Глава 3(Медузия)
Я не понимаю себя. Мне страшно осознавать, что я способна на такие поступки. Что я могу спать с учеником и получать от этого удовольствие. Что могу не испытывать ни малейшего сомнения насчет правильности своих действий, хотя я достаточно долго пыталась эти сомнения себе внушить.
Мне очень легко сейчас, словно кто-то снял с плеч часть моей ноши, и в то же время мучительно кажется, что я стою на грани бездны. И с удивительным хладнокровием заглядываю вниз.
Я привычно поправляю волосы, прежде чем постучаться в кабинет Черноморова. И привычно усмехаюсь глупости этого жеста. Сфинкс спрыгивает вниз и крутится вокруг ног, настойчиво требуя внимания к себе. Мне ужасно не хочется переступать порог, поэтому я отрешенно глажу сфинкса по шелковистой шерстке.
Но невозможно же стоять здесь вечно - я нехотя толкаю дубовые резные двери. В кабинете – полумрак. Если я не пришла бы сегодня, Сарданапал бы что-нибудь заподозрил. Хотя, скорее всего, он и так все знает…
- А, Меди, это ты! – он сидит за письменным столом и, кивая мне в знак приветствия, дружелюбно улыбается.
Добрый-добрый академик… Как бы не так! Для меня эта его постоянная якобы всепринимающая улыбка давно уже превратилась в своеобразное подобие равнодушной гримасы, потому что обращена неизменно ко всем, а, следовательно, и означает то же, что и равнодушие. В глазах Сарданапала – тщательно скрываемая жесткость, потому что мудрость всё же не умеет быть доброй и всепрощающей. Это тоже иллюзия.
Мы вынужденно циничны, потому что те самые добренькие, милосердные или просто легкомысленные просто не выжили. Но я не хочу так…
Бросаю взгляд в огромное зеркало, висящее рядом с окном. Равнодушно-ироничная улыбка и непреклонный, надменный взгляд. Как же хорошо я научилась врать! Удивительно, как чувства все-таки смогли выжить, устоять под натиском этого уверенного, гордого презрения ко всему?
- Да нормально все, - лукаво говорит Сарданапал, замечая, что я слишком долго и пристально вглядываюсь в зеркало. Поворачиваясь к нему, я улыбаюсь. Но искренности в этой улыбке нет и на грош. Ведь мы совсем не то хотели сказать, и совсем не так. Что заставляет нас постоянно играть эти нелепые роли? Разве самые сильные светлые маги настоящего не могут быть чуточку больше… людьми?
И ведь Бейбарсов прав. Этот эгоистичный, честолюбивый двадцатилетний мальчишка…
Я устала притворяться.
- Ну, рассказывай, что там у тебя, - говорит Черноморов, когда я опускаюсь в кресло. Устраиваюсь специально подальше от камина, чтобы я могла не думать, заметит ли Сарданапал странный, лихорадочный блеск моих глаз.
- Все замечательно, - а какого еще ответа ждут от Медузии Горгоновой?
Только сейчас это - правда.
- Я знаю, - его слова заставляют меня вздрогнуть. Кажется, что в комнате вдруг стало очень холодно.
- Что, прости?.. – как можно более беспечно переспрашиваю я. Мои руки же непроизвольно сжимают подлокотники кресла.
- Я знаю про вас с Бейбарсовым, - с большим трудом я не позволяю крику сорваться с губ. Я ведь предполагала такой вариант! Но упорно старалась не думать, забыть. А сейчас… сейчас я внезапно поняла, насколько боялась, что он узнает.
- Не волнуйся, от меня никто ни о чём не узнает. Никогда. Но ты не задумывалась, - Сарданапал бросает на меня быстрый взгляд, но почти сразу снова углубляется в бумаги, лежащие перед ним на столе, - каково будет мне, если вас разоблачат, и ты… с тобой…
Я пытаюсь прочитать его лицо, но он сидит слишком далеко, а в комнате уже царит полумрак. Меня бьет озноб, и я тянусь за пледом, заботливо сложенным на столике.
