Глава 4Марлен, 1979 г.
Марлен Маккиннон стоит перед дверью отцовского кабинета и очень старается не дышать. Не дышать она старается для того, чтобы отец ее не заметил и ей не пришлось с ним разговаривать. А перед дверью стоит потому, что хочет зайти и поговорить.
Вопрос в том, что ему сказать.
– Папа, я сегодня впервые убила человека.
Так?
Слезы уже пролиты в штабе, успокоительное зелье выпито там же. Осталось только какое-то невнятное недоумение и ощущение нереальности.
Работа была рутинной – они с Карадоком просто ставили защиты на маггловскую школу, но Пожиратели вышли на них явно не случайно, их интересовала не сама школа, а именно патруль Ордена Феникса. Пятеро – как всегда, больше, чем их. Они с Карадоком обезоружили двоих, а в третьего она послала… ну, не Аваду, конечно. Нормальное боевое заклятье, рассчитанное на то, чтобы оглушить посильнее, чем Ступефай. Но оно неожиданно для нее самой попало точно в сердце – и то ли от точности попадания, то ли оттого, что у парня сердце было слабое изначально… в общем, он упал и больше не шевелился. Карадок за это время наложил Петрификус Тоталус на двух оставшихся.
Потом появились авроры. Вообще-то их с Карадоком в этот момент уже не должно было быть на месте, но она внезапно обнаружила, что любое ее движение, любое действие требует гораздо больше времени, чем обычно. Особого интереса к происшествию авроры не проявили, разве что к личности убитого. Задали им с Карадоком несколько вопросов – не для протокола. Один из них присвистнул:
– Здорово вы его приложили, – и посмотрел на Марлен с уважением. – Наверное, долго тренировались. Вы чем вообще занимаетесь?
– Я колдомедик, – машинально ответила она и почувствовала, что в воздухе повисла пауза.
– Крутые у нас колдомедики пошли, таким лучше не попадаться, – в конце концов усмехнулся второй аврор. После чего Карадок взял ее за руку и аппарировал с ней в штаб.
– Папа, я, колдомедик Марлен Маккиннон, чья профессия – лечить людей, сегодня одного из них убила. Возможно, кого-то, кого уже лечила до этого.
Так?
Она всегда была отличницей. В маггловской школе, куда ходила до одиннадцати лет. В Хогвартсе. На курсах колдомедиков перед тем, как пойти работать в Мунго. В самой больнице Святого Мунго баллы за правильные ответы не начислялись, но если бы начислялись, Марлен была бы отличницей и там. А так она была просто хорошим колдомедиком, признанным специалистом по травмам от заклятий.
Кроме того, Марлен была магглорожденной – точнее, не просто магглорожденной, а, как она шутила в разговоре с друзьями, маггложивущей. Она жила в маггловском районе, с родителями-магглами, вышла замуж за маггла, предпочитала маггловские предметы в быту… единственной уступкой ее магическим способностям была работа в Мунго.
– Я так привыкла, – отвечала она, если ее начинали расспрашивать, и это была чистая правда, без какой бы то ни было тайной подоплеки. Просто она такой вот консерватор по натуре. Может быть, из-за того же консерватизма она и упустила момент, когда все вокруг уже начали бояться.
– Тебе не страшно? – как-то спросила ее однокурсница-полукровка, с которой они сидели вместе у Фортескью и вспоминали школьные годы. – На магглорожденных идет охота.
Марлен пожала плечами:
– Я колдомедик. Даже самые чистокровные уязвимы для заклятий, особенно если воюют.
– Думаешь, у тебя получится не принимать ничью сторону? – спросила ее собеседница с искренним интересом.
Разумеется, у нее не получилось.
В следующие месяцы работы в отделении становилось все больше и больше. Туда доставляли и покалеченных в боях авроров, и магглорожденных, разнообразно пострадавших от общения с Пожирателями, и даже магглов с магическими травмами, только им еще приходилось с ювелирной точностью стирать память о пребывании в Мунго – таким образом, чтобы не задеть других воспоминаний. Была еще категория посетителей – с ранениями явно боевыми, наподобие аврорских, но при этом не авроров. Некоторое время она не понимала, на какой они стороне и как это определить. Потом в отделение привезли юношу в глубочайшем ступоре – невозможно было даже понять, чем в него попали и что с ним делать. Она велела снять с него мантию и обернулась, услышав вдох медсестры, за которым не последовало выдоха.
– Что это, татуировка? – спросила Марлен и увидела шокированный, чуть ли не возмущенный взгляд.
