Часть IV. Голодные игры.- Ты прорвешься, Примроуз. Я верю в тебя.
- С-с-спасибо.
- В тебя верит весь Панем, слышишь?
Я киваю. Что ж, раз в меня верит весь Панем, то и я должна в себя поверить. Жаль, что это будет весьма не просто. Но я поверю. Обязательно.
Только бы это помогло.
Мы с Хэймитчем поднимаемся на крышу. Мне было отведено немного времени на последние переговоры с ментором, а теперь меня должен забрать Цинна.
- Они разложат много всего прямо перед вашим носом, у Рога Изобилия, - говорит Хэймитч слегка дрожащим голосом. – Даже не пробуй утащить с собой что-то. Просто беги прочь, поняла? Первая Битва обычно уносит жизни около половины трибутов. А тебе главное – спастись. Пит найдет тебя в лесу, слышишь?
Я вновь киваю, но как-то нервно, судорожно. С Питом я так и не увиделась. Вероятно, Порция забрала его чуть раньше, чем Цинна меня. Не знаю, почему так. Но это моя первая и… единственная мысль.
Это волнует и пугает больше всего. Я ведь не попрощалась с ним. А если меня прикончат в первый же час?
Так. Спокойно.
Двери лифта распахиваются, и мы с Хэймитчем неохотно шагаем на крышу. Утренние лучи ослепляют меня, и я жмурюсь.
Мой ментор сначала тупо смотрит куда-то вдаль, а потом крепко обнимает меня; я сжимаю его сухую руку на мгновение, затем отпускаю и, ни разу больше не обернувшись, ухожу прочь.
И все-таки Хэймитч отличный человек. Я зря так недооценивала его. И зря думала о нем плохо. Теперь мне очень стыдно. Надеюсь, он не очень расстроится, когда я умру.
Вдалеке чернеет мужская фигура. Меня ждет стилист.
Голова раскалывается. Наверное, от того, что я долго плакала. Еще бы.
За эти пару недель я нарыдала, казалось, целый океан; никогда в жизни столько не ревела. Мне порой больно моргать, а сами глаза опухли и раскраснелись.
Мы с Цинной уже здоровались, поэтому я просто молча встаю рядом. На мне простой балахон, даже не по размеру, но это не имеет значения. Совсем скоро я облачусь в то, в чем должна буду отправиться на арену.
Планолет появляется из ниоткуда, неторопливо снижается и сбрасывает веревочную лестницу, чтобы я могла подняться. Но, кажется, я не только подняться не смогу, даже с места двинуться – это выше моих сил. Однако рука Цинны, подбадривая, опускается на мое плечо, и я решительно делаю шаг. Один. Затем второй. Дрожащей рукой хватаюсь за веревку и взбираюсь на лестницу. Все получилось так быстро, что я и побояться как следует не успела.
Тут же на меня налетает женщина в белом халате и писклявым голосом говорит:
- Дай руку.
Я послушно подаю. Женщина резким движением втыкает в мое предплечье длинную штуковину, похожую на шприц и что-то вводит мне под кожу. Рука немедленно принимается пульсировать, покалывать, а там, под кожей что-то мигает ярким красным цветом. Я столбенею, но, продолжая дрожать, осмеливаюсь спросить:
- Что это?
- Датчик слежения.
Больше никто ничего не говорит. Женщина уходит, а ко мне поднимается Цинна. Мы идем в каюту, где приготовлен завтрак.
Я чувствую, как скулит мой желудок, но это он не от голода, а от страха. Аппетит отсутствует, однако я ем все, что вижу на столе. Пихаю в себя насильно. Хлеб, куски мяса, овощи, сыр, картофель. Скорее всего, мне придется долго голодать, поэтому не наесться до отвала сейчас – весьма глупо.
Наверное, говорить, что меня давно уже охватил паралич, тоже глупо. Это очевидно. Ноги и руки не чувствуются совсем. Разве что пальцы еще не до конца онемели. Мне даже дышать больно, кажется, будто сердце прямо сейчас вырвется из груди. Вырвется, и я перестану чувствовать эту боль и отчаяние. Перестану дышать. И стану, наконец, свободной.
Мы летим около получаса, и все это время ни Цинна, ни я, не говорим друг другу ни слова. Мне просто не до этого, а ему, наверное, больно со мной говорить.
Наконец планолет останавливается, и я спускаюсь по лестнице в катакомбы, что находятся под ареной. Здесь проходит подготовка трибутов к Играм.
Игры.
От одного этого слова хочется истошно вопить. Хочется биться о стены, царапать их, разрывать подушки, швыряться посудой. Если бы это только помогло. Если бы спасло от смерти.
Мы с Цинной заходим в просторную, но полупустую комнату. Здесь нет ничего кроме вешалки, двухместного диванчика, настенных часов и металлического стола, на котором лежит какой-то большой черный сверток, несколько бутербродов и бутылка с водой. На стене висит указатель, он ведет к маленькой деревянной дверце. За ней находится душ. Я сразу же отправляюсь туда и рыдаю там минут пятнадцать, впившись зубами в кулак, чтобы немного заглушить отчаянные всхлипывания. Затем, стараясь не думать ни о чем, хорошенько чищу зубы и полощу горло. После этого возвращаюсь к Цинне, и, как ни в чем не бывало, слабо улыбаюсь ему. От этого мне сводит челюсти, и я пугаюсь. Решаю больше не делать так. Да и вряд ли мне придется еще улыбаться.
Мой стилист заплетает мне две косички, такие же, какие я обычно носила там, в своем родном Двенадцатом, и кивает на сверток.