Неужели ты заставишь меня делать выбор? Сейчас, когда мне на самом деле тяжело? Конечно, я выберу тебя, я обязана тебе больше, чем жизнью, хотя ты все время отрицаешь это. А Бейбарсов – всего лишь мальчишка. Пройдет время – и я забуду его. Но я так не хочу терять еще одну мечту – их и так осталось слишком мало…
- Хотя это не важно, - продолжает Сарданапал совершенно спокойно - он снова прячется за маску привычного добродушия. – Ты там в порядке? Когда это ты успела стать такой чувствительной?
Сарданапал встает и направляется к секретеру.
- Давай-ка выпьем, - он разливает что-то по бокалам. А я улыбаюсь – наверное, грустно и растерянно.
- Я бы должен был остановить тебя, но… Я слишком сильно хочу, чтобы ты была счастлива, - чуть улыбаясь, Сарданапал протягивает мне бокал.
- Но у нас нет будущего, - мои замерзшие пальцы с трудом обхватывают тонкую ножку. С удовольствием вдыхаю терпкий, медвяный аромат вина.
- А когда и у кого это будущее было? Как ни смешно, но надо уметь жить сегодняшним днем, когда впереди у тебя – вечность.
(Глеб)
Целую неделю лил дождь. Солнце выглянуло только сегодня, и то лишь под вечер. Его косые лучи вдруг прорезали тучи, и жидким золотом заблестели мокрые кроны деревьев. Удивительно, но я был рад этому солнцу.
Потому что мы идем к морю.
Идем медленно, и сухой гравий дорожки тихо шуршит у нас под ногами – я специально чуть загребаю его мыском ботинка. Ласковый ветерок то и дело стряхивает на нас капли с деревьев. Я иду и улыбаюсь. Наверное, я сошел с ума.
Профиль Медузии как всегда решителен. Я гляжу на нее, идущую рядом, сверху вниз, но она не замечает этого взгляда и уверенно смотрит перед собой, чуть недовольно морща нос от попадающих в глаза лучей солнца. Со стороны может показаться, что мы обсуждаем курсовую или какую другую учебную бессмыслицу. Или что я выпрашиваю вопросы к экзамену раньше времени. Но только не то, что мы просто идем к морю.
Я резко наклоняюсь и срываю чахлый августовский одуванчик – его белая пушистая шапочка одиноко торчит среди темно-зеленой, тяжёлой, сочной травы. И, догнав Медузию, осторожно дую на одуванчик. Легкие пушинки, почти прозрачные в лучах солнца, мягко планируют и ложатся на ее рыжие волосы, прилепляются к серому пиджаку. Медузия оборачивается, услышав мой сдавленный смех, и уголки ее губ как-то странно и неестественно опускаются вниз, прежде чем она рассмеется. С ленивой грацией она стряхивает с пиджака пушинки и, оглядываясь через плечо, небрежно бросает:
- Мальчишечьи выходки, - но ее глаза улыбаются.
Чайки чертят в небе замысловатые зигзаги, поднимаясь высоко, туда, где закат окрашивает тучи в золотое и розовое, а затем стремительно падая куда-то за деревья – туда, где шумит море. Звонкий говор чаек уже не мыслится отдельно от шума прибоя и горько-соленого привкуса на губах… Сквозь солнечно-зеленое кружево листвы я уже вижу светлую, непрерывно движущуюся полоску воды.
- Не далее как вчера ты клялся мне, что больше не явишься, - строго говорит Медузия. Она снимает легкий пиджак и небрежно перебрасывает его через плечо. Ее каблуки глубоко проваливаются в сырой прибрежный песок.
- Ты могла бы прогнать меня, - напоминаю я, и она досадливо закусывает губу. Я знаю, как пугают ее собственные слабости.
Белые барашки волн спешат выплеснуться на берег, и такие же белые вдалеке - раскачивающиеся на волнах чайки. Вечернее солнце играет на воде золотым и зеленым, а мы отбрасываем забавно длинные густо-фиолетовые тени, головами дотягивающиеся до самой кромки леса. Хотя даже к вечеру солнце ещё не потеряло свой обжигающий жар, свежий ветер, дующий с моря, заставляет меня поежиться.
- Шампанское? – мечтательно спрашивает Горгонова, вглядываясь куда-то в искрящуюся даль. И я покорно отвечаю:
- Да.
