Часть III. Сложности.Маленькое белое платьице из легкой ткани, блестящие туфельки на маленьком каблучке, жемчужное ожерелье и такой же браслет. Волосы зачесаны и уложены набок; прическу украшает небольшой бант. Перламутровая помада и немного румян. А так же блестки, блестки. Без них, как я поняла, никуда.
И снова команда подготовки во главе с Цинной потрудились на славу. Они вновь превратили меня из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Я словно расцвела. Не постесняюсь признать: я прекрасна. Выгляжу даже лучше чем тогда, на Параде трибутов.
Вот она – третья попытка завести спонсоров и понравиться публике. Третья и последняя. Потому что завтра… Игры. Но пока я стараюсь не думать об этом, и у меня получается время от времени.
Я представляю, что все мои мысли – это большой кувшин с водой. Вернее, кувшин – это голова, а мысли – вода. Я как бы отсортировала все раздумья об Играх в отдельную лужицу и вылила ее из кувшина. Мысленно.
И я повторяю это каждый раз, когда хоть одна мыслишка, касающаяся арены и убийств, прокрадывается в мою голову.
На моем напарнике – элегантный костюм черного цвета, бордовая рубашка и бабочка на шее. Светлые волосы его не торчат, как прежде, в разные стороны, а прилизаны назад; блестят от лака.
Он рядом. Как и всегда.
Как ни странно, но само интервью меня почти не волнует. Подумаешь, три минуты поболтать с Цезарем. Цинна сказал мне: «Будь собой». Я и буду. Скромной, тихой, но улыбчивой. Такой же, как и дома. Мой стилист будет сидеть в зале, морально меня поддерживать, а Пит стоять там, за кулисами, так как его выход после меня, поэтому мне нечего бояться.
На сцене уже парень из Первого. Он шутит, смеется, и Цезарь вместе с ним. Надо же, весело как: через пару дней тебя прихлопнут, как муху, размажут по арене, отчего бы не посмеяться? Хотя, кто знает. А вдруг этот самый парень и победит?
Я дрожу. Нет, не от страха. От боли. Там, слева, под ребром что-то колит. Мешает дышать. Дома мама и Китнисс. Они сейчас увидят меня, такую красивую, улыбающуюся, и заплачут. Снова. Интересно, в какой уже раз?
Я так скучаю по ним. Часто это говорю, но не говорить невозможно. Я так мало времени провела с мамой. С Китнисс больше, но мне этого недостаточно. Я хочу обратно, к ним. Хочу, чтобы все было как раньше. Я не хочу на Игры. Не хочу умирать. Я хочу домой.
Я хочу жить.
На сцене девушка из Второго. Пучеглазая, низенькая, но не хрупкая. Взгляд пантеры, которая вышла на охоту. Платье в тему. Пятнистое, длинное. По таким, как она, сразу видно – не пощадят. Профи - на то они и профи.
В след за ней на сцену выходит тот, кого я, почему-то, боюсь больше всего. Катон. Высокий, мускулистый, с насмешливым взглядом и кривой улыбкой. Публика встречает его бурными аплодисментами. Катон настолько большой, что костюм его, кажется, вот-вот разойдется по швам и лопнет. Они с Цезарем хлопают друг друга по плечу, будто старые знакомые, и начинают разговор.
- Не дай бог встретить его ночью в каких-нибудь зарослях, - шепчу я Питу. Хотя, честно говоря, я лишь подумала об этом, но так получилось, что подумала вслух.
- Его? Пф-ф-ф, - напарник усмехается. – Не повезет тому, кто встретит меня! Злобного Мелларка!
Я хихикаю. Шутки шутками, но я знаю, что Пит тоже его побаивается. Да и кто, собственно, не боится профи? Разве что другие профи. И то не все.
- Ты готов к Играм, Катон? – спрашивает у юноши Цезарь.
Тот кивает.
- Я боец. Я жесток. Пощады с моей стороны не жди.
Душа жалобно скулит. Он боец. Он жесток и беспощаден. Примроуз, тебе нельзя попадаться ему на пути.
Я прижимаюсь к Питу, не стесняясь никаких камер. С ним мне легче.
С ним не так страшно.
Потом на сцену выходит девушка из Третьего. Мне кажется, что я вижу ее впервые, но позже вспоминаю, что на тренировках уже встречалась с ней. Просто она такая… незаметная. Худенькая, бледная, вечно чем-то озадаченная. Но глаза, глаза! Глаза у нее добрые. Во всяком случае, не такие, как у Катона или девушек из Первого и Второго. А зовут ее, оказывается, Аннет. Красивое имя.
Цезарь начинает расспрашивать ее о чувствах, которые она испытывает, находясь здесь, в Капитолии, о ее семье и качествах, которыми она, Аннет, обладает. Аннет отвечает неохотно, двумя-тремя словами, а когда ее спрашивают, есть ли у нее парень или, может быть, она влюблена в кого-то, девушка вовсе замолкает, краснеет как рак, поспешно прячет глаза и Цезарь не может вытащить из нее больше ни единого слова. Как ни пытается.
Она провалилась, думаю я.
Больше мне особо никто не запоминается, разве что рыженькая девочка из Пятого, которой отчего-то громко-громко хлопали, мальчишка-инвалид из десятого, у которого, оказалось, больная нога и моя ровесница из Одиннадцатого. У неё тоже очень красивое имя – Рута. Его ей, как и мне, подарили цветы.
Ну, вот и все. Сейчас моя очередь. Колени начинают предательски дрожать. Эх, ты! Храбрая, называется.
Я вновь проделываю эту штуку с «кувшином» и плохими мыслями и отцепляюсь от Пита.
