мерзкого довольная улыбка. – Правда, метко вышло? Три камня – три окна… Вшух!.. В этом году я обязательно попаду в сборную по квиддичу, стану вышибалой.
— В следующий раз, вышибала, – разозлился Том, – имей в виду, что одного окна вполне достаточно. Представляешь, сколько теперь мошки в спальни набьется? А мне там еще ночь ночевать.
Антонин и глазом не моргнул, заявил нагло:
— Все претензии к ворону. Это он паниковал над самым ухом: «Внимание сестер-р нужно пр-ривлечь. Мастер-р Том в пер-редр-ряге»… Ты хоть нашел, что искал?
— Вашими молитвами… – пробурчал Том, едва не пританцовывая от холода. – Пошли что ли?
— А монахини?
— Предлагаешь здесь мерзнуть?
Беглый взгляд Антонина скользнул по Тому, брови сочувствующе изогнулись:
— Да, худо у вас тут с одежкой. Вон и носки рваные носите, бедняжки…
Том прорычал нечленораздельное, но совладал с голосом, выдавил:
— За мной давай.
Благо кусты росли по периметру всего здания приюта. Глаза быстро привыкли к темноте ночи, руки и слух подсказывали не хуже, и все же Том умудрился порвать и второй носок о сучья. Крались без разговоров и лишнего шума, осторожно разводили в стороны тугие ветки, которые так же беззвучно смыкались за их спинами. Замирали, когда рядом слышались шаги или голоса монахинь; даже припадали к земле, когда по их укрытию скользили лучи света от фонарей и масляных ламп.
Заросли оборвались резко, дальше Том уже углядел дверь в монолитной стене приюта, заранее приготовил ключ. Сперва сам бледной тенью проскользнул под стеной, открыл дверь, лишь затем жестом позвал Антонина. Так они воспользовались специальным входом для работника котельной.
Уже внутри Том на ощупь принялся за поиски двери, ведущей в подвалы, а так Антонин застыл с открытым ртом: из ночной черни медленно проступали очертания огромной, как в Хогвартсе, лестницы; потертые временем парапеты; темные глотки коридоров; рельефные стены. От нового ощущения, будто оказался в огромной сумрачной пещере, на него нахлынул дух авантюризма, захотелось поговорить с собственным эхо, а Том как назло шипел «держаться у стены».
Замок не использовали с самой зимы, с тех же пор, видимо, и не смазывали, но Том упрямо с ним сражался, только лоб покрылся испариной. Антонин стоял без дела, по правую руку от него начиналась перегородка, выполненная в виде кованой ажурной решетки, что от пола до потолка закрывала коридор. Пока Том ругался на ленивого котельника, Антонин водил пальцами по узорам решетки, во взгляде загорался алчный интерес.
— Не лезь, – бросил Том через плечо.
Антонин подергал висячий замок на решетке, только петли и слабые прямоугольные очертания выдавали в этом месте дверцу, облизнул пересохшие от волнения губы.
Том прикрикнул:
— Не лезь, я сказал!
— А что там?
— Нам туда нельзя… и не нужно.
Антонин насупился, как обиженный, но упрямый, ребенок.
— Почему нельзя?
Ответ последовал не сразу, Том без сил отвалился от двери, когда раздался благодатный щелчок механизма. Он шумно выдохнул и утер пот.
— Это западное крыло, там младшие возрастные группы и женская часть комнат… Дверь помоги открыть: петли, как видно, тоже не смазывались.
Антонин с заметной неохотой отцепился от решетки. После немалых совместных усилий, пыхтения и скрипа петель, дверь удалось сдвинуть ровно настолько, чтобы мог втиснуться двенадцатилетний мальчишка.
Едва отдышались, Антонин вернулся к своему:
— И почему туда нельзя?
Том тяжело вздохнул: окружающие такие тугодумы.
— А почему лестница, что ведет к спальням девочек из гостиной Слизерина, заколдована? И орет каждый раз, когда на нее вступает мальчик?
— Правда? Я и не знал, – поразился Антонин, тут же сощурился шкодливо. – А ты почём знаешь? Сам, небось, проверял?
— Нет. Элджи подсылал, – соврал Том сходу, не стал уточнять, что услышал о лестнице от всезнающего О’Бэксли.
Однако Антонин на удивление поверил, даже кивнул с уважением к сообразительности друга. Закрывали дверь тоже вместе, Том настоял оставить небольшую щелку, чтобы смог выбраться самостоятельно. Вновь ослепли от непроглядной темноты, и Том вынул из кармана фонарик, высветились отсыревшие стены и ступени с зелеными островками плесени. Стали осторожно спускаться.
— Расскажи, – проскулил Антонин нарочито жалобно, – про западное крыло.
— Сейчас времени нет.
— А когда будет?
— Завтра.
— И завтра расскажешь?
— Расскажу, если заткнешься!
Антонин со шлепками залепил ладонями рот, выпучил глаза, как самая немая рыба на всем белом свете. Том только цокнул языком и воздел глаза к потолку в мокрых потеках.
Ступени закончились быстро, перед ними начинался длинный коридор с редкими ответвлениями. Антонин вдохнул полной грудью, с ликованием развел руки в стороны.
— Э-эх, родной запах сырости и гнили. Как в склепе, честное слово.
Том опасливо потянул носом.
— Да… пахнет как в Подземельях.
Том и впрямь почувствовал себя в родной стихии. Темнота и промозглость не пугали, как год назад, когда впервые спустился в Подземелья, наоборот, отныне такая обстановка казалась единственно возможной и правильной… для дома. Ни суеты, ни шума, ни раздражающего света… только вот пальцы на ногах давно не чувствуются, совсем закоченели.
Чего только не было в этих подвалах: от порченного садового инвентаря до коробок с религиозными листовками. Не было только книг и газет, сестра Агнесс не пережила бы зная, что хоть малое печатное издание киснет в сырости. Ежегодно осенью всем приютом подвалы вычищали, убирали, даже мыли местами, но уже в следующую осень хлам, как битый, но верный, пес, возвращался. И порой, казалось, что увеличивался в размерах.