- Маленькое воровство из лопухоидного ресторана… - улыбнувшись, Медузия убирает выбившуюся из прически прядь волос.
В песке рядом с ней появляется бутылка шампанского, завернутая в накрахмаленную белую салфетку, и два бокала - стукнувшись краями, они издают чистый, хрустальный звон.
Я разливаю напиток и протягиваю один бокал Медузии – она чуть задерживает свои пальцы на моей руке, прежде чем взять его. Прищурив один глаз, она смотрит сквозь бокал на солнце – наблюдает, как весело бегут пузырьки, на поверхности лопаясь множеством радужных брызг.
- Как фейерверк, - замечает она.
- За нас? – спрашиваю я, чуть приподнимая бокал.
- Это глупо, - тут же помрачнев, отвечает Медузия.
- Вовсе нет. Ты просто не хочешь в нас поверить, - возражаю я.
- Нет никаких «нас», - она жестко и прямо смотрит мне в глаза. – Не строй особых иллюзий – так проще будет пережить их крушение.
А что, если я не хочу проще? Здесь и сейчас мне хорошо, как никогда раньше, и плевать, чем придётся платить за это. Тем более, неизвестно, придётся ли?..
- Боишься мечтать? – прямо спрашиваю я и замечаю, как Медузия чуть вздрагивает. Грустно улыбнувшись, она отвечает:
- Возможно. Обычно жизнь слишком быстро подрезает крылья.
- Прекрати, - я чувствую поднимающееся раздражение. Сейчас не время и не место! И незачем говорить об этом. Медузия усмехается, и чуть склонив голову, дает мне понять, что больше не поднимет эту тему.
- За тебя, - она изящно приподнимает бокал и отпевает несколько глотков. Я заметил, что она просто не может сделать что-нибудь не изящно, даже когда она просто убирает от лица растрепавшиеся волосы, кисть ее красиво изгибается.
Мне ничего не остается, как выпить за нее. Я пью до дна – волна сладостной эйфории на мгновенье охватывает меня, но быстро проходит.
Медузия снимает туфли и босиком идет вдоль берега: кажется, что волны хотят достать ее, но не могут и обиженно откатываются назад. Я наливаю себе еще бокал, и, сняв ботинки и пиджак, бегу за ней. Поддавшись внезапному порыву, одной рукой обхватываю ее за талию и кружу. Мы кружимся так долго, что кажется уже, что море, небо и берег слились в один сверкающий яркий и стремительный калейдоскоп. Я же вижу перед собой только ее смеющееся лицо, и понимаю, что смеюсь сам и никак не могу остановиться…
Медузия отстраняется, я, наконец, останавливаюсь и мне кажется, что земля качается под ногами. В висках стучит, все вокруг кажется таким расплывчатым.
Мы разлили большую часть шампанского, в том числе и друг на друга. Медузия сердито отряхивает блузку, но при этом вновь не может сдержать смеха.
Я оглядываюсь. Так забавно: на мокром песке – две отдельные полоски следов, которые вдруг соединяются и превращаются в круги, а потом – вообще черт знает во что. Очень близко к жизни, так похоже на нас! Какая-то сила бросила нас в объятия друг друга, полностью смутила наши планы. Жалкие людишки могут мечтать, планировать, копошиться, кто как умеет, но если Богу, судьбе, провидению - да чему угодно! – захочется поступить по-своему, то все рухнет в одночасье…
Я гонялся за Медузией, наблюдал за ней, строил какие-то планы, которые казались взвешенными и логичными. Потом я переспал с ней, и полагал, что это полностью моя заслуга. Как же я был горд собой! Это же Я так правильно рассчитал, что она просто не смогла отказать мне, это же Я таскался за ней, наплевав на свою гордость, это же Я…
Но когда я проснулся тем утром, и понял, что не могу без нее, и что одиночество теперь причиняет мне почти физическую боль… Я попался в свою же ловушку, и, казалось, мои планы обернулись против меня. Раскаянье и бессильная злоба захлестнули меня с головой. Но я все равно вернулся к Медузии, потому что это было сильнее меня, и я не мог иначе. Она просила меня оставить ее и никогда больше не приходить, но я отказал, и, похоже, теперь она была этому даже рада. Я сказал ей тогда, что мне все равно, что будет с нами завтра: возможно, мы умрем, а, может, будем упиваться счастьем. И я сказал еще, что, наверное, я не люблю ее по-настоящему, раз мне безразлична ее судьба. На что она ответила: нет, это не так.