- Все будет хорошо, - шепчет он мне.
- И, наконец, Дистрикт Двенадцать! – разносится по залу. - Наша храбрая малышка – Примроуз Эвердин! Встречаем!
Я и не подозревала, что мне могут так аплодировать. Зал просто взрывается аплодисментами, вскружив мне голову. Капитолию кажется, что у меня стальные нервы. Но они все ошибаются. Я простой ребенок.
На негнущихся ногах выхожу на сцену. И сразу слепну. Камеры, разноцветные визжащие капитолийцы, светящийся зеркальный пол и потолок, блестящий костюм ведущего. Все такое… ослепляющее.
Я выдавливаю на лице улыбку и машу залу рукой. Вернее, это только так кажется, что залу.
Я машу вдаль, туда, где камеры. Я машу маме и Китнисс.
А потом, стараясь скрыть нечеловеческое волнение, поудобнее усаживаюсь в кресло.
Потерпеть всего три минуты.
- Великолепно выглядишь, Примроуз! – хвалит меня Цезарь, улыбаясь во все свои тридцать два. Или сколько там у него.
- Спасибо! – как можно громче отвечаю я. – И Вы, безусловно, тоже!
Ведущий ржет, как конь. Я вот не пойму: он что, специально так смеется, чтобы его зубы видела вся страна? Это, наверное, реклама какой-нибудь капитолийской клиники, где он вставлял себе протез. Ему заплатили кругленькую сумму, чтобы он вот так вот кривлялся, а люди восхищались его зубами, узнавали, где он сделал такие и, конечно, делали себе такие же. А клиника будет богатеть. Гениально, ничего не скажешь.
- Как ты чувствуешь себя? – перестав смеяться, спрашивает Цезарь. – Не боишься?
Знал бы он, как я боюсь. Знал бы, насколько я труслива.
Но он не знает.
Именно поэтому я буду делать все возможное, чтобы Капитолий считал меня храброй.
- Не боюсь, – выдаю я, стараясь добавить в голос как можно больше нот гордости и бесстрашия. – Ничего не боюсь.
Глаза Цезаря загораются. Он мне верит.
- Вы только гляньте на нее! Она действительно ничего не боится! Браво! Браво, Примроуз!
Зал вопит.
Цезарь наклоняется ко мне, и в нос ударяет ароматом его парфюма. Он такой же гадкий, как у остальных капитолийцев. Кроме Цинны.
- Они тебя любят, Храбренькая Прим. – Говорит мне Цезарь. – Чертовски любят. Кстати, позволь мне называть тебя Храбренькая Прим. Позволишь?
Я вновь выдавливаю на лице улыбку.
- Позволю.
Не смотря на то, что публика возбужденно перешептывается и в какие-то мгновения даже вскрикивает, мне начинает казаться, что в зале очень тихо. Я бросаю взгляд в сторону балкончика, где располагаются распорядители. В центре сидит главный из них – Сенека Крейн, а рядом с ним тот самый Кастор. Живой и невредимый. Я нечаянно улыбаюсь ему против своей воли, но, думаю, он не замечает, хоть и его угрюмо приподнятые брови опускаются.
И тут Цезарь, словно прочитав мои мысли, говорит:
- Знаешь, Храбренькая Прим, я был поражен твоими баллами за выступление. Скажи честно: ты сама удивлена ими?
- Нет, - выпаливаю я, даже не задумавшись. Через мгновение прихожу в себя и добавляю: - Разве что немного.
Цезарь вновь ржет, а я нахожу глазами Цинну. Тот подмигивает мне. А потом что-то пытается сказать, но, к сожалению, я не умею читать по губам. Приходится забыть.
- Знаешь, Храбренькая Прим, - продолжает ведущий. - Я тут заметил, что у тебя завязалась дружба с парнишей из твоего Дистрикта. С Питом Мелларком. Скажи, вы правда с ним дружите? Нам всем чер-р-р-ртовски интересно!
Зал, будто поддакивая, загудел.
Дыхание застревает у меня в горле. Я не смогу говорить о Пите, просто так не смогу. Да и что о нем говорить? Мысли в хаотичном порядке забегали в голове.
- Он хороший. – Выговариваю я. – Мне с ним… весело.
Я вспоминаю, как мы смеялись с ним до слез ночью в моей комнате.
- Весело? – Цезарь качает головой. – А безопасность рядом с ним ты чувствуешь?
Я стискиваю зубы. Вопросы Цезаря убивают меня. Он будто роется в моей голове, выискивает там самое сокровенное и выставляет на всеобщее обозрение.
Но деваться некуда.
- Да, - громко отвечаю я. – С ним не страшно.
А потом понимаю, что сказала лишнее, что опускаюсь в глазах капитолийцев. Делаю вдох и дерзко заявляю:
- Да и без него не страшно. Я ничего не боюсь. Я храбрая. Вот так.
Зал разражается аплодисментами. Интересно, чего это они? Неужели я действительно их так забочу? Вот они меня – нет.
- Я не перестаю тебе удивляться, Храбренькая Прим! – восклицает Цезарь. – И, кстати, у меня для тебя есть еще вопрос. Последний.
- Я вся во внимании, - хоть я и улыбаюсь, сердце все же отчего-то уходит в пятки.
- Твоя сестра…
Понятно, отчего. Я будто предчувствовала, что ведущий заговорит о Китнисс, да и вообще о Жатве в Двенадцатом.
- …ты ведь очень ее любишь, верно?
- Да, - растерянно отвечаю я, представляя, как сейчас плачет моя родная, милая, самая любимая Кискисс.
- И ты хочешь вернуться к ней, так? – допытывается Цезарь, даже не подозревая, какую боль причиняет сейчас мне.