Том торопился, потому и не дал Антонину как следует насладиться осмотром котельной. Увел его в самое дальнее помещение, чтобы при непредвиденном случае, туда уж точно монахини заглянули в последний момент.
Всего несколько ступеней вниз и вокруг груды бесформенного хлама по углам. Антонин расчистил себе угол, забаррикадировал от посторонних глаз. Со стороны этот угол выглядел обычной свалкой парт и табуретов. Том наметанным глазом нашел в коробках порванные матрацы и полтора пледа, подушкой назначили вещевой мешок Антонина. Дело было сделано.
Едва собрался в обратный путь, как луч фонарика дрогнул и погас, Том помучил выключатель, но безрезультатно.
— Все, – выдохнул он обреченно.
— Что «все»?
— Батарейки сели. Назад на ощупь пойду.
— А что будет завтра? – спросил Антонин тоном малыша, который просит сказку на ночь.
— Ничего особенного. Посмотрим Офэнчестер, завтракать будем, как аристократы.
Живот Антонина отозвался голодным бурчанием.
— Скорей бы уж… Спокойной ночи, Том.
— И тебе.
***
Дверь из подвала вымотала последние нервы, кажется, на полу осталась дуговая борозда от его усилий. Том долго просидел вот так, прислонившись спиной к двери, выравнивая дыхание, сердце едва не выпрыгивало через горло. Если бы не потемки, то, пожалуй, разглядел бы черные мушки перед глазами.
Путь до спальни оказался на порядок дольше. Приходилось то и дело замирать за углом, выжидая тишину, или проскальзывать в ближайший учебный класс, подолгу ждать, пока монахини в коридоре наспорятся вволю.
Сестра Агнесс вновь безмятежно дремала на посту, Том ухмыльнулся одними губами. В комнату скользнул беззвучно, а пока пересекал ее, слышал только сопение мальчишек да свое же шлепанье.
Слева внезапно зажглась лампа, Том повернулся на свет, натолкнулся на проницательные глаза Симона.
— Не замечал за тобой прежде лунатизма.
Том чуть замешкался, подбирая слова, но Симон уже окинул его быстрым взглядом, отметил и листья в волосах, и порванные носки, и взор настороженный, как у лесного зверя.
— Нет, я все понимаю: аппетит у бездомных животных обостряется ночами… но уж не тебя ли они охотились?
Том разозлился на себя: вторую реплику без ответа оставил, усталость берет свое. Не смог сразу ответить, кратко и емко, и молчание непозволительно затянулось, теперь уж лучше совсем помалкивать. Мудрость не в словах, а в их созвучии.
Симон блекло улыбнулся, и лампа погасла, заговорил еле слышным шепотом:
— Если хочешь выспаться, то заснуть надо было часа два назад.
Том с трудом заставил ноги двигаться, шагнул к своей кровати.
— Только одежду верни, – добавил Симон.
— Какую одежду? – опешил Том, голос его прозвучал хрипло и измотано.
— Сестра Агнесс час назад к нам в спальню заглядывала. Кто-то окно разбил в учебной рекреации, вот монахини спальни и осматривали. Я свои пожитки под твое одеяло уложил так, будто это ты спишь. Вернешь, нет?
— Верну, – смешался Том. – Спасибо.
Почему сам до этого не додумался? Отвык в Хогвартсе от еженощных обходов, успокоился, потерял бдительность, там такого не бывает, и спишь безмятежнее. Можно во сне лопотать, как О’Бэксли, никто не накажет, не засмеет, только есть вероятность, что Антонин подушкой огреет…
— Да, не за что, – отозвался Симон тоскливым вздохом. – Мне все равно заняться нечем.
— Окно не я разбил, – сказал зачем-то Том.
— Мне без разницы. Ты же знаешь.
Симон принял одежду, стал на ощупь укладывать на прикроватный стул, Том стоял тут же, уходить не спешил.
— Симон.
— Ну?
— Про тех людей… о которых говорил Марк, ты все же их видел…
— Пиклс сказал?
То ли луна из-за туч выглянула, то ли глаза к темноте привыкли, но Том хорошо видел Симона и ближайшие предметы.
— Он.
— Тебе зачем?
— Нужно.
Симон покачал головой, на Тома смотрел внимательно:
— Ох, Том, Том, все-то тебе нужно, до всего тебе есть дело… За это тебя и Уорлок не любит, и другие побаиваются, знаешь?
— Знаю, – подтвердил Том обыденно. – Странных никто не любит, особенно здесь. И умных не любят, тех что читают много и спрашивают много.
Симон вдруг переменился в лице, непривычно оживился, сделал Тому приглашающий жест.
— Помнишь, случай?
Ноги гудели от утомления, и Том по старой памяти устроился у Симона в изножье, хмыкнул:
— Который из ста тысяч?
— Тот, когда ты сестру Маргарет напугал вопросом?
Том оторопел, удивился искренне:
— Ты запомнил? Нам и пяти-то не было…
— Вроде того, но ее лицо в память врезалось намертво. Ни до, ни после я не видел такого испуга. Казалось, она вот-вот с самим Христом встретится. Постой вспомню, что же ты тогда спросил…
— Не стоит, – остановил Том спокойно. – Теперь это неважно.
— И то верно, – кивнул Симон, рассмеялся негромко: – Ну и лицо у не было… видно спросил ты что-то заковыристое. Эх, жаль не помню!.. Вокруг четырехгодовалая малышня, тряпичные куклы, деревянные лошадки, и тут ты встаешь… с таким вопросом, какой еще не всякий взрослый спросит.
— Бедная сестра Маргарет.
— Бедный ты! – возразил Симон горячо. – Ты ведь тоже испугался ее реакции, да и сироты с тех пор, беря пример с монахинь, в твою сторону стали посматривать с опаской…
Том безучастно пожал плечами, но сердце отчего-то заныло старой обидой.
— Я привык.