Еще тогда мне начало казаться, что от нас ничего не зависит, и я впервые в жизни позволил себе просто плыть по течению и ни о чем не думать...
- О чем задумался? – Медузия смотрит на меня, не замечая, что прищурила один глаз. В насквозь золотом воздухе мне чудится нереальная звенящая пыль. Ветерок вычерчивает круги на песке и шутя расправляется с прической Медузии. Наверное, она долго укладывала свои непослушные волосы шпильками, а этот игривый, вздорный мальчишка в несколько минут все разрушил. Так легко и даже изящно.
- Не хочешь говорить? – Медузия поворачивается и снова бредёт вдоль побережья: специально ставит пятку одной ноги к мыску другой, как будто играет в какую-то игру сама с собой. А ветерок треплет ее медно-золотые волосы и подол платья.
Я догоняю Медузию, беру ее под руку. От нее неизменно пахнет горьким шоколадом и корицей, и даже здесь, на соленом солнечном ветру. Сладость и горечь в одном флаконе. Очень близко к жизни, так похоже на нас…
- Молчишь... Я могу ответить за тебя, - говорит Медузия, почему-то отворачиваясь к морю: солнце ярко сверкнуло в ее глазах. – Ты думаешь: то, что мы сейчас гуляем вдоль моря – одна большая-пребольшая случайность.
Я не удивляюсь – я привык. Она читает меня как раскрытую книгу. А про нее я знаю наверняка только одно: она счастлива. Здесь и сейчас я заставил ее глаза светиться, и она больше не пытается сдержать улыбку, когда мы наедине.
- И ты поразительно близок к истине, я думаю. Ты, наконец, перестал полагаться на себя и, наверное, стал мудрее. Мы ведь ни над чем не властны, - Медузия, наконец, поднимает на меня глаза, и когда она смотрит против солнца – глаза ее темнее ночи. - То, что ты можешь убить почти любого одним словом – это лишь иллюзия контроля. Все намного сложнее.
(Медузия)
Я не нахожу себе места.
Со стола бесшумно соскальзывает какой-то листок и, планируя, опускается на пол. Там написано: «Уходя - уходи». Или что-то подобное. Какая-то глупость.
За окном снова ливень - солнце выглянуло всего на один вечер. Короткая, мимолетная радость…
Я сижу в кресле, а Глеб спит в моей постели, и его кисть, трагично изогнутая, свешивается вниз. На сквозняке трепещет пламя свечи.
И здесь, в этом нечетком, нереальном пространстве, время остановилось. Завтра не наступит никогда. И я очень хочу поверить в этот бред.
Потому что завтра Бейбарсов уйдет на задание, куда его отправила… Я.
Меня выводили из себя его бесцеремонные домогательства. А еще он был отвратительно самоуверен, и мне отчего-то хотелось сделать ему назло. Чтобы он знал свое место. Я высказалась тогда, в учительской, даже не подумав, что просто выношу приговор. Какое право я имела?.. Нет же, надо было рубить сплеча. Быть принципиальной и никогда не отказываться от своих решений. Чертовы предрассудки! Да сейчас я бы душу продала, чтобы все вернуть обратно!
Ловлю себя на том, что уже до крови кусаю губы.
За окном снова надрывается ветер. Врываясь в комнату, он поднимает штору, и кажется, что там кто-то стоит. Я только сейчас понимаю, что очень замерзла, но сдвинуться с места – просто выше моих сил. Кажется, слезы душат меня изнутри – я забыла это ощущение. Неприлично долго я внушала себе, что я не должна плакать. Никогда. Это же показатель слабости, а мне так хотелось видеть себя сильной! Зато сейчас я спрашиваю себя, что же такого плохого в том, чтобы быть слабой? Иногда, временами... Когда можно, когда никто не видит, когда обстоятельства позволяют? Просто еще один глупый предрассудок - я запуталась в них, как в паутине. Я выдумала себе запреты и принципы – вот она я, сильная и решительная! Только никого не волновало, что это всё же не я.