- Да.
- И ты понимаешь, что должна победить для этого?
- Да.
Я забываю все слова. В моей голове остается лишь одно. И я повторяю его снова и снова.
Да, да, да.
Только отстаньте. Прекратите меня допрашивать.
Цезарь кладет свою большую руку на мою крохотную.
- И ты ведь будешь пытаться, Храбренькая Прим? Ты будешь пытаться выиграть? Ты будешь предпринимать попытки вернуться домой?
Не знаю, что помогает мне сдержать поток слез и истерику, не знаю, что помогает мне не закричать от боли и осознания того, что я никогда не увижу свою сестру, но я выдергиваю свою руку из руки Цезаря, встаю на ноги, подхожу к краю сцены и громко-громко заявляю:
- Все, что я делала, делаю и буду делать… Все это только ради неё. Ради моей Китнисс.
Трибуны кричат. Сначала я не понимаю, не разбираю их крика, но с каждым мгновением он становится все четче и четче. Это два слова. Они кричат всего два слова, которые молотком стучат в моей голове еще очень долго.
Храбренькая Прим.
* * * * * * * * *
- Ты молодец! – Хэймитч трясет меня за плечи. – Ты справилась, солнышко!
- Спасибо, - выговариваю я, мало-помалу приходя в себя.
Под бурные аплодисменты, под визг и свист я, наконец, покинула сцену и теперь еле передвигаю ногами. То ли от страха, то ли от чего-то другого.
Я не могу определиться с тем, что сейчас чувствую. Знаю одно – перед камерами раскисать нельзя.
- Ой, а как они тебе хлопали, как хлопали! - радостно пищит Эффи, приобнимая меня за плечи.
Нас догоняет Цинна. Он подходит ко мне, присаживается так, чтобы его лицо было на уровне моего, и говорит:
- Прим, ты была великолепна. Ты улыбалась, и мое сердце расцветало. Ты смеялась, и мне хотелось смеяться вместе с тобой. Уверен: все чувствовали то же самое. Ты затмила остальных.
Я немного смущаюсь.
- Разве я сделала что-то такое, чего не делал еще никто?
- А тебе и не нужно ничего делать, чтобы всех затмить, - просто отвечает мой стилист и обнимает меня.
Что ж, раз Цинна так говорит, значит, это правда. Этот человек не может врать. Ему я верю.
Я присаживаюсь в кресло за сценой и позволяю себе расслабиться. Какое-то странное напряжение мучает меня. Хочется пить, есть, спать, кричать, смеяться и бегать одновременно. И еще такое чувство, будто я забыла о чем-то. Или о ком-то.
Боже, Пит!
Моего напарника встречают так же, как и меня – бурными овациями. Не сомневаюсь: он нравится публике не меньше. Еще бы, он такой замечательный. Вот бы сказать ему это.
Решено: после интервью говорю Питу, как сильно я привязалась к нему. И как сильно я ему благодарна. За все. Потому что другого раза может не быть. Завтра Игры, и, значит, жить мне осталось недолго.
- Ну что, Пит, как тебе столица? – после продолжительного ржания по черт пойми какому поводу спрашивает у моего напарника Цезарь.
- Здесь все такое… странное, - улыбается Пит.
- Мм, странное? – ведущий удивляется. – Что именно?
- Да всё, - Пит пожимает плечами. – Все совсем не так, как дома. А особенно меня озадачивает ваше мыло… и простыни.
Зал взрывается смехом.
- Мыло?! – загоготал Цезарь. - Простыни?!
- Ну да. Я пахну из-за него розами и еще чем-то странным. А простыни… не знаю, в чем заключается их странность, но они явно… необычные.
Публика уже рыдает от смеха. Пит и Цезарь начинают обнюхивать друг друга, смеяться и дурачиться.
- Пит, да это же запах резины! – разводит руками ведущий.
- Резины? – удивляется Пит. – Откуда в вашем мыле резина?
- Может быть, это не мыло? Может быть, это как раз простыни?
Мне этот детский сад вовсе не кажется смешным. Но я улыбаюсь. Улыбаюсь потому, что Пит нравится Капитолию. И это меня очень радует. Во-первых, у него будет тьма спонсоров, и он сможет победить, а во-вторых, мне так легче, когда внимание уделено еще кому-то. Не только мне одной.
Как это удивительно. То, что мы, два таких разных человека, стали единым целым. Маленькая, беспомощная, трусливая девчонка и взрослый, сильный и умный парень. Всего две недели. Прошло лишь две недели, а такое ощущение, будто я знаю Пита вечность.
И почему я не познакомилась с ним раньше? Хотя, раньше это было бы более чем бессмысленно. Бессмысленно, глупо и странно. Тем более, раньше у меня был Гейл.
А теперь его нет. И мамы нет. И Китнисс больше нет.
Ну вот, опять. Слезы. Как я их ненавижу. Особенно в неподходящие моменты.
Все, Примроуз, перестань. А то весь макияж смоется. И вообще, тут камеры везде!
Я переключаю внимание на экран. Пит с Цезарем оживленно болтают о чем-то уже больше минуты. Скоро время истечет, Пит придёт сюда, и я снова смогу чувствовать себя в безопасности.
Нужно потерпеть.
- Пит, - Цезарь облокотился на спинку кресла и посмотрел в потолок, – а кто ждет тебя дома? Кто за тебя болеет?
Пит начинает нервно ерзать в кресле.
- Ну, отец. Мать.
- И все? – корчится Цезарь.
Пит разводит руками.
- И всё.
- А как же… девушка?
