Глава 30Летиция Ван Везле знала, что у неё не будет в жизни счастья. Она поняла это рано, лет в пятнадцать, когда многие молоденькие девушки ещё только начинают забивать себе голову всякими романтическими глупостями. У неё на глупости времени не было. Холера забрала отца и мать, последние гроши ушли на похороны, и ей с семилетним Гансом на руках пришлось перебираться из уютного родного флигелька, где отец делал в своей мастерской часы, а мама варила всякие вкусности в блестящих медных кастрюлях, в волглую и тесную полуподвальную комнатушку. И начинать искать пропитание.
Она чистила рыбу, стирала простыни, варила похлёбку и разносила пиво в трактирах, мыла полы и подшивала воротнички в богатых домах. Однажды, когда с работой в городе было совсем туго, она целых два месяца батрачила на одной ферме. К концу лета ей казалось, что она уже никогда не сможет разогнуться без боли в пояснице.
У бедной сироты, да ещё с «грузом» в виде малолетнего братца, был единственный шанс вырваться из нищеты – выйти замуж. Конечно, на приличную партию бесприданнице нечего и рассчитывать, но какой-нибудь младший сын цехового мастера, не блещущий красотой и талантами, но которого папаша гарантированно устроит в гильдию подмастерьем… не сказка, зато кусок хлеба и крыша над головой. И, может быть, даже замолвят словечко за Ганса, когда тот войдёт в возраст ученичества.
Но Летиция уже давно не лелеяла тщетных надежд. Она дурнушка. Уродина. Все так говорят. Рыжие волосы не в диковинку в Нидерландах, но её косы отличались какой-то особенной огненностью, «бесовской», как неодобрительно говорили почтенные матроны. Зелёные, слегка на выкате, глаза – «кошачьи зенки», как отмечали всё те же матери семейств. И характер соответствующий – дикая кошка, она не умела льстить хозяевам, и прямая спина плохо гнулась в поклонах [«Представляете, кума, этот часовщик Йохан, да, тот самый, её отец, совсем распустил девку! Даже читать её научил, подумайте только! Зачем посудомойке грамота? Много она о себе думает, вот моё мнение, глядите, как бы чего не стащила!»]
Руки стали грубыми и некрасивыми от постоянной тяжёлой работы. После трёх месяцев «на подхвате» в прачечной они вообще стали походить на распухшие красные гусиные лапы. Её выгнали и оттуда – она нигде не задерживалась надолго, выручало только то, что она была готова браться за любую работу. Летиция впрягалась в очередную лямку – и тянула, тянула, тянула… как ломовая лошадь. Высокая, поджарая, голенастая, с большим ртом и выступающими вперёд зубами, она и в правду смахивала на злую выносливую кобылку, которая может работать наравне с тяжеловесами-першеронами, но может и лягнуть или укусить хозяина.
Она стала по-мужицки мускулистой и широкоплечей – если ты полгода тягаешь пудовые (будь они трижды прокляты!) кадки с квашнёй в пекарне хромого Петера, ты либо становишься крепкой как железо – либо вылетаешь за дверь. Хотя булочник её всё равно уволил – за строптивый нрав, как и все предыдущие хозяева.
А ещё эти дурацкие веснушки! А этот нос! Матросня в трактирах прозвала молодую подавальщицу Носовой Девой(1) – и все гоготали над этим «блестящим каламбуром». А она глотала злые слёзы и, воровато оглянувшись, от души плевала в глиняные кружки с крепким пивом в подсобке.
Короче, она не ждала Прекрасного Принца. Какой там принц, на неё не заглядывались даже пьяные в дым мастеровые! Она приняла это к сведению – и просто забыла об этом.
Она забывала и о непосильной каторжной работе, и о беспросветной нужде, и обо всех унижениях и тычках, которыми «награждала» её судьба… У неё был младший братишка, её маленький Ганс – и никакая тьма в мире не могла погасить этот свет. Она была ему и отцом и матерью, она воспитывала его, рассказывала ему сказки, учила читать по толстой семейной библии – единственной книге, оставшейся от прежних, счастливых времён. Она всегда старалась выкроить из своих скудных заработков лишний грошик и купить Гансу что-то вкусненькое, а по ночам, засыпая на ходу от усталости, она перешивала его одежду – парнишка вытягивался на глазах.