И что мне делать сейчас?.. Мне остается только сидеть здесь и смотреть на человека, которого я люблю. Нет, я никогда не скажу ему об этом, потому что это самая большая ошибка – сказать такое этому мальчишке. К тому же это глупые и пустые слова… Я убедилась.
Забыть, что существует завтра…
С ним я смогла это. Наверное, в этом и заключается настоящее счастье…
Но мое завтра наступит – за окном уже светает, уже довольно четко видны чернильные силуэты деревьев… В этом «завтра» будут пустота и отчаянье. И я с ужасом осознаю, что не могу ничего с этим поделать. Ни-че-го. Все бумажки давно подписаны и отправлены в Магщетво. Какой-нибудь лысый и жирный чиновник уже тщательно поставил на них уродливую вычурную печать. Господи, что мне делать?.. Я сама во всем виновата.
Ветер уже давно задул свечу. Я сижу совершенно одна в вязкой предрассветной мгле, и мне очень страшно. Страшно оттого, что еще вчера я могла практически все, а теперь… А сейчас всех моих знаний и умений не хватает, чтобы спасти одного-единственного человека. Глеба Бейбарсова. Я абсолютно, ужасающе бессильна.
Разве что…
Я аккуратно расстегиваю цепочку и снимаю с шеи оберег. Небольшой камень светится на моей ладони, и чуть пульсирует, словно живое сердце.
Я говорила тогда, когда-то давно, Сарданапалу: «Уходя – уходи». И это была очередная категоричная глупость. Но он ничего не ответил, только протянул мне этот оберег. Он сказал: «Никогда не снимай его. Если только…» - и не договорив, ушел куда-то в промозглую осеннюю мглу.
Вдруг это «если только» наступило? А я сижу здесь и сомневаюсь. Некоторые вещи, действительно, опасно подвергать сомнению. Зачем этот оберег мне? Мне нужно только, чтобы Глеб вернулся.
Еще раз взглянув на пульсирующее алое сердце, я подхожу к Глебу и осторожно вкладываю оберег в его руку…
(Медузия)
Утро все-таки наступило. В его сумеречном, неверном свете я судорожно застегиваю блузку. И не могу не бросить взгляда в зеркало, где отражается спящий Глеб – в его руке все так же зажат чуть светящийся оберег.
Еще немного помедлю – и никогда не уйду отсюда. Еще чуть-чуть – и Глеб проснется, посмотрит мне в глаза, и я останусь…
Надо уходить. Сейчас же.
Мельком ловлю свое отражение в зеркале – испуганная и растерянная, с торчащими в разные стороны кое-как заколотыми волосами. Под глазами залегли тёмные тени. Никуда не годится… Ничего, все еще будет! Вот только почему моя нервная усмешка полна решимости загнанного в угол зверя?..
Неловко натягиваю туфли и как можно тише выхожу в коридор. И всё-таки мне кажется, что половицы скрипят слишком громко, что каблуки цокают даже сквозь потертый багровый ковер. Я крадусь вдоль стены, задерживаясь в полумраке между светильниками, как будто совершила какое преступление. Но разве любить – это преступление?..
Тибидохс огромный. Здесь есть, где спрятаться. Несколько пустующих этажей. Подземелья. Парк, в конце концов. Надо всего-то отсидеться до вечера где-нибудь подальше отсюда. Чтобы не бросится обратно, и не погубить все этим своим нелепым порывом. Я ведь взрослый, рассудительный человек. Я смогу дождаться вечера, и ничего не предпринимать. Всё равно от меня здесь больше ничего не зависит.
Сейчас, вот за этим поворотом коридора, ветер вздыбит штору на окне, и безмолвно полыхнёт зарница далёкой грозы… И силуэты деревьев на миг отразятся на стене.
Несколько мгновений я медлю, прежде чем повернуть за угол. Но это ничего не меняет. Порыв ветра резко распахивает штору, и я тут же зажмуриваю глаза. Но все равно ощущаю синеватый отблеск зарницы на внутренней стороне век. Просто все это уже было. Дежа вю.