Я словно чувствую, как мой напарник краснеет, хотя камера в этот момент направлена на ведущего Игр. Наконец ее поворачивают в сторону Пита, и я вижу: бледные его щеки действительно залиты румянцем.
- Нет, - отмахивается Пит. – Девушки… нет.
Трибуны издают разочарованный вздох. Уж кто-кто, а эти люди обожают интрижки.
- Как нет? – Цезарь так удивился, будто ему сообщили, что небо упало.
- Вот так. Нет и всё.
Я отчего-то заволновалась. А ведь мне и в голову не приходило, что у Пита может быть девушка. Я и подумать не могла, что он нужен кому-то так же сильно, как сейчас мне. Нет, даже сильней. Что кто-то любит его, не за что-то там, а просто любит, как моя мама любила моего папу.
Но почему он стесняется говорить о любви?
- Не рассказывай мне сказок! – Цезарь машет рукой перед глазами Пита.
- Я говорю правду.
Ведущий смеется.
- Да у тебя же на лбу написано: Я Пит Мелларк, жуткий врунишка. Я вру Цезарю Фликерману и я безумно влюблен.
Я никогда не видела своего напарника таким смущенным и растерянным. Цезарь умеет докопаться до истины. Он умеет задеть за живое.
Сомнений не остается: Пит действительно в кого-то влюблен. И этот кто-то, наверное, сейчас нервно кусает ногти, уливаясь слезами там, в Двенадцатом. Бедная девушка Пита. Мне искренне ее жаль.
- Сдаюсь, - выдыхает Пит, слабо улыбаясь. - Да, я действительно влюблен.
Публика оживляется и жадно ловит каждое слово моего напарника.
- Ха! – кричит Цезарь. – Я же говорил, что меня не обманешь! Ну, рассказывай. Кто она, чем занимается, приходила ли с тобой прощаться, что сказала тебе, долго ли вы уже встречаетесь?
Вопросы сыплются из ведущего как пули из пулемета. А Пит даже не слушает. Лицо его вдруг приобретает серый оттенок, глаза наполняются тоской, но губы расплываются в блаженной улыбке.
- Она самая лучшая, - шепчет мой напарник.
Цезарь остается недоволен ответом.
- А поподробнее?
Время истекает. У Пита остается каких-то пятьдесят секунд.
У меня заболело сердце. Пит. Влюблен. И собирается пожертвовать собой ради меня. Он хочет погибнуть. Он никогда больше не увидит свою «самую лучшую»
- Ну, Пит, чего же ты заглох? Мы все жаждем услышать подробности! Давай же, колись! Здесь все свои!
Но мой напарник молчит.
Публика начинает сходить с ума.
«Пит! Пит! Пи-и-ит! - орут капитолийцы. - Пит, давай! Пит! Давай!»
Парень нервно проводит руками по лицу, словно снимая с него паутину, и выдает на одном дыхании:
- Спрашиваете, приходила ли она прощаться? Приходила. Плакала.
Все мигом затихает. И так резко, что мне на мгновение кажется, будто это я оглохла.
- Ну, ты не расстраивайся, - Цезарь изображает сочувствие, заглядывая в наполненные тоской глаза Пита. – Ты будешь сражаться, выиграешь, вернешься домой, и вы снова будете вместе. Как и раньше.
Мой напарник лишь хмыкает.
- Она сейчас болеет за тебя, да? – Цезарь расплывается в улыбке. – Кстати, ты можешь передать ей привет. Скажи: привет, любимая!
- Нет, - резко бросает Пит. – Она не болеет за меня.
Тишина становится еще более острой. Она режет слух, режет меня на части.
- Это еще почему? – Цезарь, кажется, в конец запутался.
Впрочем, как и я.
- Потому что моя победа ей вовсе не нужна, - после недолгого молчания отвечает мой напарник.
- Не нужна?!
Пит так побелел, что я испугалась. Да что с ним такое? Почему его так трясет?
Наверное, дошло наконец, что он больше не увидит свою любимую. Не увидит никогда.
Вероятность его выигрыша катастрофически мала. Даже если Пит не станет спасать меня, он все равно погибнет. Как бы мне не хотелось уберечь себя от этих мыслей, как бы мне не хотелось верить в его победу. Не поможет. Одной надежды мало. А кроме надежды у меня нет ничего.
В этом году снова выиграет профессионал своего дела. Победителем снова станет кто-то из профи. Я уверена.
- Если я выиграю и вернусь домой… я не смогу быть с ней вместе, - тихо бормочет Пит.
- Почему?
- Потому что… причиню ей слишком много боли своим возвращением.
Заметно, что Цезарь свихнулся вконец. Лицо его побагровело от этих загадок и невнятных слов. Была бы его воля, он бы вскочил с кресла, вцепился бы в волосы моему напарнику и начал бы выдавливать из него связные и обоснованные предложения и объяснения.
Секунды капают. Время на исходе. До окончания интервью остается всего ничего.
- Пит, наше время кончается, а я так и не смог добиться от тебя связного рассказа. Ответь же наконец: почему ты думаешь, что твоя девушка за тебя не болеет?
- Да не девушка она мне вовсе, - хмыкает Пит. – Она даже не знает, что я люблю ее. Люблю уже около десяти лет.
- Ах, вот оно что! – восклицает ведущий. – Но это не повод не болеть за парня из своего Дистрикта, по-моему.
- Она за меня не болеет, - твердо и уперто повторяет Пит.
- Ты так уверен?
- Я уверен. И я знаю причину.
Темно-синие брови Цезаря поднимаются в изумлении.
- Тогда поведай нам о ней.
Пит глубоко вдыхает, словно набираясь сил, чтобы говорить дальше.
Я сжимаю руками подлокотники кресла.
- Она болеет за другого человека.