— Да, испугался, – продолжал рассуждать Симон, не слыша Тома. Погрустнел, настолько живы оказались воспоминания. – Так испугался, что с тех пор вопросов не задаешь. Читаешь только ночами, под одеялом, чтобы другие не видели. Чудаком не считали. Все сам ищешь, сам додумываешься… Но… их ведь не стало меньше в твоей голове?.. вопросов-то? Скажи, Том, они все еще там?
— Там, – ухмыльнулся Том. – И с каждым днем их все больше. А теперь, не увиливай, Симон, расскажи о тех людях.
— Что ты хочешь знать?
— Кто они и откуда ты вряд ли знаешь, но хоть расскажи, что видел, а выводы я сам сделаю. Только подробно говори.
— Сам сделаешь… – повторил Симон в невольном раздумье. Припоминая, начал рассказ: – В ту ночь, я опять не спал. Видел, как Стайн долго ворочался, и уже ждал, когда он начнет лунатить. Дежурила сестра Агнесс, потому я не особо беспокоился за него: побродит и вернется. Не впервой, но тут все иначе вышло…
В спальню он вломился, как ненормальный, глаза выпученные, изо рта разве что пена не брызжет. Я его спрашиваю, что случилось, а он только руками машет и мычит, как корова, что клеверу переела. Вот там посреди комнаты стоял, метался, не знал, что первым сделать, а потом рванул других будить, я и спохватиться не успел. Всех растормошил, и Пиклса, и Гилберта, и Дирка, и Марка… Такую чушь стал нести про людей в карнавальных одеждах, мол, они к сестре Мэри Альме пришли, непонятное творят в приюте, а монахини об этом и не догадываются. Над ним все только смеяться стали, чудно, даже Уорлок другу не поверил, плюнул на пол и уснул. Гилберт тоже тогда Стайна от души обругал, пообещал на утро трепку устроить. Пиклс как слушал сидя, так и заснул, храпеть он из любого положения горазд.
Стайн тут совсем одурел со злости, Марка в охапку схватил – тот ближе оказался, – потащил доказывать, что взаправду людей странных видел. А вот Дирк сам из-под одеяла вылез, побаивался, это видно, но вылез, халат накинул и следом пошел. Тут мне Гилберт и шепнул, чтобы я тоже с ними пошел. Сказал, у меня глаз верный, за что покупаю, за то и продаю, без приукрашивания и вранья.
Я бы по своей воле точно не пошел. Мне чужие дела без надобности, каждый своим живет… Да, и из Стайна предводитель никудышный. За собой усмотреть не может, а туда же – другими командовать. С Марком они чуть не передрались по дороге…
Довел он нас до главной лестницы. Левая ее сторона, знаешь, без стены, там только парапеты до второго этажа. Вот там и засели, Стайн говорил, что именно там нужно. Место удачное, не поспоришь, через перила много чего видно: напротив нас – решетка западного крыла, далее влево – главный вход, у лестницы дверь в подвалы открытая. Сидели долго, Дирк психовать начал, со Стайном бранились так, что мы ни сразу чужие голоса услышали.
Том обнял колени, дыхание невольно задержал, а Симон продолжал:
— Их было всего трое: двое мужчин и женщина. И чтобы Стайн не говорил, а сестры Мэри Альмы я с ними не видел. Тут уж не соврать, ни прибавить. Мужчины и разные, и похожие друг на друга одновременно. Разные внешностью, а похожие – одеждой и поведением. Такой похожестью отличаются все кочегары, булочники, кровельщики, но только меж собой. Их дело общее объединяет. Так вот первый, он мне сразу в глаза бросился, на пивовара похож. Коренастый, невысокий, брюшко округлое. Борода интересная, совсем седая и густая, брови такие же, что и глаз не видно. Второй мужчина моложе, будто больной весь – худой, кривой, высокий, волосы рыжие и торчмя стоят, и лицо все белое, словно в муке извалялся. А женщина на обычную торговку хлебом похожа, щеки большие румяные, сама низенькая, раздобревшая, как тесто на плите, не идет, а перекатывается.
Ничего странного они не делали, и я так и не понял, чего Стайн испугался, вот только говорили они непонятно. Я таких слов и знать не знаю, да и теперь не вспомню. Трое эти по лестнице спустились и прямо к двери в подвалы… зашли, осторожно за собой закрыли. И все. Я тут вдруг и заметил, что Марка всего трясет. То ли услышал что, то ли одежда странная насторожила, только перепугался он не на шутку. Первым из нас к спальне кинулся, как он топотом своим сестру Агнесс не разбудил, до сих пор в толк не возьму.
А через две ночи Стайн и с еще пятеро опять пошел на чужаков смотреть. Вернулись все в беспамятстве, только имена свои помнили и жизнь приютскую. С тех пор ни про сестру Мэри Альму, ни про чужаков никто и не вспоминал… пока твой чемодан не вывернули.
— А другие ведь спрашивали тебя? – подал голос Том.
— Спрашивали, – вздохнул Симон. – Николас спрашивал, Пиклс опять же. Я тогда подробностей не рассказал, ни к чему нам суета. Слухи они всегда только страху нагоняют, а ничего толком не объясняют.
— А зачем слухи? Почему же не узнать толком, что это за люди?
— Ты меня слушал плохо, Том? – нахмурился Симон. – Стайн… тот самый Стайн, что родился и вырос с нами вместе… перестал лунатить. И даже тугодум Пиклс тебе скажет, что здесь без «чужаков» не обошлось.
— Что же так все и оставить? – вознегодовал Том.
— А это уж твое дело. Я для себя выбрал молчание, спросят, повторю, что и прежде говорил – люди эти обычные, из религиозной общины, священнослужители, а одеты по своей вере.
Том открыто не возразил, но Симон понял, что поступит по-своему, предупредил:
— Станешь гнездо осиное ворошить, смотри, чтобы других не задело. Лучше, чтобы в приюте об этих чужаках никто не вспоминал.
— Не учи, я понял.
Том кусал губу раздумывал, а Симон улыбнулся мечтательно, вдруг сказал невпопад:
— Давно мы так не разговаривали.
Том вздрогнул, глянул на Симона, припомнил, что уже сидел вот так же с ногами на его постели.
