Письма завтрашнего дня22 июня 1997 года
Девочка моя (зачёркнуто)
Милая Дора,
Я до сих пор не верю, что уже завтра буду встречать вечер не в привычном лютом одиночестве, а солидным семейным человеком. Сказать кому – верно, не поверят, как и я. Только ты, кажется, не испытываешь ни малейшего сомнения, а я – я всё боюсь, что совершил ошибку.
Милая Дора, я ведь просто...не чувствую, не ощущаю заслуженности этого счастья, и никак потому не могу поверить в его реальность.
Я много раз говорил тебе, чем чревато знакомство со мной – а уж тем более близкое знакомство. И говорил – поверь – искренне. Чего таить, я всё ещё пытаюсь уберечь тебя от ошибки. А себя, очевидно, от мук совести – весьма эгоистично с моей стороны, не правда ли?
Но ты упорствуешь – и я, наверное, этому рад.
На самом деле я счастлив – хотя до конца не осознаю, может, это морок, сон?.. Но я видел, как ты расцветаешь, как ты снова становишься собой... И я просто обязан попытаться не разрушить твоего счастья.
Хотя мы, кажется, оба сошли с ума. Кругом – война, зашедшая в крутое пике, а о потерях... Мы оба стараемся не вспоминать, но такое не забывается, верно?
И всё-таки ты счастлива. Ты светишься счастьем, невероятная моя Дора, заражаешь своей радостью весь свет – и я счастлив.
И если ты завтра позволишь мне, этот путь – сколько бы его нам ни осталось – я хотел бы пройти с тобой.
Твой бессовестно счастливый Ремус Люпин.
20 августа 1997 года
Дора,
Я во всём виноват сам, знаешь? Знаешь, конечно. И надеюсь, винишь меня достаточно сильно, чтобы не пустить на порог – если я, конечно, доползу до дома. А у меня после трёх дней погони и кульминационного полнолуния, признаюсь, есть некоторые сомнения.
Видела бы ты меня сейчас – замуж бы точно не вышла. Это – в лучшем случае. В худшем – сослепу прокляла бы насмерть как подозрительный элемент. Что ж, у меня будет шанс проверить свою теорию. Если доберусь, опять же.
Самое смешное? Грустное? Жуткое? В этой ситуации Гарри прав, конечно. «Устами младенца глаголит истина»? Но и я чувствую, что прав. И не прав. Чёрт, как же сложно выстраивать мысли в связные предложения, когда изнутри всё раздирает противоречиями.
Я не имею никакого права тебя бросать – после всего, что уже сделал. И в то же время не должен оставаться с тобой... Потому что если есть хоть малейший шанс помочь борьбе – я обязан помочь. И если есть хоть малейший шанс, что моё присутствие рядом с тобой принесёт тебе неприятности (а мы оба знаем, что оно уже так, и ситуация не изменится, пока не кончится война), то разве могу я поступить иначе?
И в том, и в другом случае опасность никуда не девается. И в том, и в другом случае виновен, впрочем, я. И я же никак не могу найти того единственно правильного, верного этически и практически решения.
Если я вернусь – уже не смогу уйти: ещё раз оторвать от себя самое дорогое, тебя, нашу семью, собственное безумное счастье – это выше моих сил.
Если не вернусь – бесславно сдохну в лесах.
Дилемма, не правда ли? Было бы правильнее сдохнуть, наверное, - хоть мучиться больше не надо будет, но, знаешь, умереть, не попрощавшись с тобой (моя записка не в счёт), ох, Дора...
Я не знаю, кто из нас прав – я или Гарри, я хотел бы, чтобы он оказался правее, в конце концов, я действительно трус, я даже боюсь посмотреть тебе в лицо после моего внезапного побега - как ты жила эти дни?
Но бояться уже, наверное, поздно.
Простишь ли ты меня ещё раз?
Твой,
Ремус
24 декабря 1997 года
Милая моя Дора,
Несмотря ни на что – это лучший сочельник (и лучшее Рождество, смею надеяться) за долгие годы моей жизни.
