Третья и заключительная— Ох, Наташа, мне уже нужно собираться, ты ведь закончишь с ватрушками сама? – взволновано произнесла Украина, вытирая белые от муки ладошки о цветастый фартук. Белоруссия сосредоточенно кивнула, не отвлекаясь от готовки, и даже не поднимает взгляд на сестру. Всё ещё корит себя за то происшествие с Америкой. Хотя Орловская и бросила Альфреда, плеснув ему в лицо красного французского вина на всё том же вечере у Бонфуа, она всё же чувствовала себя виноватой перед сестрой, а особенно перед братом.
— Ты куда-то собралась, Оленька? – вкрадчиво спросил Россия, тихо заглядывая в кухню, которую уже около недели оккупировали его родственницы, чему он, в принципе, был только рад.
— Да, я иду гулять, — беспечно ответила Черненко, счастливо улыбаясь, и продолжила поспешно развязывать передник, в завязках которого, то и дело путалась от нетерпения.
— А с кем? – всё так же осторожно поинтересовался Иван, прищуривая сиреневые глаза, в которых заплясали бесенята. Но украинка, похоже, этого даже и не заметила, находясь уже в предвкушении.
— С…подожди! Ты это к чему? – нахмурилась девушка, наконец, справившись с фартуком и отложив его на столешницу. Грозно вскинув одну бровь вверх, она скрестила руки на груди и выжидающе уставилась на младшего брата, нервно постукивая ногой.
— Я обязан…
— Ничего ты не обязан, Ваня, — хмыкнула Украина, махнув рукой и, ловко обойдя русского, остановилась уже в дверном проёме, — Думаешь, я не помню, что было тогда с Эстонией? Об остальных я вообще молчу. Швеция, бедный парень, ему тогда так досталось…
И, закатив глаза, напоследок пригрозив Брагинскому указательным пальцем, Ольга исчезла в коридоре, весело что-то напевая. И лишь потом послышалось, как закрылась дверь в её комнату.
— Ну, хоть ты, Наташенька, побудешь сегодня с братом? – широко улыбнулся Россия, глядя, как младшенькая тщательно лепит пироги и прячет от него взгляд за упавшей на глаза челкой.
— Прости, Ваня, но за мной через час зайдёт…должны зайти, — слегка хрипло протянула Белоруссия, заметно нервничая, но стараясь это ничем не показать. Даже её голос совсем не дрожал.
— А…
— Нет, я тебе тоже не скажу, — с легкой, ели уловимой ноткой задора произнесла Орловская и повела плечами, словно пристальный взгляд брата давил на неё и угнетал. Но, на самом деле, ей было просто стыдно, что и она бросила Россию. Ольга – это одно. Она всегда была какая-то более самостоятельная, если, с учетом её истории, можно использовать подобное определение. Но украинка, не смотря на то, что всегда любила и Ивана, и её, так, же стремилась к независимости, отдельному существованию, без надзора заботливого младшего брата. А вот Наташа была более привязана к Брагинскому, и в детстве от него не отходила, держась за шарф, как за главную опору в своей жизни. А вот теперь и она отдаляется…
Но немой монолог Белоруссии был прерван звонком в дверь. Затем послышался звук открывающейся двери на втором этаже, проворные шаги и предупреждение: «Иван, не смей, я сама открою!». Вслед за тем показалась сама Украина. Вопреки всем предубеждениям на счет неё в обществе стран и даже собственной семьи, она ловко съехала по перилам и, спрыгнув на ноги с бойким «Ехоу», поспешно направилась в прихожую.
Россия, увидев подобное поведение, а ещё то, что Черненко была одета в светлые джинсы, легкую весеннюю толстовку и, о Боже, кеды, с ещё большим интересом выглянул из кухни, желая узнать, с кем нужно будет проводить беседу о правилах поведения с его старшей сестрой. В коридоре оказался никто иной, как смущенный и слегка покрасневший Канада, держащий букет подснежников. Украина, совершенно ничего не замечая, уже щебетала что-то Уильямсу, пряча ключи от дома в задний карман джинсов и, поднявшись на носочки, почти невесомо чмокнула гостя в щеку. Тот зарделся пуще прежнего, а Ольга, звонко рассмеявшись, произнесла что-то на подобии: «Ты такой милый, Матвей». Бойко взяв канадца за руку, она потащила его на улицу, впуская в немного мрачную прихожую солнечный свет и возбужденный гул улицы, что должны были заменить, на некоторое время, её шумную и яркую персону.