На долю секунды меня охватывает такой всеобъемлющий страх, что я готова бежать куда угодно, без разбору. Но я знаю, что рано или поздно я выбьюсь из сил, и вот там-то меня и будет ждать ещё одно «уже виденное». Поэтому я делаю несколько глубоких медленных вдохов – в воздухе витает свежий и вольный запах близкой грозы. И спокойно иду по коридору дальше, вниз, к лестнице Атлантов.
Глеб вернется. Наступит день, когда он снова переступит порог Тибидохса, живой и здоровый. Оберег еще ни разу не подводил меня. Правда? Да конечно! А я буду ждать. И претворяться, что ничего не было. И я не буду смеяться, чтобы они не узнали, что я счастлива, чтобы они не увидели меня такой, какой он меня сделал. А потом… Глеб вернется. Он закончит аспирантуру – остался всего лишь месяц! – и запрет Древнира не будет больше распространяться на нас, мы перестанем скрываться… Все будет хорошо.
Зачем, зачем я обманываю себя, будто у нас есть будущее?
На лестнице Атлантов гуляют сквозняки. На улице, похоже, скоро разыграется настоящая буря: дождь уже идет, потому что штукатурка на потолке местами намокла и посерела. Скоро начнет капать, и каждая капля будет звонко ударяться о ступени. Этот звук будет слышен даже несколькими этажами ниже. Я знаю.
Я сворачиваю на пустующий этаж: уже давно здесь на всем лежит такой толстый слой пыли, что даже когда просто проходишь по коридору, она мутным облачком вздымается вверх. В этих заброшенных аудиториях преподавали маги, которые уже давно стали призраками. Ученики боятся заходить сюда, они думают, что здесь обитают потерянные души. Но если это было бы так, это место имело бы большую привлекательность. Потому что на этом этаже – только гулкая пустота, пыль и неживой запах старых, побитых плесенью книг. Сюда никто не зайдет.
В конце коридора – распахнутое окно. Под порывами ветра рама бьется об стену, и я вижу, что рассветное небо стало совсем темным, как будто вновь наступила ночь. Дождь захлестывает внутрь, и около окна уже натекла порядочная лужа. Надо встать ближе к окну, чтобы ветер дул в лицо, заставляя закрыть глаза. И ни в коем случае не дышать этим мертвым воздухом…
Сейчас я услышу быстрые шаги у себя за спиной, и…
Не оборачиваться. Только не оборачиваться!
- Медузия!
Я не успела сбежать. Ускоряю шаг, хотя впереди тупик – только зияющий чернотой и вспыхивающий редкими всполохами молний квадрат окна.
- Меди, постой!
Хорошо. Я сдаюсь. Будь по-твоему.
Он бежит по коридору, стуча каблуками ботинок, и я не оборачиваюсь, потому что просто знаю, что сейчас он возьмет меня за правую руку. На нем будут помятые брюки и рубашка, впопыхах застегнутая не на ту пуговицу. Все это уже было где-то и когда-то…
Его ледяная ладонь касается моей руки, и он поворачивает меня к себе. Его волосы взъерошены, а на лице блуждает какая-то безумная отрешенная улыбка, и мне думается, что я выгляжу не лучше. С облегчением замечаю, что оберег мерцает на его смуглой груди.
Глеб нетерпеливо тянет меня за руку. Пусть будет так. Я покорно следую за ним. Он ногой распахивает дверь одной из аудиторий, и спертый, неживой воздух почти осязаемо вырывается в коридор. Мне кажется, что я его даже вижу.
В огромной комнате - рассохшаяся от времени деревянная кафедра и поднимающиеся рядами, кое-где проваленные сидения со столами. В огромные книжные шкафы набиты книги: кажется, что шкафы распирает изнутри - так плотно прилегают пожелтевшие страницы к пыльным стеклам. Я не могу дышать: порывисто освободив свою руку из руки Бейбарсова, я быстро подхожу к окнам, за которыми – темно-серое небо, как будто на кусочки расколотое стремительными росчерками молний. И где-то далеко – ртутная полоска моря. Я безжалостно распахиваю старые окна настежь, одно за другим, так, что рамы бьются друг об друга, и обиженно звенят стекла.