- Это твоя одежда, Прим.
Голос Цинны кажется мне чужим и резким: я привыкла, что мы молчим уже около часа, привыкла к постоянной тишине.
Он помогает мне одеться; сама я и пальцем пошевелить не могу, даже моргаю с трудом. Зубы так стучат, что мне стыдно за это перед Цинной, но, думаю, он все понимает.
Темно-серые штаны из плотной ткани, прилегающие к ногам. Блузка болотного цвета с короткими рукавами. Коричневый ремень. Черная длинная куртка, достающая мне до самых бедер.
- Она из особой ткани, - говорит Цинна, застегивая молнию на моей куртке. – Отражает тепло тела.
Я натягиваю на ноги носки, тоже теплые и плотно прилегающие, а после этого надеваю ботинки. Они такие удобные. Почти не чувствуются. Я будто в тапочках. Но на подошве у них жесткие шипы, которые будут кстати, если я вздумаю забраться на дерево. Учесть еще ту важную деталь, что я не умею этого делать.
- В этих ботинках удобно бегать, - Цинна зачем-то подмигивает мне, хотя прекрасно знает, что бегаю я хуже черепахи.
Я бы улыбнулась в ответ, но боюсь, что вновь челюсти сведет.
Ну, вот и все. Я готова. Готова к выходу на арену и готова вновь разрыдаться. Пит. Я так хочу его увидеть. В последний раз. Почему мне не дали эту возможность? Почему не разбудили пораньше и не дали с ним попрощаться? Что теперь будет?
Для начала мне нужно успокоиться. Взять себя в руки. Я ведь еще увижу его. Да, конечно увижу. Обязательно. Только на арене.
И теперь уже только там.
Цинна подходит ко мне вплотную и, слегка расстегнув молнию на моей куртке, отворачивает ворот. Я гляжу туда и столбенею. Моя брошь. Сойка-пересмешница. Талисман удачи. Вещь, которая будет защищать меня и охранять. То, что мне подарила родная Китнисс перед Жатвой. То, что всегда будет напоминать мне о ней.
- Спасибо, - одеревеневшими губами выговариваю я.
Цинна целует меня в лоб и прижимается своей колючей щекой к моей.
Мы стоим так несколько секунд, молчим и не двигаемся. Цинна – второй человек, после Пита, к которому я очень привязалась. Цинна был со мной всегда. На Параде. На интервью. Да и вообще все время. Это благодаря ему я понравилась публике. Благодаря ему я стала известной и, возможно, обрела спонсоров. Если бы не он, я так и осталась бы простой замарашкой из Шлака. А теперь я Храбрая Примроуз. Не просто Храбренькая Прим, как меня назвал Цезарь, а именно Храбрая. И именно Примроуз. Та, которую уважает весь Панем. Потому что она спасла свою старшую сестру от неминуемой смерти. Потому что она перемешала все карты в руках судьбы. Потому что она не будет сдаваться, даже несмотря на то, что ей всего двенадцать. И несмотря на то, что она не умеет почти ничего.
Наконец Цинна отпускает меня и садится на диван. А я так и стою, как статуя, смотрю в одну точку и стучу зубами. Вернее, они сами стучат. Я наоборот пытаюсь не делать этого.
- Прим, - шепчет Цинна. – Тебе ничего не мешает? Одежда сидит хорошо?
Я с трудом киваю: шею свело, она не двигается.
- Есть хочешь?
- Я сыта.
- А пить?
Я вновь киваю и медленно подхожу к столу. Нет, пить я не хочу, но заставляю себя сделать пару глотков. Опять же – смерть от жажды на арене совсем не редкость. А я не хочу так умирать. Это слишком глупо.
М-да, мне ли о таком рассуждать.
- Ну, вот и все, - кивает Цинна. – Остается лишь ждать сигнала.
На этот раз кивнуть не получается. Я совсем теряю над собой контроль. Меня трясет так, что я не могу устоять на ногах. Цинна замечает это и начинает слегка волноваться.
- Присаживайся, Прим. Посиди немного.
Я хочу шагнуть, но ноги не двигаются. Я вросла в пол, думаю я.
- Да нет, я постою.
Какая-то неведомая сила тянет меня вниз, я вдруг наклоняюсь.
- Прим…
Все идем кругом. Меня тошнит. Я падаю на колени, а глаза сами собой смыкаются, и я не могу их открыть, как ни пытаюсь. С каждым мгновением дрожь становится все сильней и сильней, а в горле появляется комок, после которого, обычно, следуют слезы.
- Прим!
Цинна бросается ко мне и, кажется, усаживает на диван, но что случилось дальше, я не помню. Потому что ужас одолевает меня, полностью подчиняет себе. Я больше не могу с ним бороться, сознание затуманивается совсем, и я отключаюсь.
Когда открываю глаза, вижу перед собой перепуганного стилиста. Он обмахивает меня тряпочкой и теребит мочку уха.
- А ну вставай! – бормочет он. – Не вздумай больше так делать! Слышишь?
Я послушно поднимаюсь на ноги, опираясь на спинку дивана, и делаю глубокий вдох. А потом прижимаюсь к стилисту и тихо всхлипываю.
- Перестань, Прим! Ты чего?! – Цинна хватает меня за плечи и хорошенько встряхивает. – Перестань! Не смей!
Мне удается прогнать этот проклятый комок и предотвратить слезы. Но это только сейчас. Я уверена на все сто, что у меня не получится успокоиться до конца, что я разрыдаюсь с минуты на минуту, что устрою истерику. Возможно, через час я уже буду мертва. Или даже через полчаса. Как тут быть спокойной?
