Глава 4
- Заснул? – спросила Джинни. – А ещё уговаривал посмотреть «очень интересную передачу про Мачу-Пикчу». Я и сама уже зеваю.
Я потряс головой, пытаясь прийти в себя. По сравнению со всеми остальными снами, в которые имел наглость явиться Снейп, этот был самым… сложным.
Я не мог понять, то ли меня развели, как ребёнка в песочнице, то ли у меня случился очередной приступ героизма, и я стою на пороге великого подвига во имя добра и справедливости?
Знай я реальный способ спасти профессора – разве я сомневался бы? Я бы пошел на риск, если будь это нужно. Но отдать ему собственное тело во временное пользование?! А вдруг что-то пойдёт не так и я не смогу уже вернуться? А вдруг он будет цепляться к Джинни? Целовать на ночь Джеймса и качать на руках Альбуса?! Поправлять им одеяло, покупать сладости, смотреть мои любимые передачи…
А потом у них с Джинни родится ещё несколько детей… Или он бросит её, он ведь не может любить
мою жену, верно? Рисковать собой – это одно, рисковать своей семьёй – это уже совсем другое. Снейп – не тот человек, которому я бы доверил детей и жену.
Я понял, что мне срочно нужно выпить. Я добрался до кухни, взял из бара бутылку виски и плеснул половину бокала, бросил туда немного ледяной крошки и сел на подоконник, сдвинув в сторону цветочные горшки.
Это было дурной привычкой – садиться на подоконники. На подлокотники кресел. Угол стола, ступеньки, бордюры и ограждения… Не знаю, откуда это во мне. Особой радостью было садиться, свесив ноги в окно – ночью или во время дождя – чтобы вымокнуть.
- Что с тобой происходит?
Я не стал оборачиваться. Джинни пододвинула к окну стул и села в ногах, положив голову мне на колени, я машинально провёл рукой по её волосам, жестким, крупно завитым. Я безумно люблю её волосы… Я всё в ней люблю безумно, но хочу, чтобы
сейчас она ушла. Мне нечего ей сказать.
«Джинни, милая, ты не будешь возражать, если мы со Снейпом временно поменяемся местами? Ах, будешь?» На этом месте диалог увядал. И начинался скандал. Самый грандиозный из скандалов нашего семейства, нужно думать.
Ну, лично я бы её за подобные идеи запер в спальне, пока не передумает. А она меня, наверное, проклянёт – она умеет… Женщины семейства Уизли скоры на расправу и остры на язычок…
- Со мной всё в порядке, - соврал я.
- Тебя мучают не проблемы на работе, тебя мучает то, что внутри.
- Внутри чего?
- Внутри тебя, конечно.
«Во мне сидит Снейп, даже когда его во мне и нет – я думаю о нём. Он снова не даёт мне покоя. Сколько лет я страдал от того, что не сумел его спасти, когда он умирал, сколько лет, во сне, видел его на полу Визжащей Хижины… А теперь всё начнётся сначала!»
Я, не отвечая, снова отвернулся от Джинни и уткнулся лбом в холодное стекло. На улице была середина марта. Город оттаивал, готовый расцвести к весне. Мне было на это наплевать. Я пил виски – скорее даже цедил сквозь зубы – и смотрел на цепочку фонарей, растянутых над улицей. И, вот чёрт же возьми, мне было хорошо!
~***~
Я давно заметил, что можно из кожи вон лезть, прыгать выше головы и плевать против ветра (успешно), а всё равно никакого результата не добьёшься, пока не сделаешь своё дело ХОРОШО.
Правильно.
Когда делаешь, как надо – уже нет нужды идти на все эти хитрости, всё получается само собой.
Нарисуй сотню картин и кричи потом на всех углах, что они гениальные. А нарисуешь сто первую, вложишь в неё живую душу… Хоть прячь её под подушку в тёмном чулане – всё равно мир узнает, как хорошо она получилась…
Вы будете смеяться, но на такие мысли меня вдохновили мои дети. На мысли о совершенстве – их очаровательные личики. На мысли о картинах – размахивающий кисточками Джеймс. Он уже два или три раза нарисовал какие-то зелёные кляксы на моей парадной мантии, но мне нравилось.
