Глава 4One String Bleach Fest
AU-08 Бьякуя/Орихиме. Военное АУ по первой арке, риока - диверсанты. "Отвечай!"
489 слов.
Она не плачет.
Низко опускает голову – либо боится даже смотреть на него, либо, напротив, не хочет, чтобы он что-то видел. Но его глаза привыкли к полумраку, а коротко обрезанные волосы почти не скрывают лица пленницы, и ему очень хорошо видно, как она кусает губу и морщится, пытаясь унять то ли подступающие рыдания, то ли страх.
Ее волосы слишком яркого цвета. Такой солнечный рыжий цвет он помнит только у одного человека – того самого, что навлек неизгладимый позор на его семью.
Куросаки…
Сестра. А может, близкая родственница. А может, и не родственница вовсе, несомненно только, что участница его группы.
Именно поэтому он обратился к главнокомандующему с просьбой – передать ему дело Иноуэ Орихиме. И его просьбу удовлетворили, потому что знали его и доверяли ему.
И еще потому, что думали – знают, как человек типа Кучики Бьякуи должен чувствовать себя в ситуации, в которую его поставил беспардонный варвар-риока.
Ничего они не знали, даже близко.
- Иноуэ Орихиме.
Девочка вздрагивает. Девочка – пятнадцать лет по документам, фигура взрослой женщины и сознание ребенка. Как еще объяснить ее членство в группе Куросаки? Как еще объяснить то, как глупо она попалась? Нашли за деревом, когда все ее «друзья» уже убежали – свернувшуюся клубочком, раненую, жалкую… Она и тогда не плакала – и смотрела на офицеров Готея, скручивающих ей руки, так, словно вообще не понимала, что происходит. Словно все это происходило не с ней.
Иноуэ Орихиме, знала ли ты, на что идешь?
А впрочем… что ему за дело?
Его интересует сейчас только один-единственный вопрос.
- Где Куросаки Ичиго?
Где моя сестра?
Где она и что с ней будет, знаешь ли ты, девочка-риока, которая так боится сейчас посмотреть в глаза ее брату? Не вы ли кричали, что защитите ее? Не вы ли клялись не выдавать своих? Где она сейчас, - ты знаешь об этом? Подними свое лицо, посмотри на меня и скажи, что вы пришли сюда не за ней, что вы ничего не знали, что вы здесь потому только, что идет эта проклятая война…
- Где он? Отвечай!
Риока поднимает глаза – и Кучики, задыхающийся той яростью, которую поклялся никогда не выпускать наружу, видит, какие они большие, видит, что они темные, видит, что нет в них никаких слез, а есть только стальная твердость решимости, какой-то странно-отчаянной, но удивительно храброй:
- Я ничего не скажу.
… чей-то облегченный выдох.
Скомканный желтоватый листок – краткое досье на Иноуэ Орихиме – с тихим шелестом опускается на стол.
Кучики Бьякуя смотрит на двух младших офицеров, замерших навытяжку у дверей, так, словно видит их впервые. Он не сомневается, что вздох, который он только что слышал, принадлежал кому-то из этих двоих. Он не сомневается в том, что никогда не видел их раньше. Он не сомневается, что…
- Вон. И закрыть двери.
Гремят железные засовы.
Девочка-риока, чьи глаза теперь раскрываются еще шире, глядит, как брат Рукии выходит из-за своего стола и медленно идет к ней.
Она вжимается в жесткую спинку стула так, словно хочет просочиться сквозь нее.
Руки у Кучики Бьякуи страшно холодные и очень сильные.
Она не плачет.
Эта ночь будет долгой.
Т22-78 Айзен/Хирако. Пожиратель снов, просыпаться от ощущения чужих рук на шее. "Я пел вам колыбельную, тайчо"
306 слов.
Вы мне снились этой ночью, тайчо.
Я говорю «ночью», хотя здесь не существует понятия времени, и мой день отличается от моей ночи только тем, что по ночам я сплю. Я говорю «сплю», хотя на самом деле просто закрываю глаза и то ли вспоминаю, то ли фантазирую – сам для себя создаю сны с цветами и звуками, и они позволяют мне ненадолго отвлечься от гнетущей тьмы и тишины.
Я просыпаюсь – открываю глаза – с ощущением чужих рук на собственной шее: еще не душат, но уже мешают дышать. Я замечаю, что когда поддаюсь страху и начинаю пытаться поймать воздух ртом, мои цветные картины, еще мгновение назад такие яркие, размываются, блекнут и исчезают. Я замечаю, что при этом хватка неведомых рук на моем горле слабеет. Я знаю, что это место выкачивает из меня не только реяцу.
Вы снились мне этой ночью, тайчо.
У вас были длинные волосы и белое хаори без номерного знака отряда. Вы ввалились в мою комнату посреди ночи, пахло от вас не благородным саке – дешевым земным алкоголем, и объяснять вы явно ничего не собирались. Я и не ждал объяснений. Вас дважды стошнило – сначала на пороге, затем на моем футоне – жалкими остатками приятного вечера, проведенного с друзьями, и вы были настолько пьяны, что в конце концов уснули у меня на руках.
Я помню, что луна любопытно заглядывала в окно, расчерчивая темный пол белыми, будто пролитое молоко, квадратами. Я помню пряди ваших роскошных волос, как перебирал их пальцами – они, против ожидания, не оказались мягкими, словно шелк. Нормальные, обычные человеческие волосы. Я помню, как пел вам колыбельную – должно быть, ту самую, которую моя мать пела мне когда-то. Ваша голова лежала у меня на коленях, и с застывшего лица не сходило какое-то пренебрежительное, устало-недовольное выражение.
Я наклонился и, отведя светлую прядь, осторожно поцеловал в висок. Вы не пошевелились, и кожа ваша, против ожидания, оказалась совсем не горячей.
Как же звучал ваш голос?