Брагинский шумно выдохнул, наполовину с обидой, а наполовину с облегчением, что ухажером оказался не Америка, о чем он подумал, едва заметив джинсы. Проводив старшую сестру взглядом, он, всё так же доброжелательно улыбаясь, вернулся на кухню.
Белоруссии там уже не оказалось. Пирожки начали распространять аппетитный запах, на что живот откликнулся голодным урчанием, а на столешнице появился ещё один передник и записка, что гласила:
«Духовку выключи через десять минут. И не забудь взять захватку, когда будешь доставать пироги, обожжешься.
P.S. Если что, аптечку я оставила в гостиной на столике. Наташа».
А через пять минут снова послышался дверной звонок и, делая вид, что ей безразлично, Орловская спустилась со второго этажа и направилась открывать дверь. Она, в отличие от Ольги, была одета в свое любимое платье, только нож остался в комнате.
Разговора не было слышно, а опять возвращаться в прихожую не хотелось, поэтому Иван смог лишь тоскливо посмотреть сквозь кухонное окно, как Литва, с трепетом взяв Белоруссию за руку, ведёт её по тропинке к парку, что-то рассказывая, безумно счастливый, что на этот раз его пальцы целы. А Наташа, слегка прищурив глаза от яркого солнечного света, улыбается уголками губ.
Россия, силясь улыбнуться, но терпя в этом поражение, плюнул на всё и, бросив взгляд на часы, которые, словно издеваясь, слишком громко тикали в тишине, направился к духовке. Выключив её и, не забыв про захватку, вытащил парующие пироги и удовлетворенно вдохнул родной запах. Плеснув в стакан молока, он сел один за стол на кухне и принялся уныло жевать, впрочем, очень вкусную выпечку.
Его не покидало чувство, что его бросили, что он уже никому не нужен. Хотя он и понимал, что сестры тоже хотят иметь личную жизнь. Но на этих мыслях в нем просыпался вредный маленький эгоист и начинал хныкать, требуя внимания.
Глотнув молока, заливая им неприятный осадок тоски и одиночества, Иван бросил взгляд на дневную улицу. Там весело резвился ветер, то дергая хмурых прохожих за волосы и куртки, то ероша молодые пагоны свежей зелени или, поднимаясь ввысь, разгонял совершенно безобидные белоснежные облака, лишь бы похвалится своим могуществом. Птицы весело чирикали целым недружным хором в кронах деревьев, слегка нахохлив перья, спасаясь от недружелюбно прохладного воздуха. А над первыми пестрыми цветами уже запорхали не менее яркие бабочки, важно махая крохотными крылышками.
Внезапно опять послышался звук открываемой двери, скрежет ключа в замочной скважине, а затем тихая ругань уже в прихожей. Брагинский даже не подозревал, кого там нелегкая принесла, но и узнавать особо не стремился, пригревшись под редкими солнечными лучами, что пробивались сквозь плотные темные занавески. Уже ближе к кухне отчетливо прозвучало «Черт!» с каким-то странным акцентом, и топот тяжелых сапог по паркету. Видимо, явившийся так и не справился со своей обувью и решил лишний раз не напрягаться.
В комнату, ругаясь уже на русском вперемешку с немецким и недовольно сверкая алыми глазами, ввалился раздраженный Пруссия. Едва заметив Россию, он слегка нервно кивнул. Бесцеремонно плюхнувшись в кресло, взвалив ноги на стол и нагло схватив последний пирожок с яблоками, Гилберт широко ухмыльнулся.
— Скучаем, Брагинский?
И Иван был готов поклясться, что, вне зависимости от его ответа, предаваться тоске и размышлениям об одиночестве, то есть «скучать», ему сегодня уже определенно не даст эта самодовольная и совершенно бессовестная личность, именуемая Гилбертом Байльшмидтом.