Я неволько задумался тут: мы ведь столько лет знакомы с тобой – подумать страшно! А Рождество вместе встречали всего дважды: на Гриммо два года назад и ещё, кажется, до рождения Гарри, когда нас всей компанией затащил к вам Сириус. Семьдесят восьмой год, точно. Мы все, кроме Питера, были в каком-то смысле осиротевшие: мы с Джеймсом в буквальном смысле, а Сириус, так сказать, «по собственному желанию». Тогда мы впервые узнали, какая великая женщина на самом деле твоя мать. Меди ухитрилась обустроить всё настолько непринуждённо, что тот факт, что наша орава свалилась ей как снег на голову, казался всем единственно правильным и совершенно естественным. Она каким-то невероятным образом пробудила в нас ответственность, и мы по очереди и совместно возились с тобой. И хотя ты вряд ли помнишь, для меня то Рождество было одним из самых счастливых.
Мы наряжали ёлку – ты уже тогда была на ножах с ёлочными игрушками, так что мы вдоволь натренировались с «Репаро», а Меди испекла свой потрясающий морковный кекс. А Тед повёл нас смотреть окрестности, и у замёрзшей речки мы раскатали ледяную горку. Ты носилась, как метеор, и, удирая от Сириуса, так и повалила меня в сугроб, а потом весь вечер смешно отпаивала чаем и совала варенье, «чтобы не простудился». Кто мог тогда знать, чем всё обернётся?
А теперь мы – «оставшиеся в живых». Если вспоминать, сколько человек из моего выпуска ещё ходят по грешной земле, я начинаю чувствовать себя динозавром, честно говоря. Я неисправим, наверное: даже в Рождество предаваться безрадостным мыслям – это диагноз. Прости – у меня до сих пор не было шанса исправиться, но я постараюсь. В конце концов, у тебя должно быть правильное, настоящее Рождество. Я и без того испортил тебе прошлое. И теперь просто не имею никакого оправдания испортить будущее. Тем более, что мы скоро будем не одни.
Обычно очень сложно подобрать слова для пожеланий самым близким людям, но я, кажется, знаю, чего хочу пожелать тебе. Я хочу, чтобы следующим Рождеством ты улыбалась самой счастливой улыбкой, не омрачённой войной и тревогой за нашего малыша.
И если бы мне случилось пожелать что-то для себя, я не желал бы большего, чем быть в этот момент с вами рядом и любоваться этой улыбкой.
Твой вечно,
Ремус
28 января 1998 года
Моя милая Дора,
Я знаю, ты злишься на меня за то, что я опять оставил тебя дома. А сам – да, как и всегда, как ты изволила выразиться, «подставляю спину под проклятья». Во всяком случае, у меня неплохая компания – и неплохая мотивация. «Сделать хоть что-нибудь». Иногда меня посещает мысль, что это девиз всей моей жизни. Хоть что-нибудь. Только бы именно «сделать», а не сидеть и ждать новостей.
Мне почему-то всегда доставалось второе. Хотя в этом я не одинок – что уж, мы все нынче в подвешенном состоянии, среди какой-то полуоткрытой войны – и это выматывает чуть ли не больше, чем открытые боевые действия.
А потом я вспоминаю о тебе, и молюсь, чтобы мы всё-таки избежали жуткой, беспощадной мясорубки. Тщетная надежда, конечно, но будь моя воля, тебя бы сейчас не было на Британских островах.
Ты наверняка возмутишься этим словам, и я не могу сказать, что я тебя не понимаю, правда.
И тем больше ценю твоё согласие держаться от борьбы подальше – хотя бы сейчас. Увы, мне стоило бы забыть о самом слове «безопасность», ещё когда ты подалась в аврорат, но мне до сих пор требуется знать, чувствовать, что ты в безопасности. О том, что на войне такое понятие отсутствует как класс и о том, что нашей первой реакцией (синхронной) при пробуждении давно стало схватиться за палочку, а ответом на любой незнакомый голос – невербальное «Протего», я предпочту... Нет, не забыть, конечно, забыть не получится, как и не думать, но хотя бы не вдумываться. Не вдумываться и не вспоминать лишний раз о том, что я не всесилен. Что никто не всесилен.