- Я не сдамся, - вдруг вырывается у меня. И я вспоминаю Гейла, вспоминаю прощальные слова Китнисс, Хэймитча. Мне нужно только успеть убежать в лес. И спрятаться куда-нибудь. Пит сам меня найдет. Обязательно найдет. Он не бросит меня. Он не предаст. Через пару часов после старта мы уже будем вместе. И тогда я не буду бояться почти ничего. Кроме одного - потерять своего напарника. Не в лесу потерять. А потерять навсегда. На всю жизнь.
- Конечно нет, - шепчет Цинна, и вновь обнимает меня. – Конечно, не сдашься.
Я закрываю глаза и представляю луг. Летний солнечный день, зеленую траву, бабочек, порхающих над цветами. Мы стоим так, обнявшись, еще около двух минут. А потом громкий женский голос объявляет, что пора приготовиться к подъему на арену.
Цинна резко мотает головой, словно запрещая мне плакать. Я, сжимая его ладонь, на негнущихся ногах подхожу к металлическому диску и, сделав глубокий вдох, встаю на него.
- Все будет хорошо. Главное – беги, пока можешь, не останавливайся. Ищи воду. Вода - твой лучший друг. Пит тебя найдет.
- Я буду бежать, - обещаю я.
- Ты невероятная, Прим, - Цинна в последний раз целует меня в лоб. - Ты не простая девчонка. Я говорил это тысячи раз, но скажу и в тысячу первый: ты очень храбрая. Я горжусь тобой.
Сверху опускается прозрачный цилиндр, разъединяя меня с моим стилистом. Со стилистом и просто дорогим мне человеком. Наши руки сцеплены до последнего, и лишь когда цилиндр опускается почти до половины, нам приходится их разжать.
- Цинна…
- Выше нос! – слышу я. И повинуюсь. Расправляю плечи и поднимаю голову.
Цилиндр начинает движение вверх.
Примерно десять секунд я нахожусь в кромешной темноте, что очень меня пугает. Я с трудом дышу, мне просто не хватает воздуха, я хватаюсь за темноту руками, но наконец, она рассеивается, и я оказываюсь на свежем воздухе. Свет меня ослепляет, а в нос резко ударяет запах свежей травы и смолы. Я глубоко дышу, набираю воздуха в легкие, будто собираюсь нырять на довольно долгое время, а зубы продолжают стучать в такт сердцу.
И вдруг так неожиданно, так резко, что я вздрагиваю, откуда-то с неба звучит громкий голос ведущего:
- Дамы и Господа! Семьдесят четвертые Голодные Игры объявляются открытыми!
* * * * * * * *
Шестьдесят секунд. Пятьдесят девять. Пятьдесят восемь. Пятьдесят семь.
Все двадцать четыре трибута, включая меня, полукругом огибая огромный металлический Рог Изобилия, стоят на своих пьедесталах и ждут, пока ударит гонг, чтобы встретится лицом к лицу со смертью.
Пятьдесят шесть. Пятьдесят пять. Пятьдесят четыре.
Лес очень красивый. Деревья высокие, их верхушки упираются прямо в облака, а запах… им так легко дышать. И так приятно. Только вот все это ненастоящее. Искусственное. Дело рук распорядителей. Вернее, дело технологий, которыми они управляют. Все это придумано. Нарисовано. Это не лес. Это арена.
Пятьдесят.
Предпринимаю бесполезные попытки успокоиться. Это, наверное, невозможно. Колени так трясутся, что я чудом удерживаюсь на пьедестале, и, боюсь, это помешает мне бежать. Что ж, не смогу бежать, поползу. Так или иначе, но я обязана попробовать спасти свою жалкую шкурку.
Сорок пять. Сорок четыре. Сорок три.
А может, лучше не пробовать? Зачем зря мучиться? Может, лучше будет, если я просто брошусь в самое пекло и сгорю? В смысле, погибну от руки какого-нибудь профи. В общем-то, не обязательно от профи. Меня может убить каждый. Я слабая, я не смогу защититься.
Я никто.
Да, пожалуй, так будет лучше. Для всех.
Сорок.
Вспоминаю Китнисс. Хотя, если честно, я никогда и не забывала о ней. Она всегда в голове. Всегда. Где бы я ни была. Что бы ни делала. И мама там. И Пит.
Пит!
Тридцать девять. Тридцать восемь. Тридцать семь.
Отчаянно ищу своего напарника глазами, но передо мной все будто в тумане. Все расплывчатое, словно рисунок гуашью, на который пролили воду. Ничего почти не разобрать. А время идет. Каких-то полминуты, и начнется Первая Битва.
Тридцать секунд.
По правую руку от меня рыженькая девочка из Пятого. Ее трудно не различить. Она одна такая. Выделяется из общей массы черных, шатенов и белобрысых, как я. За ней огромный смуглый парень из Одиннадцатого. А рядом с ним… Катон.
Больше никого не могу узнать. Расстояние небольшое, но со зрением что-то не то. Да и солнечные лучи режут глаза. Мешают.
В желудке что-то булькает. Наверное, я переборщила с водой. Не страшно. Вода – это мой лучший друг.
Двадцать семь. Двадцать шесть.
Огромные желтые цифры на циферблате сменяются с такой стремительностью, с такой быстротой. Всего двадцать секунд, и половины трибутов как не бывало.
Двадцать.
Вот он! Вот он, я его увидела! Пит. Мой напарник. Стоит прямо напротив. Стоит, не шевелится.