Мы сидели за столиком «Фортескью» и рисовали фантастические пейзажи только что купленными красками. Чистого пергамента у нас не было, зато я нашел применение очередной папке с отчётом – они вечно валяются у меня в кармане, уменьшенные до минимальных размеров (это что-то около спичечного коробка получается).
- Красиво, пап?
Я посмотрел на нечто, напоминающее битву пришельцев-марсиан с вертолётами воздушных сил США на фоне пародии на Вестминстерское Аббатство, и согласился, что это красиво. Великолепно. Грандиозно.
Видимо, не мне одному солнце напекло затылок…
- А что это у тебя? – спросил Джеймс. И в четвёртый раз выпачкал мой рукав краской. – Ой, прости.
- Подумаешь, очень красивый батик, - вздохнул я. Краску не так сложно убрать магией, а я не из таких психов, чтобы обижаться на детишек по мелочам.
Мы ждали Джинни, отправившуюся покупать Альбусу новые костюмчики. Нас она с собой не взяла, потому что мы устали и начали ныть: «Хочу мороженного». (Ныл Джеймс, я поддерживал его молча, но очень выразительно.
«Он всё время вырастает из ползунков, - вздыхала Джинни. – Скорее бы надеть на него школьную форму…»
- Ну так что это? – Джеймс дёрнул меня за рукав. – Ты ужасно рисуешь! Эти палочки с головами – люди, да? Кто это? Я их знаю?
Я посмотрел на рисунок. Что за чёрт?
- Это не люди, - нагло соврал я. – Это поле, засеянное пшеницей.
На рисунке были изображены Дамблдор, Сириус, Ремус и мама с папой. Они подняли руки и махали мне из картинки. Не такой уж плохой я художник… Но рисовать ненавижу…
- Да-а, - протянул Джеймс разочаровано. – Давай я тебя научу?
«Вот кисточка, вот краска. Макаем этим концом во-от сюда и возим по бумаге. Бумагу желательно не порвать, там с другой стороны секретный документ…» Какое счастье, что дети в таком возрасте не знают о том, что такое сарказм!
Я, конечно, очень люблю детей, но брать уроки рисования не хотел совершенно. Ни капельки!
- Сначала ещё мороженого, - решительно сказал я.
Мальчишка не возражал.
Ещё бы: середина мая, жаркий, действительно жаркий день, на небе – тонкие, прозрачные облачка, совершенно не спасающие от солнечных лучей. Солнце жаркое до беспощадности, словно решило устроить репетицию перед летом, и я ощущаю себя нанизанным на его лучи – словно пронзённый стрелами.
Я – Гарри Храброе Сердце!
- Гарри! Вот здорово!
Меня поцеловали в макушку, я тут же ощутил знакомый тёрпкий аромат и обернулся. Это Гермиона.
Я в который раз подумал, что она прекрасна. С годами её красота стала какой-то настоящей, искренней, что ли? Мне уже слабо верится, что эта шикарная женщина – та бесстрашная девчонка, с которой мы вместе совершали опасные детские шалости.
Она немного поправилась после родов, но ей это только к лицу.
- Привет! А где малышка Роззи? – спросил я, поднимаясь и усаживая Гермиону около себя.
Джеймс радостно поздоровался с ней и снова уткнулся носом в рисунок. От старания мальчишка высунул кончик языка, Гермиона тихонько засмеялась, глядя на него. Тот не обращал на её взгляды никакого внимания, выводя синей краской какие-то зигзаги.
- Роза осталась с бабушкой, - Гермиона усмехнулась. – Рон боится оставаться с дочкой наедине. И, знаешь, я отлично его понимаю.
- Я тоже.
- Нет, действительно, она такая маленькая, а у неё уже такой ужасный характер!
- Да, Рон говорил, что она вся в тебя.
Мы расхохотались. Так могут смеяться только старые друзья…
Весной, на открытой террасе кафе, под цветным зонтиком. Когда не нужно слов, чтобы понять друг друга. Когда на десять процентов сказанного приходится девяносто – несказанного, и именно этот язык сердца – это и есть самое важное. То, что происходит между людьми, которые знают тебя лучше, чем ты сам себя знаешь.
Гермиона внимательно посмотрела на лежащий передо мной рисунок и вздохнула.