Цезарь усмехается.
- Да за кого она может болеть, кроме тебя?
Я тоже усмехаюсь, ожидая, пока Пит вновь скажет какую-нибудь чушь; хотя, конечно, я не имею права называть чувства своего напарника чушью, просто… я называю этим словом все, что мне непонятно.
Но то, что сказал Пит секундой позже, не было чушью. Его слова оказались доступными для моего разума. Правда, я вникла в их смысл постепенно, не сразу, но как только осмыслила все, мне захотелось закричать. То, что он сказал, задело меня с такой силой, что я потеряла способность дышать. Я сама потерялась где-то в пучинах слов, мыслей и фактов; казалось, время остановилось.
И вместе с ним мое сердце.
- За свою младшую сестру, - вот что сказал Пит.
* * * * * * *
За свою младшую сестру.
За младшую сестру.
За свою сестру.
За свою… младшую…
Эти слова стучат молотом в моей голове еще очень долго. Повторяются ежесекундно. А я все никак не могу поверить в них. Поверить в то, что Пит…
Он любит мою Китнисс. И всегда, получается, любил.
Вот почему он пообещал ей, что вытащит меня с арены.
Вот почему он так возится со мной. Вот почему так охраняет.
Все из-за того, что он влюблен в нее. В мою Китнисс, в мою сестру.
Цезарь ошарашен. Или просто притворяется. Ведь ему все равно кто кого любит, кто за кого болеет, кто, когда и как умрет. Он лишь ведущий. Ему нужна только слава и деньги.
- М-да, - задумчиво тянет он. – Не ожидал, что все настолько запущенно. Прям интрига на интриге.
- Я сам… не ожидал, - отзывается Пит, разглядывая пол пустыми глазами.
- Ну что ж. Я могу сказать тебе только одно. – Цезарь хлопает моего напарника по плечу и говорит: - Да пребудет с тобой удача.
- Спасибо.
Громкий звон, раздающийся откуда-то сверху, как и всегда, сообщает, что три минуты истекли, и что Питу пора покидать сцену. Парень встает и, помахав рукой замершей публике, которая до сих пор не пришла в себя после его признаний, уходит.
Я зажмуриваюсь так сильно, как только могу. Мне безумно хочется исчезнуть, провалиться куда-нибудь, уйти, убежать, спрятаться ото всех. И сидеть взаперти вечность.
Почему все это происходит со мной? Почему со мной и с Питом? Почему все так сложно? Ведь я не могу просто так дать своему напарнику погибнуть. Не могу. Он любит мою Китнисс и хочет быть с ней. А вдруг она тоже любит его? Нет, она не… Я всегда думала, что ей нравится Гейл. Хотя кто ее разберет! Мы с сестрой никогда не говорили на эту тему.
Я не знаю, о чем думать. Все в голове разрывается, пульсирует.
Я понимаю, что плачу, лишь тогда, когда глаза сами собой раскрываются и выпускают наружу два маленьких ручейка слез. Я поспешно вытираю их тыльной стороной ладони, опасаясь, что меня снимают.
Если бы я не вызвалась тогда добровольцем, то Пит и Китнисс сейчас были бы здесь, на Играх. Вместе. Пит охранял бы Китнисс так же, как и меня. Только это было бы по его желанию, а не потому, что он пообещал кому-то. Но тогда бы я потеряла сестру…
Мне страшно и больно, а я даже толком не знаю, почему. Казалось бы, что такого в том, что твой напарник, с которым вам предстоит выйти на арену, влюблен в твою старшую сестру? Я не могу объясниться сама с собой.
Да, я не знаю, что в этом такого. Но я точно знаю, что эта любовь все усложняет.
Я так увлечена раздумьями, что не замечаю, как рядом появляется Пит. На лице его какая-то странная улыбка. То ли виноватая, то ли успокаивающая. Но когда парень видит, что я плачу, она исчезает.
Я вскакиваю с кресла, подбегаю к Питу и хватаю его за рукав пиджака.
- Почему ты мне раньше не рассказал? – стараясь держать себя в руках, спрашиваю я. Да разве удержишь тут, когда сама не понимаешь, что чувствуешь.
- Я не знаю, Прим, - слегка испуганно бормочет Пит.
- Почему ты мне не рассказал? – уже громче повторяю я и встряхиваю напарника за руку. – Почему?!
- Я не знаю!
- Ты должен был сказать мне раньше! – я всхлипываю, понимая, что сдерживать слезы бесполезно.
- Прим, прости…
- Пит! – я хватаю парня за оба рукава и начинаю трясти. – Ты должен был мне все объяснить! Должен был рассказать!
Мой напарник испуганно таращится, не понимая, что меня так задело. А я словно совсем обезумела.
Я колочу его по груди, хватаю за рукава, отчаянно рыдаю и повторяю:
- Почему ты мне не сказал?!
Вдруг откуда-то появляются Эффи, Хэймитч, Цинна и Порция. Увидев, что мы с Питом чуть ли не деремся, все четверо устремляются в нашу сторону. Эффи начинает вопить что-то про манеры, а Хэймитч просто рывком отдирает меня от Пита и куда-то уносит.
Я даже не предпринимаю попытки вырваться. Мне все равно. Странный приступ равнодушия с примесью сильного желания выспаться накрывает меня с головой, хотя истерические всхлипывания не прекращаются, а, напротив, становятся все громче. Я представляю, как сейчас упаду на кровать, забуду обо всем и просто усну. Хотя бы на час. Ведь я так мало сплю. А когда проснусь, вновь буду страдать от душевной боли и всего остального.