Он тоже старался изо всех сил. Тоже искал работу: подметал улицы, бегал с записками от купцов и приказчиков, носил тяжелые корзины со снедью за возвращавшимися с рынка толстомясыми кухарками. Но заработанные медяки мало помогали сестре. Он пробовал воровать с уличных лотков, у него получалось, и он даже подумывал прибиться к какой-нибудь босяцкой ватаге, но Летиция, заподозрив неладное, выпытала у него всё, надавала тумаков и за руку притащила на рыночную площадь – показать повешенных воров, чьи гниющие трупы было запрещено снимать целую неделю по приказу магистрата. Многие болтающиеся в пеньковой петле и обмазанные смолой «для пущей сохранности» воришки были ровесниками Ганса.
Когда Гансу стукнуло двенадцать, дела, казалось, пошли на лад. Летиция прислуживала в богатом доме, где проживали приехавшие в Амстердам по торговым делам венецианские негоцианты. «Проклятые паписты», которых пасторы-пуритане распекали на всех углах как прислужников Сатаны, оказались на поверку добродушными и не скупыми людьми. Во всяком случае, прислуге платили щедро и не заставляли челядь ходить по воскресениям с хозяевами в кирху на проповедь. Теперь выходной день Летиция с удовольствием проводила в обществе брата (религиозной она никогда не была и, со свойственной ей практичностью, увидав бесплодность молитв, оставила это занятие навсегда). К тому же, Летиции едва ли не впервые в жизни нравились её наниматели. В сером мещанском городе, живущем по строгим заветам Лютера и Кальвина, «итальянская хоромина», как прозвали её в народе, выделялась ярким пятном, словно драгоценная брошь на булыжной мостовой. Венецианцы жили красиво, на широкую ногу, смеясь над бюргерским запретом на роскошь, «театральные лицедейства, музыкальные пляски и прочие богомерзкие увеселения» и на изображения красоты Человека. В том числе и обнажённого тела. Особняк был обильно украшен мраморными копиями античных статуй, перед которыми Летиция долгое время стыдливо замирала, не решаясь коснуться белого камня метёлкой для пыли. Потом пообвыклась и уже не робела. А ещё была итальянская живопись, копии знаменитых мастеров и даже несколько подлинников (Летиция, естественно, не отличила их друг от друга). Картины вызывали у девушки восторженный трепет. Она никогда не видела такого прежде. Когда испанцы отступали из восставших провинций, они забрали с собою всё, что успели. Оставшиеся иконы и статуи святых протестантские проповедники порубили топорами и сбросили в каналы, назвав языческими идолами. Светское искусство, в основном, постигла та же участь.
На одной из картин богиня Венера выходила из морских волн. Она была совершенна. От неё шёл свет. Летиция долго стояла перед полотном, заворожённая её Красотой. Ещё один её любимый холст изображал Мадонну с младенцем. Такая прекрасная в своей земной простоте мать с безмятежно улыбающимся ребёнком на руках… такой Летиция запомнила маму после рождения Ганса.
Ей очень хотелось показать брату все эти чудеса, но прислуге не позволялось водить посторонних на барскую половину. Итальянцы беспокоились о своей безопасности, справедливо опасаясь возможных нападений фанатиков. Крылатый Лев(2) щедро одаривал золотом прославленных швейцарских кондотьеров(3), заботясь об охране своих подданных.
Ганса удалось устроить в ученики к старому полуслепому сапожнику. Не официальным подмастерьем с записью в цеховую корпорацию, но по сравнению с мелкими поручениями «подай-принеси», которые он до сих пор выполнял, это было шагом вперёд. У старика не оказалось наследников, и Ганс вполне мог рассчитывать на будущее в гильдии башмачников.