- Зачем ты нарисовал родителей? – спросила она.
- Случайно, - признался я.
Девушка пригляделась к моим художествам, скептически хмыкнула. Гермиона любит совершенство, моя дилетантская мазня её эстетический вкус не удовлетворила, Джеймсов – тоже. Да и я сам остался недоволен, что тут скажешь?
Весенний день, а я рисую мертвых. Проклятый Снейп!
- Слушай, Гермиона, ты же всё знаешь! Существуют ли достоверные сведения о том, что случается с людьми после смерти?
- Ну… Я как-то видела книгу, где люди описывают, что они испытали во время клинической смерти. Довольно любопытная, однако… Видишь ли, Гарри, в таком деле я никому, кроме себя, не доверяла бы. Особенно если взять за отправную точку в рассуждениях то, что на том свете каждый получает по заслугам.
- А сама ты что об этом думаешь?
- Я предпочитаю об этом не думать, – решительно призналась Гермиона. – Слушай, я спешу, но минут через двадцать освобожусь. Ты ещё будешь здесь сидеть? Вернусь – тогда поговорим, если тебя так волнует эта тема…
- Не нужно, - тихо сказал я.
- Не нужно? – переспросила она. – Ну хорошо, тогда в другой раз, не буду вам мешать…
- Да я не о том! – Я схватил её за руку. – Приходи, конечно, сейчас ещё Джинни с Альбусом подтянутся, съедим по мороженному, такой отличный день… О смерти не надо, хорошо?
- Хорошо, - сказала Гермиона. – Не очень-то и хотелось.
Губы её растянулись в улыбку, но глаза не улыбались. Смотрели на меня встревожено. Такой же взгляд всё чаще появляется у Джинни. Может быть, немножко умереть – это именно то, что мне нужно, чтобы окончательно вернуться к жизни из засасывающей меня бездны равнодушия?
Я не заметил, когда прошло время, в которое мир кажется ярче и больше, чем теперь. Я вырос. Но это не означает, что пора быть равнодушным. Жизнь – до сих пор лучшее, что со мной случалось.
Когда я стану безразличным, это значит, что я стану мёртвым. Даже если буду продолжать жить. Пустое тело будет ходить на работу, одевать мою мантию, спать на моей подушке, пить кофе из моей чашки… А душа умирает, когда становишься равнодушным, не холодным и не горячим.
Когда всё вокруг кажется однотонным и скучным. Говорят, что новорожденные дети видят мир в чёрно-белом цвете. Но у них ещё всё впереди. Постепенно проявляются краски, раскрываются страницы волшебной книги судьбы, они делают первые шаги, слышат первую музыку, говорят первые слова. А потом – наоборот. Сначала возвращается чёрно-белое зрение. Потом перестаёшь верить в чудеса. Потом…
Я не хочу быть пустым.
Лучше слыть безумцем, чем стать равнодушным. Лучше прыгать с парашютом, чем читать вечерние газеты. Лучше возвращаться домой через окна, чем проклинать неудобные ступеньки, вечно теряющийся в карманах ключ, тщательно вытирать стоптанные ботинки о коврик…
Нет, в этом нет ничего плохого, пока это не становится рутиной. Привычкой. Любая привычка – смерть творчества. Пока не привык – можешь творить. Потом – нет. В привычке нет чуда, она – это скука. Люди безразличны к скучным вещам, и когда вся жизнь становится привычной, скучной, одинаковой и размеренной, больше нет смысла различать цвета, ведь по ней можно ходить и на ощупь.
Нет смысла верить в чудеса, когда умеешь делать их своими руками.
«Мистер Поттер, немедленно сотворите чудо. Вы пропадаете!» - сказал я.
- Орхидеус!
Я протянул Гермионе букет орхидей. Она перекинула его через руку, чмокнула меня в щеку, повторила то же самое с Джеймсом…
- Ещё один букет, - прошептал он. – Для мамы!
- Конечно, – сказал я. – И ещё мороженое, верно?
Юный художник обрадовано кивнул и заулыбался перемазанными губами. Я схватил салфетку и принялся оттирать его лицо от шоколада, пока не вернулась Джинни, и нам обоим не влетело за это безобразие.