Девятнадцать.
Я еле сдерживаюсь, чтобы не спрыгнуть прямо сейчас с этой проклятой штуковины и не унестись к нему. Меня останавливает лишь одно – если шагну на землю раньше, чем объявят старт, разорвусь на кусочки. Здесь мины везде.
Восемнадцать.
Этот странный туман в глазах постепенно рассеивается. Что это было вообще? Я вижу и узнаю теперь каждого трибута. Вон Диадема. Рядом Мирта. За ней моя ровесница Рута. Марвел, Аннет, кудрявый и тощий мальчонка из Четвертого. Все здесь. Все напуганы. Все в ужасе. Ах, да, забыла уточнить: все, но не профи. Те уже изнемогают от жажды. Жажды крови. Она мучает их. Это видно по их лицам. Им не терпится воткнуть кому-нибудь нож в сердце. Ничего, милые, потерпите.
Осталось лишь пятнадцать секунд.
Пит тоже в ужасе. Его глаза судорожно мечутся от одного трибута к другому, и вдруг останавливаются на мне. Я улыбаюсь. Не знаю, как и почему. Само собой получилось. Наверное, я очень скучала по его взгляду.
Двенадцать. Одиннадцать.
Губы Пита шевелятся. Он пытается мне что-то сказать! Я не понимаю. Я не умею читать по губам!
Десять секунд.
Ну, вот и все. Осталось лишь десять секунд, и зеленая, яркая трава омоется океаном крови. И это тихое, прекрасное безмолвие прервут истошные крики и вопли, мольбы и плачи.
Девять.
Пит до сих пор смотрит на меня и еле-еле шевелит губами. Боже, помоги мне! Помоги понять, что он хочет сказать!
Восемь.
Пульс вальсирует, а в тело словно вонзили одновременно тысячи иголок. Я не смогу бежать в таком состоянии. Я просто упаду, и все.
Пит не отводит от меня взгляда. Да что же он там говорит, черт возьми?!
Семь.
Я наконец смогла отвести взгляд от напарника - поняла, что бесполезно разбирать то, что он пытается до меня донести.
Смотрю на Рог. Он такой огромный. А рядом с ним… все, что только можно пожелать. Огромные сумки с едой. За них наверняка будет жестокая бойня. Оружие. Какого только нет. Вилы, мечи, топоры, секиры, копья, ножи. Даже рогатка валяется неподалеку, но мне она даром не нужна. Мне вообще ничего не нужно кроме одного. Кроме спасения.
Шесть.
В двух шагах от меня валяется какой-то чемоданчик. Почему-то, это не дает мне покоя. Вдруг там что-то ценное? Нет, вряд ли. Ценные вещи не лежат так близко. Они обычно в самой сердцевине Рога. И из-за них обычно погибает куча народу.
Пять.
Вновь перевожу взгляд на Пита. Он взволнован до сих пор. И до сих пор что-то шепчет. Дурачок. Видит же: не понимаю я ни черта!
Четыре.
Плечо дрогнуло. Кажется, будто меня током ударило. Но, похоже, это было озарение. Потому что я вдруг резко поняла, что пытается сказать мне напарник. Я не умею читать по губам и никогда не умела, но сейчас… Словно сам Бог подсказал мне.
«Я найду тебя».
Я верю тебе, Пит. Ты только береги себя.
Три.
Быстро оборачиваюсь назад. Там лес, лес, лес и только лес. Определенно бежать нужно именно туда. Но, интересно, сколько еще трибутов сиганут в этом же направлении?
Набираю в грудь побольше воздуха. Слегка наклоняю корпус вперед и напрягаю руки.
Я буду пытаться.
Два.
Сглатываю комок горечи, в последний раз смотрю на Пита и…
Один.
Звучит гонг. Зов смерти.
Все трибуты слетают со своих пьедесталов и бегут. Просто бегут. Кто куда. А я от ужаса просто столбенею. И все забываю. Всю стратегию, что старательно планировала ранее.
Я стою на месте, охваченная ужасом и страхом, смотрю куда-то вдаль и тяжело дышу, раз за разом открывая рот, как рыба. Конечности окаменели. Голова кругом ходит. Я пробую двинуться влево, но моих сил хватает ровно на два шага. Я тут же валюсь с ног, да еще и лбом на что-то твердое. Камень какой, что ли, или деревяшка. Чувствую: сейчас будет обморок от страха. Мне ведь не в первой. Минут пять назад только в отключке была. А что поделать? Я такая. Я не умею держать себя в руках. Я слишком труслива для Храброй Примроуз. Капитолийцы выдумали себе этот образ, они сотворили героиню из ничего. Её на самом деле нет. И скоро они убедятся в этом. Поймут, что ошибались, и восхищались не той.
Существует лишь никчемное, жалкое двенадцатилетнее отродье семьи Эвердин. Храброй Примроуз не существует.
Глаза слипаются. Вот и все. Я начинаю терять сознание. Сейчас кто-нибудь увидит меня, и, конечно, без усилий прикончит. Надеюсь, я не почувствую боли, когда чей-то клинок вонзится в мое тело. Надеюсь, я умру, находясь в обмороке. Надеюсь, все произойдет быстро. Надеюсь, близкие люди простят меня. Ведь прошло лишь пару секунд Игр, но я уже подвела всех тех, кому обещала, что буду бороться до конца.
Я уже почти закрываю свои опухшие от слез глаза, когда меня вдруг что-то подталкивает вперед. Наверное, прозвучит глупо, но… будто невидимка пинает под зад. Сначала я думаю, что показалось. Но это повторяется еще два раза. Я распахиваю глаза, и вдруг чувствую, что я… я жива.