Но стоило только забрезжить свету надежды, как всё тут же пошло прахом. Ганс заболел чахоткой. Он и раньше кашлял по утрам, но Летиция надеялась, что это только простуда и гнала прочь мысли о страшной болезни. Она слишком хорошо её знала. В сырых подвалах, где ютились семьи бедняков, то и дело раздавался этот надрывный, тяжёлый кашель – однажды услышав, ты уже не забудешь этот звук никогда. Каждый месяц кого-то свозили на божедомку – церковное кладбище для неимущих. Человек начинал перхать кровью – и всё. Просто сгорал за считанные недели, а то и дни. Врачи, лекарства… всё это стоило звонких гульденов, которых у неё никогда не было. Богачи ездили лечиться в тёплые страны, дышать целебным средиземноморским воздухом. Об этом можно было только мечтать. В отчаяние Летиция таскала брата по всевозможным знахаркам и целительницам – но их настойки и притирания давали только временное облегчение. Однажды утром Ганс согнулся в три погибели от особенно сильного приступа кашля, и на платке, которым она вытерла его рот, остались красные пятна. После этого мир утратил для неё все краски. Она улыбалась, бодрилась, чтобы не пугать брата, говорила, что всё будет хорошо, что скоро весна, станет теплее, и он обязательно поправится – но в её сердце разверзлась чёрная зияющая бездна… она потеряла почти всех, кого любила, и вот теперь у неё отбирали брата, её Ганса, её маленькое сокровище… её хотелось выть в голос, кричать от этой невыносимой боли, проклинать проклятый несправедливый мир… но она молчала, и находила в себе силы снова и снова вставать по утрам и идти на работу. Гансу становилось всё хуже и хуже. Скоро он уже не смог работать и её опять пришлось кормить их одной. Она старалась, как могла, она окуналась с головой в серую повседневность, хваталась за самые грязные и тяжёлые поручения, преследуя двойную цель: наскрести хоть немного больше денег и хоть ненадолго выбросить из головы страшную мысль о том, что брата скоро не станет. Она не могла обманывать сама себя – ему остаётся пара недель. Он не увидит весну…
Другие служанки быстро заметили произошедшую в ней перемену. Из такой строптивой и острой на язык Летиции как будто вынули душу. Бледная и молчаливая, она не отвечала ни на какие расспросы, и от неё вскоре отстали. Иногда она плакала, сама не замечая этого. Иногда застывала на минуту-другую, безучастно глядя в пустоту, но тут же, словно очнувшись, опять принималась за дело. За ней закрепилась дурная слава умалишённой, но пока она справлялась со своими обязанностями, её никто не трогал. Никому не было до неё дела, и саму Летицию это только устраивало. Бесконечных расспросов и фальшивых сочувственных речей она бы точно не выдержала.
Всё было как в тумане. Иногда она задумывалась, а что, если она умерла тогда, вместе с родителями, а всё вокруг – это ад? Настоящий, а не тот, о котором врут с церковных кафедр попы. Но каким же должен быть бог, который всё это выдумал?!
В то утро ей поручили протирать серебряные сервизы в малой обеденной зале. Она устроилась на табурете возле окна и начала методично полировать до блеска одну серебряную тарелку за другой. Тупая механическая работа оставляла свободной голову, и её мысли снова обратились туда, в трущобный квартал бедноты рядом с кожевенными мастерскими, где в душной маленькой комнате сейчас умирал её брат. Если бы Летиция увидела себя сейчас в зеркале – она бы не узнала своё отражение. В её глазах сквозила усталая равнодушная покорность замученного до полусмерти зверя. Одинокая слеза прочертила мокрую линию по щеке, сорвалась с подбородка и звонко ударила в металлическое блюдо. В этот момент кто-то осторожно прикоснулся к её плечу.
- Не надо плакать, госпожа. Не плачьте, прошу Вас.
* * *
1 - Обыкновенно так называли вырезанную из дерева женскую статую-талисман на носу корабля.
2 – Символ Св.Марка – покровителя Венеции, часто использовался как аллегория Венецианской Республики.
3 - Наёмников.