Мне никогда не было свойственно надеяться на чудеса – и, может быть, оттого теперь и сложнее, и проще одновременно. Легче – потому что вряд ли что—то может напугать меня больше собственного воображения. Тяжелее – потому что я не могу даже слепо надеяться на Гарри. Я верю в него, разумеется, всем сердцем, просто потому, что знаю, что он всегда делает всё возможное и невозможное, что от него зависит, но тешить себя «надеждой на Избранного», как делает подавляющее большинство в магической Британии, не могу. И не хочу, честно говоря, это было бы слишком бесчестно по отношению к нему.
Как я жалею в такие моменты, что не могу быть в двух местах одновременно. Что бы мы ни наговорили друг другу в запале, это не место для только-только перешагнувшего порог совершеннолетия парня – на переднем крае войны. И самое поганое, что я, чёртов боец чёртова Ордена с многолетним стажем, матёрый оборотень, чёрт побери, сижу здесь и тихо партизаню в то время, как дети – они ведь всегда будут для меня детьми, это взрослые совершеннолетние ненормальные! – где-то в глухих лесах, в неизвестности. И единственное наше утешение – это отсутствие новостей.
И хотя ты бы прокляла меня, если бы я остался с ними, ты бы поняла – потом, Дора. И сейчас понимаешь. Сейчас, наверное, ещё лучше – слишком хорошо я вижу в твоих глазах облегчение, когда возвращаюсь после очередной операции, а за облегчением – плохо скрываемую обиду, что не с тобой сражался плечом к плечу.
Неразрешимая дилемма, не правда ли?
И единственное, что мы можем сделать – ждать. Ждать новостей – и того, что новостей снова не будет, ведь в последнее время новости приносят почти всегда только горе.
В этом мире столько парадоксов, что я, наверное, уже отчаялся найти верное решение. Но если есть хоть что-то определённое, то это то, что я люблю тебя.
Твой навечно,
Ремус
1 мая 1998 года
Бесстрашная, сумасшедшая, невозможная моя Дора.
Так, наверное, странно – я пишу тебе письмо, а ты – спишь в той же комнате. Со своего места мне хорошо видно, как ты во сне ёжишься и заматываешься в одеяло, перекручивая его так, что нередко пододеяльник оказывается вывернутым наизнанку. Вот и сейчас ты закуталась в него с головой, словно зарылась в нору, а с другой стороны одеяло в это время сползло, и я могу любоваться твоими голыми пятками и чуть-чуть подрагивающими во сне пальцами ног. Могу авторитетно заявить – вид, достойный всяческих восхищений.
Ты спишь чутко, так, что я то и дело прислушиваюсь, боясь разбудить тебя скрипом пера. Ты всегда спишь чутко, но раньше я просыпался первым – наверное, благодаря волчьему чутью. С рождением Тедди мы поменялись местами, и теперь я просыпаюсь от того, что чувствую, как ты дёргаешься и выскальзываешь из постели.
Тедди спит в колыбельке, в паре шагов от нас, и в тишине слышно, как он тихонько сопит и ворочается. Безмятежное сопение Тедди и твоё размеренное, едва слышное дыхание – это ли не чудеснее музыки сфер?
Ты и наш сын – невозможное, но почему-то случившееся со мной чудо, в которое я так долго не мог поверить, и так быстро ставшее необходимым и самым естественным в моей жизни. Это так невероятно, немыслимо правильно – засыпать, чувствуя, как ты дышишь, и просыпаться, слыша требовательный голос Тедди.
И я в кои-то веки не боюсь завтрашнего дня.
Твой, всегда и до самого конца,
Ремус