Жива в самом прямом и полном смысле этого слова.
И меня озаряет. Что нужно, для того, чтобы убежать с поля боя? Нужно быть живым. Я жива. Еще ноги нужны. Правда, без них тоже можно, но мои-то ноги на месте! Тогда какого черта я разлеглась здесь?!
Сама не понимая, что происходит, и откуда во мне внезапно появилось столько мудрости и сил, я встаю на ноги. Случайно зацепив землю взглядом, понимаю, что лежала не на камне. Подо мной был тот самый маленький чемоданчик. Без раздумий хватаю его и…
Бегу.
Вдалеке, у Рога Изобилия, схватка уже в самом разгаре. Я пытаюсь найти глазами Пита, но не нахожу. Тогда сердце нервно шепчет: «С Питом все плохо! Все плохо! Направляйся к Рогу, к Рогу!» Только вот разум с этим не согласен. «Уноси ноги, Примроуз! Беги, пока можешь, тупая ты куропатка! Хочешь, чтобы тебя убили?! Нет?! ТОГДА БЕГИ!!! И НЕ ОБОРАЧИВАЙСЯ!», - вопит он.
Думаю, уточнять, к чему я прислушалась и почему, не нужно.
Я никогда в жизни так не бегала. В боку сразу закололо, а колени начали подгибаться. Но я жива. И ноги на месте. Значит, нужно бежать.
За моей спиной раздаются бешеные крики: появляются первые жертвы; звенит сталь, омываясь кровью невинных детей.
Кажется, кто-то все же успел за эти секунды, что я валялась на солнышке, заметить меня (что, в общем-то, не так уж и странно). Я понимаю это, когда мимо моего уха со свистом пролетает стрела. Я взвизгиваю от ужаса и прибавляю ходу. Однако охоту на меня не завершают. Пускают вторую стрелу, и третью. Но не одна не попадает. А когда пускают четвертую, та и вовсе не долетает. Я слышу, как она вонзается в дерево чуть позади меня. А тот, кто стрелял, скорее всего, не захотел тратить времени на погоню. И стрелы пожалел.
Подумал: «Ой, не попал, и ладно! Все равно эта малявка сдохнет через пару часов. Чего с ней возиться».
Эта охота помогла мне. Открыла второе дыхание. Не знаю, каким чудом мне удалось увернуться, но я просто забыла все это и побежала еще быстрее, и еще, и еще, прижимая к себе маленький белый чемоданчик. Интересно, что в нем?
Я не знаю, сколько я бегу.
Я потеряла счет времени. Я потеряла вообще все. Для меня ничего сейчас не существует, кроме леса.
Я шныряю между деревьями, перепрыгиваю пни. И, когда вдруг устаю до такой степени, что путаюсь в собственных ногах и врезаюсь в дерево, решаю отдохнуть.
Я прихожу в себя и пробую отдышаться. Потом вспоминаю, что сейчас за мною всюду наблюдают камеры. Я улыбаюсь куда-то вдаль, туда, где только деревья, деревья и деревья: вдруг мама и Китнисс меня увидят.
Потом я думаю о Пите. Где он? Жив ли? Скоро ли он найдет меня? Найдет ли вообще?
После этого я вспоминаю, собственно, про чемоданчик, что держу в руках. Довольно долго пытаюсь его открыть, но так и не открываю. Все понятно: он пустой. Это обманка. Просто кусок пластмассы. А я, наивная, поверила, будто какие-то вещи могут лежать так близко к пъедесталу трибута. Рассердившись, швыряю его с размаху назад. Он ударяется о пень и… раскрывается. Я понимаю это звуку. Чемоданчик не пуст. Из него что-то высыпалось. Я поворачиваю голову и замираю в удивлении.
Да, я не смогла утащить с Рога Изобилия еды и теплой одежды. Не смогла утащить оружия, но мне ведь оно и не нужно. Я не умею им пользоваться. Я не умею ничего. Кроме одного. Я медсестричка, как говорила Китнисс. И сейчас со мной то, чем я действительно умею пользоваться, и это, надеюсь, поможет мне в трудную минуту. Это не ножи и не мечи, это не рогатки и не стрелы. Это бинты, лейкопластырь, несколько разновидностей мазей и пилюль, салфетки и какая-то зеленая жидкость. Ну, что сказать. Мне просто повезло.
Убедившись, что ничего не разбилось, я бережно складываю все медикаменты обратно в чемоданчик и прижимаю его к себе. А потом вновь встаю, отряхиваюсь от пыли и листьев и иду дальше. Не бегу, а ковыляю, тихо и спокойно, стараясь не шуметь. Мне нельзя оставаться на одном и том же месте. Но… если я все время буду ходить по арене, то Пит меня так и не отыщет… Что же делать?
Я закрываю глаза и пытаюсь думать. Но это почти невозможно. В голове одна только мысль, но вся она, постепенно разрастаясь, заполоняет собою весь разум. От нее давит в висках, от нее колит в сердце и в боку, от нее больно, страшно. От нее хочется визжать. Но вряд ли это поможет.
«Я на Голодных Играх».
Любой понимает, что это значит. Но не каждый знает, как спастись. Как остаться в живых.
Я задираю голову и смотрю на деревья. Они такие высокие, кверху сужаются и образуют своими пышными кронами замкнутый круг. От этого голова начинает кружиться, и на секунду мне кажется, что небо падает. Я бы забралась на дерево, но… не умею. Да и как там усидишь? Веревки нет, ничем не подстрахуешься. Бинт не поможет: слишком тонкий.