- Что же ты делаешь?.. – Глеб крепко обнимает меня за плечи, и я запрокидываю голову ему на плечо. Мятежный ветер бьет по лицу, бросает крупные капли дождя. Раскаты грома звучат теперь ужасающе близко, и чудится, что они заставляют вздрагивать старые стены.
- Знаешь… Этот оберег. Я так хотел снять его с тебя – тогда, давно. Я думал, что смогу использовать приворотное зелье, или еще какую магию, - Бейбарсов смотрит мне в глаза, сверху вниз, и в его черных глазах вспыхивают и гаснут отражения молний. – А теперь… ты отдала его мне сама, но он мне уже не нужен. Забери его обратно, пожалуйста. Я хочу знать, что с тобой все будет в порядке.
Со мной? Да что здесь может случиться со мной?! Глупый мальчишка, неужели ты не понимаешь, что это ты отправляешься туда, где можешь умереть?!
Я медленно поворачиваюсь к нему.
- Ни за что, - я говорю это спокойно, и чуть ежусь от ветра, который теперь дует мне в спину. Бейбарсов смеется, и не понятно, что в этом смехе – счастье или горечь.
- Ты любишь меня? – пристально всматривается в мое лицо: он впервые задает этот вопрос. Я чувствую, как его руки, лежащие на моей талии, чуть дрожат. Хотя мне хочется крикнуть ему: «Да!», но я отвечаю:
- Нет, - и от этой лжи все внутри холодеет. Я боюсь, что сейчас он выпустит меня из своих объятий, что сделает шаг назад. Что этот огонь в его глазах померкнет…
- Что бы ты ни говорила, это не так, - улыбаясь, он проводит ладонью вдоль моей спины, а другой рукой убирает с моего лица растрепанные ветром волосы. Он целует меня в шею, и я не могу никуда деться: позади – лишь проем открытого окна.
- Не здесь, - шепчу я, но мои руки настойчиво расстегивают его рубашку, гладят плечи.
- Здесь… и сейчас, - произносит Глеб, – я чувствую его дыхание на своей коже.
Просто я знаю, что сейчас произойдет.
Сверкнет молния, и через несколько мгновений неистово взорвется гром. Мы не услышим, как, скрипнув, откроется дверь в аудиторию…
Дежа вю...
От этого раската грома вздрогнули и зазвенели оконные стекла. И через плечо склонившегося ко мне Глеба я увидела в дверном проеме силуэт.
Мне совсем не страшно. Я была готова.
Поклеп, нарочито громко шаркая ботинками по полу, по-хозяйски проходит на середину аудитории. Я чувствую, как Глеб вздрагивает всем телом, прежде чем резко повернуться. Потом обнимает меня одной рукой за плечи и решительно притягивает к себе.
И я не уберу его руки.
Поклеп говорит:
- Ну вот и всё! Попалась! Я долго ждал, пока ты снимешь свою висюльку...
Он злорадно бросает:
- Тебе не выкрутиться, Горгонова! - и презрительно сплевывает на пол пережеванный табак – эту мерзкую вонючую махорку. – Уж я-то постараюсь, чтобы тебя выперли отсюда. И никакой Сарданапал тебе не поможет, будь уверена.
За что он меня так ненавидит?..
Глеб делает решительный шаг вперед и уверенно поднимает свою тросточку:
- Только посмей к ней прикоснуться! - кричит он на Поклепа с пылом разъярённого мальчишки.
- Лучше бы отошел, молокосос! - еще громче отвечает ему Поклеп и на всякий случай выставляет вперед руку с кольцом.
Они кричат друг другу что-то ещё, но я уже не слышу. Может, потому что непрерывно гремит гром… Я бессильно опускаюсь на подоконник: волосы и блузка мгновенно промокают. Я чувствую, как по спине вниз скользят капли воды. Только вот холода совсем не ощущаю…
Хорошо, пусть так. Снова и снова жизнь втаптывает меня в грязь. Опять приводит к стене, и показывает, что вот он – тупик, и что выхода нет и не будет. Что я сама во всем виновата. Опять. И что мне нельзя любить…
Но вопреки всему – я буду. И я ни о чем не жалею.