— Лет с шести, – подсчитал Том, но, устыдившись сентиментальности, мигом оговорился: – Интересы меняются и друзья вместе с ними.
Губы Симона дрогнули в печальной улыбке, глаза опустил.
— Твои интересы сами по себе не допускают понятия «друзья».
— Это плохо? – спросил Том с вызовом.
— Это очень по-твоему, – ответил Симон без улыбки.
Разговор на этом прекратился, и Том вернулся в свою постель. Сразу закрыл глаза, но рой шумных мыслей не давал заснуть еще долго.
Двенадцать лет он считал приют самым скучным местом на свете. Строгие монахини, одинаковая повседневная форма, предсказуемый распорядок дня и забор, за пределы которого никогда не выходил.
Единственным подозрительным персонажем в приюте всегда была сестра Мэри Альма, позже она оказалась сквибом. Человеком, хоть и не творящим магию, но знающим о ее существовании. Это она раздвинула для него, Тома, рамки сиротского мира, но и она же посмела их ограничить.
Крестная сделала его хранителем их общей тайны о существовании мира волшебников. Как усердно она сплетала кружева секретности, шикала и осуждающе сводила брови, что теперь Том чувствовал себя обманутым – о тайне знал не он один. В голове еще звучал голос сестры Рафаэль:
«За этой дверью много чего подозрительного, сестра Элен, но в отсутствие сестры Мэри Альмы туда не следует соваться. Да и в ее присутствии, я вам этого не советую».
Опять же эти странные люди в карнавальных одеждах, что появляются ночами в приюте. Маги без сомнения. Симон сказал, что не видел их рядом с Крестной, но Том и так понимал, что тайно, ночью, никакие священнослужители не посещают сиротские приюты. И приходили они не ради разговора с Отцом Настоятелем… иначе бы он лично провожал их до Главных дверей. Но нет, эти трое уходили в одиночестве и через подвалы.
Что там говорил Пиклс, закусил губу Том, припоминая.
«Незадолго до Рождества вернулась сестра Мэри Альма. Вернулась тоже как-то странно: еще вечером ни слуху, ни духу, а на утренней молитве уже в первых рядах. С ее возвращением опять непонятное стало происходить». Что если она возвращается тем же путем, что и те трое, через подвалы?
Том натянул одеяло до самых ушей, внутри назревало недовольство.
Его как особо опасную посылку, перевозят туда-обратно на «Полуночном экипаже», а в приюте есть иной ход. Вспомнилось приторно добродушное лицо тетушки Дотти, всякий раз задабривает печеностями и ласковыми словами, а сама по-тихому колдует над камином в смежной комнате. И у дверей чудом возникает «Полуночный экипаж». Кто поверит в такие совпадения?
Это все Крестная. Это она умудряется верховодить его судьбой, даже когда не стоит рядом.
«Твое положение временно, – убедил его Антонин, –
лишь до совершеннолетия. А потом иди хоть на все четыре стороны». Нет, думал Том с тихой уверенностью, я раньше освобожусь, как угодно, но освобожусь, не по мне сюртук пешки примерять.
Том успокоил себя мыслью, что вернется в кабинет Крестной, перероет все тайники, перечитает все книги, а там поглядим, останутся ли еще тайны. И пусть возвращается, и пусть видит, что он читал ее книги. Прятаться он не станет. И с этим Крестная уже ничего не поделает.
***
— Реддл, вставай!
Том двинул рукой на звук голоса, но промахнулся, и Мартин вновь затеребил его плечо.
— Вставай, говорю. Реддл!
— Свенсон? Какого черта? Подъема еще не было…
Тут же пожалел, что спросил: в ушах вновь зазвучал противный голос Мартина, нарочито важный и приторный.
— Без тебя знаю. Я разбудил, чтобы оповестить, что сегодня от нашей спальни дежурные по столовой ты, Луишем и Ламбет.
Том принял сидячее положение, злой и всклокоченный после сна, рявкнул:
— Самое время об этом говорить!
— Ну, извини, – всплеснул руками Мартин без тени сожаления, – но вчера, если помнишь, Уорлок и Стайн весь распорядок сбили. Я еще вчера должен был раздать дежурства, распределить участки и…
— Да-да, Мартин! – грубо оборвал тираду Том. – Да! Да, я пойду на дежурство, только заткнись, ради Христа.
Мартин обидчиво скривился, отошел.
— Тебя и так долго в приюте не было, а за тебя, между прочим, все это время другие дежурили.
Том, будто снимал широкополую шляпу с пером, отвесил артистичный жест.
— Как это благородно с их стороны.
— Шут, – огрызнулся Мартин напоследок, вернулся в свою кровать.
— Ты даже не представляешь какой, – пробурчал Том.
Николас и Симон уже стояли одетыми, видно долго его Мартин будил. Том потер ладонями лицо, глаза не желали открываться.
Симон понимающе улыбнулся:
— Проснулся?
— Нет. И не собираюсь.
— Том, давай живее, – торопил Николас.
Том нехотя вылез из-под одеяла, постарался одеваться живее.
— Даю, даю.
Со шнурками справился лишь на второй попытке, а когда дошло дело до пуговиц, Николас пошел к выходу, и Симон следом. Том кинулся за ними вприпрыжку, на ходу застегивая манжеты. Проходя мимо кровати досыпающего Мартина, Том с силой дернул с него одеяло, отшвырнул на кровать Кларка.
Мгновенно его уши догнал полный злобы вопль Свенсона:
— Реддл!!!
Уже за дверью Том с наслаждением услышал недовольный голос разбуженного Стайна.
— Какого беса?
— Кому не спится? – возмутился следом Марк Детфорд.
Но Гилберт Харроу оказался сообразительнее других.
— Свенсон, дрянь такая!
Здесь прозвучал глухой удар, Свенсон охнул:
— Ай!.. Ребята, вы чего? Я же на Реддла.
— А нас зачем будить? – рявкнул с ожесточением Дирк Дейвис.
Послышались нетерпеливые аплодисменты и выкрики Стайна:
— Баталия! Даешь баталию!