Пит вряд ли найдет меня до вечера. Я очень далеко ушла. И дорогу не запомнила.
Нет, как ни крути, но до завтрашнего утра мне не дожить.
Я слоняюсь по лесу около двух часов в безрезультатных поисках водоема. В горле уже начинает першить: я долго бежала, устала, да и солнце жарит неслабо. Легкая жажда дает о себе знать. Мне хочется воды. Не очень сильно, однако все же хочется. Хотя бы каплю. Но ее нигде нет. И я начинаю волноваться.
Порой да меня долетают крики несчастных трибутов, от них я сразу принимаюсь дрожать. И сразу думаю: «А вдруг?» Но тут же перебиваю сама себя: «Нет, с Питом все хорошо». Но кто даст гарантию? Верно.
Никто.
Лес, ранее казавшийся невероятно красивым, с каждым моим шагом становится все угрюмей, темней и страшней. Деревья угрожающе шумят, когда между их спутанными ветвями проскальзывает гулкий ветер. Прутья хрустят под ногами, словно специально, чтобы выдать меня.
Я всем телом ощущаю близость смерти, но не перестаю верить. Верить в то, что мой напарник отыщет меня. В то, что все будет хорошо.
Каждую минуту я расстегиваю молнию на куртке, подгибаю воротник и смотрю на слабо поблескивающую брошь. Потом притрагиваюсь к ней пальцем и мысленно шепчу: «Помоги мне. Пожалуйста».
И она помогает. Не знаю, как. Не знаю, чем. Главное: я остаюсь живой. Главное: меня пока никто не нашел.
Внутри у меня творится что-то странное. Я не могу разобрать, что чувствую, не могу понять, чего хочу. Время от времени надоедливая мысль «А может, плюнуть на все и сдаться?» появляется в моей голове, но я нахожу в себе силы сопротивляться. Нет, не может.
И я нахожу в себе силы не плакать. Я могу, у меня получается. Плакать нельзя – я Храбрая Примроуз. Не здесь. Не перед камерами.
Ближе к вечеру я буквально валюсь с ног. Совсем вымоталась. Желудок протяжно урчит, требуя еды, а я мысленно ругаю его, мол, где же я тебе ее возьму?! Мы на Голодных Играх, черт возьми! Побродив еще минут с двадцать, я натыкаюсь на большой пень, возле которого, словно подстилка, лежит огромная куча листьев. Я падаю на нее и расслабилась. Телом и душой. Я просто беру и забываю, что не просто гуляю. Забываю, что нахожусь под прицелом. Забываю, что я на арене, и что меня могут убить с минуты на минуту. Выкидываю из головы все ненужные мысли. Правда, для этого мне приходится приложить немного усилий, но у меня получается. Эти мысли все равно вернутся обратно очень скоро. Максимум через полчаса. Я знаю. Но мне нужно отдохнуть.
Я смотрю на облака, которые пеленой обволакивают потускневшее солнце. Слушаю спокойное пение птиц. Наматываю выбившиеся из косичек пряди на палец. И жду Пита.
Уже так много времени прошло. Часов пять-шесть. А может и больше. Я переживаю. Где же ты, Пит? Совсем скоро стемнеет. Я очень боюсь. Я хочу к тебе. Пожалуйста, поторопись.
После небольшого отдыха я вновь отправляюсь искать водоем. Желудок словно совсем обезумел: тарахтит, как паровоз, а я массирую его, будто это может помочь, поглаживаю и зажимаю локтями. Однако дома мне часто приходилось голодать, поэтому я вполне могу протянуть без еды дня три-четыре. А вот без воды…
Вскоре я натыкаюсь на куст со знакомыми мне плодами – я немного знаю о растениях, училась распознавать съедобное/несъедобное на тренировках. Эти мелкие желтые ягодки, к счастью, оказываются съедобными, и я от души набиваю ими живот. Желудок урчать не перестает, а вот тяга к воде заметно снижается.
Над лесом уже сгущается вечерняя пелена. Темнеет. Птицы замолкают.
Я должна найти безопасное место для ночлега. Но сил на это уже не хватает.
Я решаю немного передохнуть под ближайшей сосной, а затем по возможности поискать какую-нибудь норку или что-то в этом роде. Опустившись под дерево, устраиваюсь поудобнее: вытягиваю ноги и расслабляю плечи. По телу вдруг пробегают мурашки, и усталость кажется мне приятной. Я прикрываю глаза и, наплевав на все, просто остаюсь сидеть так.
А что еще делать? Куда идти, где прятаться? От кого ждать помощи? Я все равно одна. Я все равно ничего не умею.
Я чувствую, как засыпаю, и не пытаюсь сопротивляться. Это приятное чувство заключает меня в свои мягкие объятия, а потом происходит что-то странное: мне кажется, что моя душа вылетает из тела; и я испытываю какую-то легкость. Теперь я будто бы нахожусь в двух местах сразу. Телом здесь, под деревом, а душой где-то… неизвестно где. Я пугаюсь. На секунду даже предполагаю, что умерла, но внезапно вдалеке раздается пушечный выстрел, и все мои мысли буквально выдувает из головы.
Следом за первым выстрелом грохочет второй, за вторым третий. И еще, и еще. Я замираю и пробую сосчитать их. Девять. Девять пушечных выстрелов.
Ну, я могу думать и считать, значит, я жива. Как бы это глупо не звучало.