Я смотрю на Пита, не отрывая глаз. И он смотрит на меня до тех пор, пока ментор, у которого я вишу на плече, не сворачивает за угол. И все это время мой напарник, словно тоже обезумев, как и я, шепчет, не переставая:
- Я не знаю, Прим. Я не знаю…
* * * * * * * * *
Летят часы, минуты, секунды. С каждым мгновением приближается моя неизбежная гибель. Страх почти ни на секунду не отпускает меня из своих крепких силков, но я перестаю плакать, когда рядом находится мой напарник. Когда Пит рядом, я могу улыбаться.
Да, мы невероятно сблизились с ним за эти дни. Он стал для меня почти как Гейл. А Гейл для меня почти как старший брат. Пит всегда успокаивает меня, крепко-крепко обнимает и говорит: «Ты будешь не одна на арене, Прим. Я всегда буду рядом. До последнего вздоха. Обещаю». И я вот думаю… до чьего последнего вздоха? До его или моего? И сразу страшно. От одной только мысли о том, что кто-то из нас потеряет напарника. А после этого и сам погибнет.
Я верила его словам. До сегодняшнего дня. Пока он не признался, что влюблен в мою сестру.
Получается, Пит так водится со мной лишь потому, что любит Китнисс. А не потому, что он такой хороший и добрый. Или все же он такой?
Честно, я запуталась. Мой детский разум еще не способен разрешать такие сложные противоречия. Я теряюсь. Я не знаю, что мне делать.
Дверь комнаты захлопнулась секундой назад – это Хэймитч вышел.
Я уже перестала плакать, но странные чувства все еще терзают душу.
Я утыкаюсь мокрым носом в холодную подушку и закрываю глаза.
Как нарочно, спать теперь не хочется. Вообще ничего не хочется. Кроме одного: вернуться домой. Но это невозможно, я понимаю. Поэтому, чтобы как-то скоротать кусочек оставшегося вечера, я просто начинаю вспоминать предыдущие дни.
Вот уже пять ночей подряд я вижу кошмары. Как меня разрезают на куски те здоровяки из ближних Дистриктов. Как потом звучит пушечный выстрел и месиво, которое осталось после меня, поднимает планолет. Не объяснить словами, как это страшно. Но самое страшное, что все это происходит на глазах у мамы и Китнисс. Они наблюдают за этим. Нет, не по телевизору. Они стоят где-то рядом, не знаю как, но они очутились рядом. Они все видят, они выкрикивают мое имя, бьются в истерике, но ничем не могут помочь. Между нами словно какая-то стена. И им не остается ничего, кроме как наблюдать. Наблюдать, как я умираю.
Я просыпаюсь каждый час, истошно кричу и, когда прибегает Пит, вновь засыпаю. И вновь вижу во сне арену.
На тренировках почти ничему так и не научилась. Только рогатку в руках держала, да вязала бесполезные узелки, правда, еще немного натренировала ноги в беге и прыжках. Но этого так мало.
Пятнадцать часов.
До того, как трибуты из всех двенадцати Дистриктов сцепятся в смертельной схватке, осталось всего пятнадцать часов.
Мне бы выспаться сейчас, как следует. Уже давно стемнело, но в сон совсем не клонит. Да и вообще, я боюсь спать. Потому что знаю наверняка: меня вновь будут мучить жестокие кошмары. А Пита рядом нет.
И вот мыслями я снова возвращаюсь к моему напарнику. Даже не пытаюсь остановиться, потому что понимаю: рано или поздно все равно начну думать о нем.
Оказывается, без Пита я никто. Уже не в первый раз я ловлю себя на мысли, что мне страшно оставаться одной в комнате. Даже когда светло, и светит солнце. Даже когда на душе легко (что бывает очень редко), и нет слез. Мне страшно наедине с собой. Не знаю, почему. Мне все время хочется быть лишь с Питом: с ним безопаснее, и я сразу становлюсь храбрее.
Но так нельзя…
Вдруг на арене по каким-то обстоятельствам я останусь без него. Не дай бог, конечно, но… вдруг нас разъединят ради потехи – такое тоже может быть, - или вдруг его просто не будет рядом. Я все равно должна буду продолжать играть. С ним, или без него, но сдаваться я не должна. Я обещала своей семье.
Ну вот что мне делать без Пита? И почему я вообще злюсь на него? Или это не злость, а что-то другое? Кто бы дал мне совет? Кто бы мог помочь? Раньше я всегда обращалась за помощью лишь к Питу. С Эффи я не лажу, с Хэймитчем тоже не особо… Цинна. С этим человеком я давно нашла общий язык. Вот с кем я могу поговорить.
Я уже собираюсь встать с кровати и направиться к своему стилисту, как вдруг резко передумываю. Во-первых, я не знаю, где он. А во-вторых, я даже не знаю, что ему сказать! Ведь я сама толком не понимаю, что гложет меня. Не понимаю, что съедает изнутри.
Совсем обессилев от раздумий, которые не дают результатов, я переворачиваюсь на спину и тихо скулю. И как мне уснуть? Кажется, где-то в тумбочке было успокоительное. Точно! Мне ведь Пит давал несколько пилюль на случай, если будет совсем плохо. Не знаю, откуда у него успокоительное, да в общем-то это неважно. Главное сейчас съесть пару таблеточек и успокоиться. Пилюли безвредные, на детей плохо не влияют, они навевают легкую сонливость и помогают расслабиться, говорил Пит. Как раз то, что нужно.