— Поколотить негодяя! – поддержал Хью Хоппс.
— Подушки на изготовку-у… – прогорланил Уорлок, через мгновение затишья рявкнул во всю дурь: – Пли!
— Бей его, праведника! – вопил Пиклс счастливо.
Дальше слышались только смех, охи и ахи обычной мальчишеской потасовки, беззлобной, но основательной, как и детство всего лишь репетиция перед взрослой жизнью.
Том с улыбкой полного удовлетворения отлепился от двери, Николас стоял неподалеку, качал головой:
— И обязательно это было делать? Мог бы и стерпеть.
— Терпение – удел слабаков, – отбрил Том. – Хочешь, терпи, а мне не навязывай.
Николас нахмурился, засопел, но Симон одернул его за рукав.
— Не вмешивайся. Мартину все равно за дело досталось.
Сердитость на лице Николаса сменилась примирительной улыбкой, подмигнул Тому.
— Я досадую только на то, что сам не могу поучаствовать. У нас у каждого к Мартину должок имеется.
— Всего-навсего скажи когда, – хмыкнул Том, – и я устрою тебе такую возможность.
Когда они добрались до столовой, дежурные других групп уже вовсю накрывали на столы. Тучная кухарка за раздаточным столом, как дирижер палочкой, размахивала половников, почти мужским басом отдавала указания. Девочки поглядывали на нее с неприкрытой злобой, от голоса кухарки вздрагивали, проливая тыквенный сок в овсянку.
Том даже и не подумал броситься к раздаточному столу. Сел на свое привычное место, уложил голову на скрещенные руки, блаженно прикрыл глаза. Николас опешил, открыл рот, чтобы всерьез возмутиться, но Симон жестом опять остановил ему, мол, иди, сам разберусь.
— Том, ты палку не перегибаешь?
Том поднял на него покрасневшие от усталости глаза, спросил негромко:
— Симон… ты ночью спал?
— Нет, ты же знаешь.
— И я не спал, – кивнул Том мирно, – А сейчас спать хочешь?
— Нет.
— А я хочу! – рявкнул Том так, что девочка неподалеку вздрогнула всем телом и выронила стакан. – Представляешь, какая несправедливость?
Симон оглянулся на растерянную девочку, улыбнулся Тому одними глазами.
— И?
— Просто, не трогайте меня до начала завтрака, хорошо?
— Ладно. Появятся монахини или Свенсон, предупрежу кашлем.
Том состряпал благодарную улыбку:
— Всегда ценил в тебе сообразительность.
Кажется, задремал-то всего на минуту, и легкое касание плеча, мгновенно разбудило.
— Уже? – вскинулся Том.
Симон как раз садился рядом, успокаивающе кивнул.
— Некоторые группы уже пришли, скоро и наши подойдут.
Николас сел напротив их, рассерженный чем-то, обвел взглядом столовую.
— Кажется, ты прав Симон…
— Говорю же, она на меня чуть кашу не вывалила…
Том потер глаза, вклинился с вопросом:
— Вы это о чем?
— Элеонор и еще некоторые девчонки не в духе, – ответил Симон.
— Из-за того, что остаются в приюте, – прибавил Николас.
Том тоже огляделся, подметил недовольные лица, поджатые в обиде губы, махнул рукой:
— Переживут.
У дверей столовой образовался наплыв сирот, без суеты и толкотни – везде придирчивые взгляды монахинь – рассаживались на привычные места. Том уже углядел рыжего Пиклса. Николас вдруг хлопнул по столу, сообщил полушепотом:
— А знаете, кто будет злиться больше, чем девчонки?
Том и Симон переглянулись, и Николас подмигнул, обернулся к соседнему столу:
— Уорлок! Как тебе новый день?
Уорлок с опаской покосился на сестру Люк, что стояла всего в нескольких шагах, потому ответил Николасу лишь движением губ:
— Отвали.
Но Николас не собирался униматься.
— Стукач – редкий зверь! Его надо беречь и в город не выпускать.
Уорлок позеленел лицом, до побелевших костяшек на пальцах сжал ложку.
— Ламбет, – одернула сестра Люк, – не сквернословьте на товарища, иначе мне придется заняться Вами всерьез.
— Извините, сестра, больше не буду… – ретировался Николас мгновенно, а Том и Симон услышали тихое: – …при Вас.
Кругом рассаживались, к их столу уже присоединились Матильда, Элеонор, Пиклс, Мартин… Дирк Дейвис после вчерашнего на свое место вернуться не пожелал.
Уорлок смотрел на их троицу с откровенной ненавистью, пальцы уже согнули алюминиевую ложку пополам. Том не смог отказать себе в удовольствии ответить ему улыбкой. Николас же не повеселел, стал еще сумрачнее.
— Ты чего? – спросил чуткий Симон.
— Холла помнишь?
— Того, что в карцере?..
Том нетерпеливо кашлянул:
— А я все еще тут!
— Прости, – извинился Николас, – мы о Джоне Холле говорим. Ему, вроде, девять и он урожденный. Мальчишка имел неосторожность указать Уорлоку на причину его появления в приюте. В резкой форме, разумеется. Уорлок промолчал, и о перепалке забыли. А на следующий день Холл пропал, монашки нашли его только через двое суток, в старом карцере, голодного, грязного и перепуганного до смерти.
Том в задумчивости покусывал губу.
— Изощренно…
— Мы смирились с тем, что Уорлок стукачит монахиням, – продолжал кипеть Николас, – но случай с Холлом… это уже выше моего терпения.
Пиклс придвинулся к ним ближе.
— Что предлагаешь?
Николас покосился на Свенсона: с него станется проболтаться.
— Ничего определенного, лишь предлагаю поразмышлять об этом на досуге…
— Без меня, – предупредил Том мгновенно.
К нему обратились удивленные взгляды. Николас возмутился в сердцах:
— Том, ты всегда был рад насолить любому пришлому… а Уорлоку вдвойне. В чем дело?
— Дело в «был». Теперь мне это не интересно.