– Вы что, это же… он же… это же ИХ знак…
– Давайте работать, – сказала Марлен. Подумав, добавила: – И известите аврорат.
Аврорский патруль, явившийся на вызов, лишь на десять минут опередил компанию «друзей и знакомых» характерной внешности, пришедших навестить того же пациента.
Когда пару недель спустя магглорожденная коллега, работавшая в другом отделении, спешно уволилась – как она сама сказала, «в связи с отъездом», – по больнице поползли слухи, что ей угрожали Пожиратели и что она вместе с семьей переехала на континент.
У Марлен появилась привычка сидеть по вечерам на крыльце и обдумывать варианты переезда. Мысли бродили по привычному кругу и не приводили абсолютно ни к чему.
Дважды во время таких вечеров она видела, как вдалеке над чьими-то домами встает Темная метка. Увидев это в первый раз, она на следующее утро выкинула в мусорное ведро свежий «Пророк». Потом подумала, включила телевизор – и услышала про загадочное убийство целой семьи в соседнем районе.
– Чего ты ждешь? – спросила еще одна магглорожденная коллега, принесшая заявление об увольнении. – Знаешь, что рассказывают о евреях в Германии во время второй мировой? О том, почему они не уехали вовремя? Потому, что почти у каждой еврейской семьи было пианино, а с пианино переезжать неудобно… У тебя тоже пианино? Семью свою пожалей!
Через две недели безличная почтовая сова принесла в дом Маккиннонов письмо с угрозами, в котором слова «паршивые грязнокровки» были самыми (единственными) приличными. Она сожгла его на заднем дворе и долго-долго мыла руки в ванной, будто пытаясь оттереть невидимую грязь и борясь с тошнотой. Потом пошла к мужу.
– Мы уезжаем. Во Францию. Или в Америку. Сейчас. Завтра. Как можно скорее.
– О чем ты говоришь, Марлен? – муж, преподаватель физики в колледже, обычно не следил даже за маггловскими новостями, не говоря уже о магических. Да и она предпочитала не расстраивать его лишний раз рассказами о том, как все плохо в мире, куда он вынужден отпускать ее каждое утро.
– Я не хочу сдохнуть, сидя на этом гребаном пианино! – на крик она сорвалась неожиданно для себя самой. Последовала неприглядная и маловразумительная истерика, по результатам которой муж и отец поняли только, что все плохо, но зато поняли это очень хорошо.
– Я увольняюсь, – сказала она на следующий день своей пациентке, худой темноглазой женщине с бритой наголо головой, которой посетители постоянно приносили маггловские сигареты и которая дымила ими, как паровоз, несмотря на просьбы, увещевания и даже парочку превентивных заклятий, наложенных на нее персоналом отделения. – Мы уезжаем на континент. Не хочу больше чувствовать себя мишенью. – Она никогда не откровенничала с пациентами, но не все ли равно сейчас?
Женщина посмотрела на нее с интересом и достала из пачки новую сигарету.
– Вы хороший врач. Жаль, когда такие люди уезжают.
– Мне тоже жаль уезжать, – сказала Марлен, думая о том, как мало передает эта фраза. Если использовать в качестве мерила пианино, у нее было такое ощущение, что она отрывает от себя с кровью целый церковный орган.
– Знаете, а я как раз думала о том, что нашей организации нужен такой специалист, как вы. Подождите отказываться, хоть выслушайте меня сначала.
– Мисс Медоуз, спасибо за любезность, но…
– И зовите меня, пожалуйста, Доркас.
Профессор Дамблдор говорит, что каждый сам определяет свою жизнь, делая тот или иной выбор. Это хорошая, благородная теория, очень гриффиндорская. Но Марлен училась в Рэйвенкло и смотрит на мир без бьющего ключом энтузиазма, свойственного красно-золотой команде даже в почтенном возрасте хогвартского директора. На самом деле выбор – иллюзия, думает она. Мы не герои, никто из нас не хочет рисковать жизнью. Каждый готов отступать, раз за разом, снова и снова, пока не дойдет до того предела, когда отступать дальше невозможно. И тогда – у этого последнего предела – мы начинаем драться. Магией, зубами, когтями, не на жизнь, а насмерть. И никакого выбора в этом нет, потому что пока он есть, никто не хочет его делать.
Марлен открывает дверь в отцовский кабинет. Отец смотрит на нее поверх очков и улыбается. Несколько секунд она стоит молча.
– Я люблю тебя, папа, – говорит она.
– Я тоже люблю тебя, Марлен, – отвечает он слегка удивленно. – Ты что-то хотела мне сказать?
– Уже сказала, – говорит она. – Уже сказала.