Заигравший вскоре гимн Капитолия не только заставляет меня подпрыгнуть от неожиданности, но и обхватить руками ствол. Думаю, со стороны это выглядит забавно.
Нет, сейчас мне не до забавы.
Гимн звучит сразу отовсюду. С неба, из-под земли, из каждого дупла. Такой оглушающий и такой страшный. Я зажмуриваюсь и жду, пока он закончится. Но он не торопится этого делать, напротив, становится громче, а на его фоне звучит противный голос ведущего:
- Павшие.
Я чувствую, как холодеют кончики пальцев ног. И как зубы стучат. Внутри все переворачивается раз тридцать, а потом вновь становится на свои места. Сейчас назовут павших. Сейчас скажут, кто погиб за эти часы. Сейчас я узнаю: продолжать мне свой путь, или же сдаться.
- Дистрикт пять.
На небе появляется огромный экран, а спустя мгновение на нем возникает лицо мальчика из Пятого Дистрикта. Это так странно. Вот здесь он улыбается. А на самом деле, в жизни, его уже нет. Он умер. За просто так. Погиб, развлекая дурацких разукрашек из Капитолия.
Я утыкаюсь лбом в шершавую кору дерева и тихо скулю. Мне не по себе. Я больше не смотрю на небо и не слушаю номера Дистриктов, трибуты которых выбыли из Игр. Я не могу.
Я представила, что в один «прекрасный» вечер на небе появится портрет бледной девочки с двумя длинными косами. С испуганными, вытаращенными глазами и еле видными веснушками. И как громкий голос ведущего радостно объявит: «Дистрикт двенадцать!» И как заплачет мама. И как от боли, которая гораздо страшнее физической, будет кричать Китнисс.
Слезы текут по щекам, и я, испугавшись, что камеры зафиксируют это, закрываю лицо руками, не отлипая от сосны. Я сижу так еще несколько секунд. А потом…
Потом мне приходится поднять голову и уставиться в небо. На экран. Это происходит помимо воли, само собой. В эту секунду огонек храбрости навсегда угасает в моем сердце. Надежда улетает в пропасть. И вера устремляется за ней.
В эту секунду я забываю, как дышать. В эту секунду я забываю все. Все на свете. И даже собственная жизнь сразу начинает казаться такой мелочной, такой ничтожной и ничего не значащей. Я не человек.
Я – всего лишь пешка.
Я чувствую, как мое сердце уходит в пятки, а потом и вовсе начинает останавливаться.
Потому что на экране появляется огромная цифра двенадцать. А за нею… лицо моего напарника.
* * * * * *
Какая-то странная режущая боль появляется в сердце. Я, скорчившись, падаю на живот и сжимаюсь в комок. Лежу я так еще очень долго, уже не опасаясь, что меня найдут. Пусть находят. Пусть разделывают на куски, пусть отрубают конечности, пусть убивают, как хотят. Пусть мучают.
Теперь уже все равно.
По лицу в два ручья текут слезы. В голове роем кружат воспоминания.
День Жатвы. Бледный светловолосый парень поднимается на сцену в сопровождении миротворцев. Его заплаканные глаза. Его слабая, но нежная улыбка.
Пит.
За эти две недели ты стал для меня целым миром. Ты научил меня быть храброй. Научил чувствовать, научил сопротивляться и бороться. Ты научил меня жить.
Пит.
Ты такой добрый и хороший. Ты такой умный. Такой мудрый.
Ты должен был спастись. Ты не должен был погибать. Мы такого не планировали. Разве ты не помнишь?
Пит.
Что теперь будет со мною без тебя? Нет, я не верю в это! Пит, слышишь, я не верю!
Ты не мог так поступить со мной. Ты не мог нарушить обещание.
Пит. Мой добрый, мой хороший, мой самый лучший Пит.
Это я во всем виновата. Я никогда себя не прощу.
Холодный ветер хлещет по лицу и по спине, взъерошивает и без того уже неопрятные волосы, но особенно противно его прикосновение к мокрым от слез щекам. Мои тихие всхлипывания постепенно перерастают в истерику; я понемногу осознаю весь трагизм ситуации, до меня доходит, что Пита больше нет. Что он больше никогда не споет мне колыбельной. Никогда не обнимет. Никогда не нарисует мой портрет. Никогда не пожалеет меня и не успокоит.
Его больше нет.
Он погиб.
Я вскидываю голову вверх, подставляя перемазанное слезами и соплями лицо ветру. Я хочу закричать, но не успеваю даже открыть рта: передо мной вдруг появляется огромный синий шар, и происходит это так резко, что я теряю дар речи.
Шар начинает раздуваться, становится еще больше и больше, а я все сильнее пугаюсь и все глубже погружаюсь в шок. Но то, что эта непонятная штуковина раздувается – не самое удивительное. Спустя мгновение у этого шара появляются… глаза. Круглые, моргающие, они таращатся на меня с таким же интересом, с каким и я смотрю в них.
- У тебя плюшки подгорают! – вдруг пищит кто-то.
Я дергаюсь, верчу головой и, подумав, что это глюки, вновь смотрю на шар.
Но это не глюки.
Оказывается, помимо глаз у шара появился еще и рот. Такой маленький, незаметный.
Но слова и фразы извергает с такой скоростью, что я не успеваю пугаться и шокироваться.
- Молоко убегает! Там Гейл орешек принес! Я побежал! Смотри, луна! Тыдыщ! Блюнь! Кап-кап! Вставай, беги!