Глаза Николаса сверкнули гневом, Том же смотрел ровно, без эмоций. Пиклс поспешно отодвинулся к девочкам, а Симон, как бы к слову, заметил:
— В город не выпустят тех, у кого будут замечания по поведению.
Николас глянул на него, затем на Тома, во взгляде отразилось осмысление:
— Так хочешь попасть в город?
— Так не хочу оставаться в приюте, – парировал Том.
Все взялись за завтрак. Элеонор еще долго бухтела в тарелку о несправедливости, беззаконии, движении суфражисток и каменном веке. Том терпел, сколько мог, но потом предложил Элеонор свою нетронутую порцию овсянки, объяснившись:
— Хоть заткнешься, пока будешь пережевывать.
Элеонор оскорбилась и умолкла. Маргарет благодарно подмигнула Тому, а Пиклс, памятуя об отданном ужине, взялся уничтожать его овсянку. Взамен отдал два куска хлеба, которые Том сразу же припрятал. Под дробный стук ложек о тарелки, хлюпанье и причмокивание он скучал: увлекся стаканом с чаем, сдувал белесый пар, несколько раз пытался зачерпнуть его ложкой.
Ближе к окончанию трапезы сестра Люк призвала всех к молчанию, сироты неохотно подняли головы.
— Отставьте стаканы, отложите ложки… Мне необходимо донести до вас некоторую информацию. На доске объявлений уже вывешены списки, после завтрака настоятельно рекомендую ознакомиться с ними группам, которые уже завершили обучение в средней школе и тем, кто окончил лишь первый ее класс. Для первых в эту субботу в хоровом зале состоится праздничное прощание, а пока можете заняться сборами. И, не забудьте, с вопросами о рекомендациях и списках распределения в профессиональные училища обращаться к сестре Полин. Далее…
Тут сестра Люк обратилась к столам, за которыми сидели Том и его ровесники, голос стал холоднее:
— Далее о списках «Помощи»… Если имя не значится в списках, следовательно, сирота остается в приюте. Возражения не принимаются! Новую рабочую одежду получите в прачечной, этим распоряжается сестра Элен. За распорядительными листками нужно подойти к кабинету богословия, и обратиться к сестре Эммануэль. Она же в этом году и надзирает за вашим потоком. С временным графиком, порядком поведения вне стен приюта и многим другим вас ознакомят уполномоченные по комнатам. У меня все, пожалуй… Завершайте завтрак, приятного аппетита.
Мартин сел ровнее из чувства гордости, ведь это он «уполномоченный» по их комнате. Том подавил зевок, глаза пощипывало от усталости.
— О нас ни слова, – прорычала Элеонор рассерженно, – словно нас не существует.
— Ваше дело с малышней возиться, – отметил Николас строго, – управляться в прачечной и на кухне. А в городе для вас опасно…
***
Ему всегда было тяжело поступать так, как того хотели другие. Претило заучивать тексты, повторять их слово в слово, язык так и чесался вставить свое, переиначить. Наверно, это гордость не позволяла опускаться до уровня козы на веревочке. А уж чувствовать себя козой из многочисленного стада – самая болезненная мысль, какая только заползала в голову. Однако со временем он понял, что и из этого природного упрямства можно извлекать выгоду… И гордость вовсе не грех, как учит Писание, а способ выжить, стать отличным от серости.
Том прекрасно расслышал слова сестры Люк, но поступил все же по-своему разумению. В то время, как сироты пихались и горланили у доски объявлений, спустился в прачечную. Неопытность еще молоденькой сестры Элен и его врожденное обаяние помогли добыть лишнюю рабочую форму – для Антонина. Размер подбирал наугад: лучше больше, чем меньше.
Когда добрался до доски объявлений, старших уже не было. Счастливые, подумал Том с завистью, уже вещи собирают, в воскресенье будут далеко от Офэнчестера. Почти взрослые и самостоятельные.
У стены особняком стояли Николас, Симон и Пиклс, молчали, нетерпеливо поглядывали на толпу сверстников. Том остановился рядом с ними, в руках бумажный сверток с одеждой.
— И кто победил в импровизированном конкурсе ораторов?
— Судьи еще не вынесли вердикт, – произнес Симон скучающе.
Пиклс хихикнул:
— Идет подсчет баллов.
Николас начинал терять терпение, переминался с ноги на ногу.
— Может и нам пора поучаствовать?
— Не, подождем, – поморщился Том, лениво привалился к стене, – сейчас сами расползутся.
Когда ряды любопытствующих проредились, они сдвинулись с места. Николас, как самый высокий ткнул палец в листок, повел его вниз по фамилиям. На букве «Ф» криво ухмыльнулся – имени Ричарда Уорлока в списке не значилось, двинулся читать дальше.
— Оу, – подпрыгивал Пиклс от радости, – я в центральном районе. Том и ты со мной в паре!
— Это еще не решено, – посулил сосредоточенный Том. – Чей это почерк на листке?
— Дейвис, – уверил Николас. – Это он списки составлял.
— И кто скажет мне, где Дейвис?
Пиклс рассеянно почесал нос.
— В комнату, кажется, пошел.
Симон проводил Тома задумчивым взглядом. Сверток в руке пухлый, подозрительный… А впрочем, пустое. Хорошо, что ему, Симону, нет интереса до чужих дел. С такой позицией врагов не наживешь.
Том торопился, перепрыгивал через две-три ступени. Вчера за ужином он с Симоном жестоко обошлись с Дейвисом, но в сиротском приюте нет места долгоживущим обидам. Либо проглатываешь оскорбление, и не держишь на обидчика зла; либо приготовься к долгой изнуряющей вражде, где главное не прогадать, не ошибиться в своих силах… Иначе станешь посмешищем.
Среди сверстников Дейвис прослыл мальчишкой нестойким, даже бесхарактерным, потому ни Симону, ни Тому не было смысла его опасаться.
— Дейвис! – рявкнул Том прямо с порога. – Что за произвол? Каким местом ты думал, когда составлял списки?