Я запускаю руку в тумбочку, так как лень отрывать тело от кровати и шарю в недрах ящичка. Хм, нет ничего, похожего на коробочку размером со спичечный коробок. Зато есть всякое ненужное барахло. Я понятия не имею, что все это делает в моей тумбе, и как это сюда уместилось. Всякие заколки, ремень, непонятная штука, похожая на пульт, много мокрых салфеток – после слезливых ночей, – гвозди (?) и еще какой-то целлофановый пакетик. Кажется, в пакетике что-то есть. Я хватаю его пальцами и вытягиваю наружу. Вслед за пакетом из тумбочки летят всякие заколки и гвозди, но я почти не обращаю внимания на это. Потому что у меня в руках оказывается то самое печенье мистера Мелларка.
Надо же, я совсем забыла про него. С того дня я не съела больше не единой крошки. А теперь оно затвердело.
Я бережно достаю из пакетика одно печенье, словно это что-то такое бесценное и невероятно важное, и слегка надавливаю на него. Так и есть, совсем затвердело. И орехами больше не пахнет. Я надавливаю на печенье сильнее, а потом еще сильнее и продолжаю давить, пока оно не ломается на две половинки. Одна из них мне совершенно не нужна, и я убираю ее обратно в пакет. А вот другая… из нее торчит уголок бумажки. Я вытягиваю бумажку из печенья и разворачиваю.
Я так и думала.
Те же корявые буковки. Те же четыре слова, которые я прочла тогда, после Жатвы. Те же чувства. Словно я открыла в Пите что-то новое. Словно я узнала его заново.
«Ты можешь ему доверять».
Конечно, могу. К чему весь этот бред. Пит дорог мне, а я дорога ему. И не потому, что он пообещал кому-то там охранять меня. Не может быть таким нежным и ласковым взгляд плохого человека. Примроуз, ты полная дурочка.
Не помня себя от обиды, собственно, на саму себя, я начинаю разламывать все печенье. Одно за другим. И из каждого я достаю одинакового размера и содержания бумажки.
«Ты можешь ему доверять».
Безусловно.
Безусловно, могу.
Я встаю с кровати и подхожу к окну. Там, снаружи, ночная чернота, от которой боязно. Интересно, мне сейчас хоть от чего-нибудь не страшно? Даже горшок с цветком пугает.
Взгляд падает на маленький журнальный столик. А точнее на то, что на нем лежит. Губы сами собой расплываются в улыбке. Большой лист бумаги. Рисунок карандашом. Детские черты.
Я до сих пор поражена талантом Пита. Кажется, он не пропустил ни единого волоса на моей голове; даже бугорки в косичке прорисованы с такой точностью, словно это не рисунок вовсе, а фото.
Я беру лист в руки и верчу его. Как чувствовала ведь: на обратной стороне что-то написано. И не просто что-то – пол листа заполнено! Как же я тогда не заметила? Как всегда. Я просто тормоз.
Почерк у Пита такой корявый, неаккуратный. Или просто он писал все это второпях. Да еще и на карандаш надавлено слегка.
Немного помучавшись, я, наконец, смогла разобрать эту писанину. Каждое слово. И поняла, что сейчас же, сию минуту, стремглав понесусь к своему напарнику и скажу ему все, что хотела сказать тогда, после интервью.
Моему прекрасному цветку.
В беде я не брошу тебя никогда,
Горы сверну, океан проплыву…
А если обижу когда – не серчай.
А помощь нужна – зови, прибегу.
Не понял я сам, как так получилось.
Кажется, жизнь нас вместе свела.
А раз сама жизнь, мы должны подчиняться:
Друг другу дарить улыбки, слова.
Я знаю: не просто ведь все это так.
Я должен быть рядом с тобой до конца.
Спиною своей закрывать от атак
И горькие слезы прочь гнать с лица…
Не жалко мне ради тебя, мой цветок,
Вот так просто взять и дышать перестать.
А по-другому никак ведь нельзя.
Должна же ты это когда-то понять…
Не знаю, что чувствуешь ты, мой цветок.
Это лишь крик души.
Но он тебе адресован.
Я чувствую, Прим: одно целое мы.
Я будто бы цепью одной с тобой скован.
С любовью,
Твой напарник.
P.S. Я художник, но не поэт ;)
P. P. S. И еще я очень скромный.
Я несусь по коридору, представляя, как сейчас ворвусь в комнату к своему напарнику и так громко, с вызовом, скажу: «Я не позволю тебе умирать за меня!» Конечно, это будет глупо, и Пит посмеется, но мне надоело держать в себе эти возмущения, надоело жить с осколками страха, которые царапают меня внутри. С силой царапают. До крови. И вообще я просто хочу, чтобы он понял, что мне не все равно.
Наверное, я застесняюсь, и не смогу сказать ему, как он мне дорог, но… я должна попробовать. А если он спит? Что ж, разбужу. Главное – не заплакать. Но как назло в горле уже встает этот проклятый комок, мешая мне нормально дышать.
Пит не спит. Он сидит на краю кровати и нервно перебирает в руках какую-то веревочку. Кажется, будто он ждет кого-то.
Когда я толкаю дверь его комнаты, мой напарник поворачивает голову, так медленно, словно не хочет этого делать. Увидев меня, юноша слабо улыбается.
Что я должна была сказать? Черт, вспоминай, идиотина.
Что-то там про «не позволю»…
- О, Прим, - шепчет Пит. – Я знал, что ты придешь.
Его слова совсем сбивают меня с толку, и я, чувствуя, как предательские слезы все-таки побежали по щекам, выдавливаю из себя:
- Привет.
Пит снова улыбается, а потом хлопает по своему колену.
- Иди ко мне.
Все смешивается в моей голове, в моей душе. Я уже не обращаю внимания на слезы, которые дождем капают прямо на пол. Я забываю все, что хотела сказать, но я бросаюсь к своему напарнику, обхватываю его шею руками и тихо-тихо шепчу:
- Пит, ты такой хороший. Пожалуйста, не умирай из-за меня.