Дейвис рефлексивно нырнул за кровать, словно желал за ней укрыться. Том приблизился с напускным злым видом, Дирка выдавали уши – покраснели виновато.
— Э-эй, спокойно, приятель… Я все верно сделал: старушки на твоем участке – божьи одуванчики, в напарниках Пиклс. Вы же, кажется, ладите? Чем тебе плохо?
Том оперся о кровать руками, одеяло промялось под его весом, взирал на Дейвиса сверху вниз.
— Мне плохо оттого, что моего мнения никто не спросил. И дело не в старушках или Пиклсе, а в самом участке. Это же центральный район Офэнчестера – средневековые кварталы, всего в двадцати-тридцати ярдах от приюта и пяти-семи ярдах от школы-интерната.
Дейвис принял оборонительную тактику.
— Реддл, это глупо! Интернатовских единицы остается на лето, сам знаешь.
— Так вот эти единицы летом хуже зверей диких. Я достаточно наслушался страшилок от старших. Смерти моей хочешь, Дейвис?
Дирк, к удивлению Тома, на миг даже заколебался с ответом, но ответил примирительно:
— У тебя отличный участок, многие бы мечтали быть на твоем месте…
— Я согласен воплотить их мечты в реальность! – перебил Том. – Но что-то не многие желают соседствовать с интернатом.
— Ладно-ладно, согласен, система не совершенна, – вздохнул Дирк, брови просительно изогнулись: – От меня-то что нужно?
Глаза Тома блеснули, распрямил спину, для большего устрашения стукнул кулаком в ладонь.
— Участок! Что-нибудь на окраине. Ближе к Итчен. Глушь, тишина и спокойствие… Дейвис, я тебя как сирота сироту прошу.
Просьба прозвучала как угроза. По растерянному лицу стало заметно, что Дирк под напором начинает сдавать позиции главного.
— На окраине в основном участки старших групп, – начал он тихо. – Из наших там только Харроу. У него одного целых три дома.
— Я хочу этот участок, – потребовал Том, глядя с высоты на присевшего Дирка.
У того стал совсем жалкий вид, беспомощно развел руками.
— Вопрос не ко мне, разговаривай с Харроу. Если он согласится на обмен, я немедля внесу в список изменения.
Том с места направился на поиски Гилберта Харроу, на ходу пробурчал:
— От тебя тюфяка большего и не ждал.
Иногда становилось скучно от осознания, насколько предсказуемы окружающие. Почти всегда знаешь, где они, чем занимаются, что скажут в следующую минуту. От таких размышлений жизнь походила на избитый сценарий, где действующие лица не утруждаются сменой масок.
Гилберт разговаривал с Майком Брентом, который жил в соседней с их спальней. Том втиснулся ровнехонько между ними, одарил Майкла лучезарной улыбкой:
— Мы на минуту.
Брент даже забыл рот закрыть от удивления, а Том, пользуясь моментом, оттеснил Харроу к ближайшему окну. Доверительно положил Гилберту руку на плечо, вновь улыбнулся во весь рот.
— Гилберт! У меня есть предложение, от которого ты просто не имеешь права отказаться.
Гилберт беззлобно спихнул руку Тома с плеча, ухмыльнулся:
— Неужели семейная парочка усыновителей-миллионеров?
Том мигом перенял шуточный тон разговора:
— Ха-ха, мечтай-мечтай. Но если мне таковые попадутся, буду иметь тебя в виду.
— И на том спасибо… Что ты хотел?
Здесь Том положил обе ладони Гилберту на плечи, заговорщически зашептал:
— Не важно, что хотел я. Лучше поговорим о том, чего же хочешь ты? Монахини по глупости называют это ленью, но я считаю это практичностью… Гилберт, ты как практичный человек, должен меня сразу же понять. Привилегии! Вот, что важно в тусклой сиротской жизни! Частые освобождения от дежурств и уроков, уборки в спальне и классах. Пополнение рациона шоколадом и фруктами. Лестные рекомендации при переводе в профессиональное училище. И все это в купе с возможностью заниматься самым любимым делом…
— В хоре есть вакансия? – прищурился Гилберт, глаза алчно блеснули.
Ладони медленно соскользнули с плеч Харроу, Том увлекся пуговкой на своей манжете.
— Скажем так, она может появиться…
— Обмен? – среагировал мгновенно Гилберт.
Том посмотрел ему прямо в глаза.
— На участок. Мой в центральном районе, в пару с Пиклсом.
— На окраине у Итчен. Без партнеров.
— Идет.
Гилберт выбросил ладонь для рукопожатия, скрепления договора. Уголки губ Тома едва заметно дрогнули: мало кто знал о тайном увлечении Харроу. Как много можно узнать о людях, когда не спишь ночами, вслушиваешься в их сонливый бред.
***
В подвалы спустился уже переодетый и порядком голодный, но торопился не только из-за этого: к половине девятого нужно быть у Главного входа. Опоздание грозило долгим ворчанием сестры Эммануэль, а ее дыхание всегда отдавало перебродившим церковным вином.
Еще на подходе к помещению, где вчера оставил Антонина, почудилось, что слышит голоса. Остановился, вслушиваясь, но не разобрал ни слова, и поспешил вперед.
Помещение освещалось тускло, единственное окошко под потолком накрывал знатный слой пыли. Том замер на верхней ступеньке: на груде хлама сидело мохнатое существо, бесстыдно сверкало босыми пятками, темные глазки недовольно щурились в его сторону. Том перевел непонимающий взгляд на хмурого Антонина, тот в сердцах рассек воздух ладонью, отвернулся к стене.
Том вновь обратил взгляд к существу. Оно уступало размерами почтовой сове, однако выглядело много сообразительнее. Существо деловито пригладило знатные косматые уши, голос прозвучал глухо, со странным акцентом – растягиванием гласных:
— Меня кличут Дзядом. А ты, надо полагать, Том Реддл будешь?
— Он самый, – ответил Том настороженно. – Антонин, что происходит?
Дзяд пригрозил пальчиком.
— Не трожь хозяина покуда, кручина у него тяжкая. Ежели надо чего, у меня поспрошай.