Я думала, мой напарник засмеется. Но на нас опустилась тишина. Кажется, Пит будет молчать вечность. И только когда я всхлипываю, напоминая ему о своем присутствии, он выдыхает:
- Хорошо.
Я немножко опешила, но промолчала. Мне не до слов. Плевать на них. Главное, сейчас мы рядом. Я и Пит. Пит и я.
Я не знаю, как передать словами то чувство, которое я испытываю, находясь рядом со своим напарником. Наверное, это невозможно.
Я уже успокоилась, но из моей груди время от времени еще вырываются тихие всхлипы. Пит зарывается лицом в мои растрепавшиеся волосы и начинает покачиваться из стороны в сторону, словно убаюкивая меня так, как убаюкивают младенцев.
Все сразу становится таким неважным, мелочным, и храбрости в сердце чуть прибавляется. Ведь рядом он. «Злобный Мелларк».
Я пытаюсь определить, кто для меня Пит.
Интересно, а когда люди влюбляются в кого-то, что они чувствуют? Примерно то же самое? Ну, нет. Я не влюблялась в Пита. И не собираюсь. Он слишком взрослый. Но я точно знаю, что люблю его. Как брата, как папу, как друга, как кого угодно, только не как жениха.
А все же интересно. Кто для меня Пит? Как его называть? Друг? Или просто напарник? Напарник – это глупо.
Веки сами собой смыкаются, и я потихоньку начинаю проваливаться в сон. Я даже забываю, что я на плече у Пита, а не на кровати. Но мне это не мешает. Я засыпаю по-настоящему. Но, как оказывается, ненадолго.
Я открываю глаза совсем скоро. От страха. Потому что вижу перед собой лицо Катона. Оно в шрамах, в крови, а на губах, как всегда, та самая ухмылка. «Тебе конец, Храбренькая Прим», - вырывается из его кровавых уст. А потом смех. Такой холодный, пронизывающий. Он обжигает меня, и я начинаю хныкать.
- Ты чего, Прим? – Пит уже, оказывается, не держит меня на руках. Я лежу на кровати, по шею укрытая пледом.
Верчу головой. Катона нет. Слава богу, лишь сон. Или видение… Неважно.
Однако хныкать я не перестаю. Плюс ко всему начинаю дрожать.
Уже глубокая ночь, и, значит, до Игр осталось всего ничего.
- Сколько времени, Пит? – сонно хриплю я.
Я разбудила Пита – его лицо сонное, а волосы взлохмачены. Мне очень жаль, что так вышло, но я даже не извиняюсь. Нащупываю своей рукой его руку и сжимаю.
- Час ночи. Прим, сейчас час ночи. – Тихо отвечает он.
Час ночи! Уже час ночи! Скоро за мной придет Цинна, заберет меня и…
Пит замечает, что мое лицо искажается ужасом.
- У тебя есть Мелларк, – сонно бурчит он, и я замечаю, что уголок его губ приподнимается в улыбке.
Да, конечно, я помню.
Но теперь это не успокаивает. Теперь ничто не успокоит.
Уже час ночи.
- Пит, - шепчу я, чувствуя, как в горле все пересыхает. – Пит, я хочу домой.
Мои громкие отчаянные всхлипы прерывают ночную тишину. Мне не успокоиться. Мне не перестать плакать, не перестать бояться.
Теплый лоб Пита соприкасается с моим холодным. Я сжимаю его ладонь еще крепче, словно это мое спасение, и прижимаю ее к сердцу.
- Скоро все закончится. – Шепчет Пит. - Ты поедешь домой.
Я всхлипываю еще громче, и еще. Глотаю слезы. А Пит просто прижимает меня к себе. Я точно знаю, что его тоже переполняет ужас. Но он мне этого не говорит; не скажет никогда.
- Еще ведь ничего не начиналось.
Я зажмуриваюсь и мысленно начинаю прощаться со своими родными. Вдруг потом не будет времени, вдруг потом не успею.
Мамочка. Родная моя любимая мамочка. Я хочу к тебе. Я хочу, как раньше, забраться к тебе на коленки и играть с тобой в ладушки. Я хочу видеть твою улыбку. Хочу видеть твое лицо, озаренное счастьем. Такое, каким оно было раньше, до смерти папы.
Китнисс. Моя кровиночка. Я так скучаю по тебе. Прости меня, пожалуйста. Я лишь хотела тебя защитить. Когда я умру, я обещаю, я встречусь с папой, и все будет хорошо. Ты только не плачь и не переживай.
Я вас очень люблю. Больше всего на свете.
Я вновь засыпаю.
А Пит потихоньку начинает петь, не отнимая у меня своей руки. Его ласковый голос убаюкивает меня.
- Забудь про заботы, про все забудь. Глазки закрой и попробуй уснуть. Кошмары ушли, они не вернутся. Волшебные сны к тебе прикоснутся…
И они прикоснулись. Мне снился отец. Его улыбка. Она была так рядом. Все было будто бы взаправду. Я прикасалась к его шершавой щеке, к сильной теплой ладони, мы смеялись и ели орешки.
Я больше не просыпалась. До самого рассвета. Я открыла глаза лишь тогда, когда меня легонько толкнули в бок, пытаясь разбудить.
Я нехотя вернулась к реальности и села на кровати. Передо мною стоял мой стилист. Он сказал лишь одно слово. Только одно. Но его было достаточно, чтобы забиться в нервной конвульсии. Это слово заставило меня съежиться от страха и ужаса, от боли в сердце. Заставило меня вцепиться в подушку, предпринимая последние попытки никуда не идти.
- Пора.