Антонин, не оборачиваясь, забухтел в пол какое-то сквернословие, но возражать Дзяду открыто не стал. Том медленно приблизился к существу, оно тряхнуло ушами, потянуло воздух черным лоснящимся носом.
— Неужто этим срамом меньшого хозяина кормить станешь?
— Хлеб это, а не «срам», – обиделся Том, сжимая ломтики в кармане.
— Срам, – возразил Дзяд отчетливо. – Потому как хлебом это назвать и язык не повернется. Из песка что ль муку-то делали?
Видно было, что существо говорит так не со зла, а от неумения кривить душой. И все равно Том почувствовал себя оскорбленным, гордо выпятил подбородок.
Антонин, как ошпаренный, вскочил с места.
— Я вчера этот хлеб ел! И ничего – живой, как видишь.
Дзяд повернул к нему мордашку, проговорил спокойно, но в интонации чувствовалась сталь:
— А серчать тут незачем, батюшка, не глухой я. А уж ежели ведете себя как дитя малое, то сидите и помалкивайте, покуда старшие гуторят. Сядьте обратно, батюшка, в ногах правды нет.
Антонин побледнел, но не подчинился, исподлобья взирал на мохнатого воспитателя.
— Может я чего не понял… – начал Том осторожно, – но кто из вас двоих «хозяин»?
Дзяд деловито поскреб брюшко.
— Тот, что конопатый, и есть хозяин. Меньшой.
— А-а, есть и большой? – хмыкнул Том.
— Есть, – ответил Дзяд с кивком. – Констанций Долохов, почтеннейший человек, замечу. Он и хозяин добра нажитого, и голова всему семейству.
— Дед мой, – пояснил Антонин на вопросительный взгляд Тома.
Том заинтересовался, подошел к Дзяду еще ближе, теперь босые пятки оказались вровень с его лбом.
— Если Антонин твой хозяин, чего же ты раскомандовался?
— Доля у меня такая, – вздохнул Дзяд с несчастным видом. – Этого учи, отца его учи, деда его тоже учи. Это они, когда вырастают, становятся почтеннейшими, а для меня все одно – мальчишки, упрямые и шаловливые, все озорничать изволят. Так и были бы всю жизнь мальчишками, ежели б не я. Без Дзяда в доме и порядка никакого нет, и сладу с другими домовыми нет. А вот с Дзядом…
— …каторга одна, – буркнул Антонин глухо.
Дзяд отмахнулся ручонкой.
— Ваш прадед, батюшка Антонин, в свое время тоже на меня изволили ругаться. Пуще Вашего, пожалуй. А кем опосля стали? То-то! Спасибо Дзяду, что рядом был, правде учил да порядку наставлял, покон предков в пустую голову вдалбливал.
Том оглянулся на несчастного Антонина, веснушчатое лицо из бледного стало пурпурным, желваки то вздуваются, то опадают, на шее забилась синяя жилка.
— Так ты со мной хотел говорить? – спросил Том у Дзяда, желая сменить тему. – Говори, если не долго.
— К обеду управимся, – заверил Дзяд, с наслаждением почесал за ухом. – Ты я гляжу мальчонка бойкий, сообразительный, с тобой авось сговоримся.
— О чем сговоримся?
Дзяд мотнул косматой головой на Антонина.
— Хоть ты скажи, непутевому этому, что негоже из отчего дома убегать. Где это видано, променять теплое ложе на грязный лежак в сырости? А с отцом, матерью как недобро вышло? Недолжно так поступать с теми, кто кормит и поит, о благополучии сына печется…
— Я говорил, – перебил Том в раздражении, – пусть не такими словами, но говорил.
— Плохо говорил, – хлопнул по коленям Дзяд, видно, рассердился, – раз не послушали тебя. Очи у тебя темные, мысли быстрые. Других, зрю, можешь убедить да уговорить. Отчего же здесь прежде времени руки опускаешь?
Том вдруг хмыкнул, хитро прищурился:
— Ты, Дзяд, своего хозяина хорошо знаешь?
— А то как без этого?
— Тогда представь: соберу я его вещи, вытолкну с территории приюта… Думаешь, вернется он тогда домой?
Дзяд весь сжался, будто клубок меха, глазки поблескивали исподлобья. Голос стал тихим, грозным:
— Чую, не выйдет у нас разговора, Том Реддл. Тебе мой хозяин не в подарок, но и отпустить не желаешь. Навроде веселой забавы при себе держишь. Ох, темные у тебя очи…
Существо перевело тяжелый взгляд на Антонина, посопело сурово и исчезло с хлопком. Пахнуло подпаленной шерстью. Антонин без сил бухнулся на искореженный табурет, Том присел рядом.
— Чего хмурый такой?
Антонин цыкнул на пол сквозь зубы.
— А чего мне радоваться? В подвале сыро и холодно, в животе пусто, толком не выспался, еще этот… с утра пораньше… поучать лезет. Хлеб-то дай!
Том мигом вынул искрошившиеся ломтики, вместе с ними протянул и рабочую форму.
— Не расстраивайся, сейчас у какой-нибудь пожилой пары или старушки позавтракаем по-человечески.
Антонин, еще злой, молча заталкивал хлеб в рот, как хомяк, который всегда надеется пережевать позже. Том потянул носом, учуял резкую сладковато-приторную вонь, сморщился, зажал ноздри.
— Чем так гадостно пахнет?
Антонин с набитым ртом, кивнул на груду хлама:
— Ими.
Том повернулся, к горлу подкатила тошнота: на ученической парте в ряд лежали пять крупных дохлых крыс.
— Фу, – скривился Том, – мерзость какая… Чем ты их?
— Ботинком, – ответил Антонин, перехватил укоряющий взгляд Тома. – А нечего по мне ползать по ночам! Уши мне грызли, вот и пальцы на вкус пробовали, а я уставший, спать хотелось сильно.
Том все еще с осторожностью посматривал то на Антонина, то на крыс, протянул задумчиво:
— Зря-а-а Дзяд за тебя беспокоится. Ты живучий.