Я столбенею. Обычно ничего подобного в Играх не было. Да, распорядители меняют погоду и условия, могут устроить дождь, наводнение, пожар и землетрясение, но говорящие синие шары… это малость не в их стиле.
- Коза! Корова! Коза, корова, молоко! Сыр, хлеб! Пора вставать! Вставай, беги! Там Гейл орешек принес! – продолжает пищать шар.
Я беру аптечку подмышку, поднимаюсь на ноги и, потихонечку пятясь назад, отхожу от шара. Мне нужно убежать. Вдруг это такая новая задумка распорядителей: трибут видит этот бред, пугается, думает, что сошел с ума и… например, кончает жизнь самоубийством. Этакая новая тактика.
Ведь всем нужно зрелище.
Однако спастись бегством мне не удается: как только я перехожу с шага на бег, эта ерунда мчится за мной. Шар плывет по воздуху в паре метров от меня и продолжает верещать.
- Хухры-мухры! Пол, стены, потолок! Вставай, беги! Вставай, беги! Солнце село! Там молоко Гейла принесло!
Я пробую ударить шар чемоданчиком, но маленький рот его вдруг делается огромным, как пещера. И он проглатывает ту единственную вещь, которую я смогла добыть у Рога Изобилия…
Я кричу. А рот у шара становится еще шире, и теперь – я точно это знаю, - он проглотит меня. Всю целиком. Я жмурюсь, ожидая этого самого момента, но шар вдруг пикает и… кажется, лопается.
Я, все еще пребывая в шоке, открываю глаза. Передо мной нет ничего и никого. Какая-то неведомая сила заставляет меня опустить взгляд вниз, и я вижу, что от этой большой круглой штуковины осталась лишь такая же по величине синяя лужа.
А в луже лежит стрела.
Неужели кто-то спас меня, выстрелив в странное создание распорядителей?
Я нагибаюсь и не без опасения беру стрелу в руки. Верчу ее. Что-то подсказывает мне, что она не отсюда. Не из Капитолия. У них стрелы другие. Острые до безумия, холодные на ощупь, оперение вовсе не такое, отличается по всем параметрам, и древко намного длиннее. А эта такая теплая, будто ее долго-долго держали в руках, древко короткое, немного кривоватое, а на зарубке какой-то непонятный знак. Вроде бы я никогда и нигде его не встречала.
Но почему тогда он кажется мне до боли знакомым?
- Здравствуй, моя маленькая Примроуз.
Я вздрагиваю так, что стрела выпадает из рук. Этот голос. Такой родной. Такой любимый. Я так скучала по нему.
- Папа?
Я медленно оборачиваюсь. Сердце уходит в пятки.
Папа. Мой папа. Сейчас. Здесь. Рядом со мной.
- Папочка! – чувствуя, как горькие слезы брызжут из глаз, я бросаюсь к отцу, расставив руки для объятий, но… обнимаю пустоту. - Папочка!?
- Я скучаю, - суховатый голос отца звучит откуда-то сверху.
Я задираю голову к небу и вижу там папино лицо. Оно большое, нерезкое, словно на экране, и такое печально-улыбающееся.
- Мне вас не хватает.
- Папа… Папуля…
Я не могу сказать больше ничего. Странные чувства пронзают меня с ног до головы. Что за ерунда здесь творится? Сначала шар, потом лицо отца, заполонившее весь отрывок неба, который входит в поле моего зрения. Что придумали эти чертовы распорядители? Зачем они делают это?
Зачем сводят меня с ума?
- Прим, - выговаривает отец. – Это я помог тебе тогда, возле Рога. И сейчас я помог. И всегда буду помогать. Ты главное не сдавайся.
В груди что-то шевелится. Я обнимаю себя за плечи и смотрю в небо.
- Я не буду сдаваться.
Внезапно земля подо мной начинает дрожать. Ну вот, хоть какая-то доля реальности. Сейчас будет землетрясение. Отлично. Только этого не хватало.
Через секунду я понимаю, что ошибалась.
В земле лишь образовалась небольшая трещинка неподалеку от меня, а оттуда… вылетели стаи птиц.
Их пение заставляет меня закрыть глаза и поддаться чуть вперед от удовольствия. У птиц невероятно красивые голоса. Сомнений нет: это сойки-пересмешницы.
Сотни, нет, даже тысячи соек-пересмешниц взмывают в небо и, кружась в вальсе, растворяются в небесах. Мой отец улыбается мне в последний раз, и его контуры, слегка прозрачные, совсем расплываются в небе. От папы не остается больше ничего. Как и от соек.
Сначала я стояю и тупо пялюсь туда, где только что исчезло в небесных просторах лицо моего отца, а потом до меня вдруг начинает доходить кое-что.
Огромные говорящие шары. Родственники, которые давно погибли. Птицы, появившиеся из ниоткуда. Конечно, в жизни всего этого не бывает. Даже распорядители не могут создать такую чушь. Нет, теоретически могут, но… зачем им все это? Для них все-таки привычней пожары и стихийные бедствия. Создать такое может лишь одно.
Человеческое воображение.
И вот опять это странное чувство. Только на этот раз душа не вылетает из тела, а наоборот – возвращается обратно. И вместе с нею вся тяжесть. Я вздыхаю, закашливаюсь и… просыпаюсь.
Да, мои догадки подтвердились. Это был лишь сон.
А сейчас я сижу у дерева, как и тогда. Все такое, каким оно должно быть. Никаких странностей.
Это был лишь сон. Папы рядом не было. И огромный синий шар не проглатывал мою аптечку.
Я протягиваю руку и, убедившись, что мой чемоданчик действительно никуда не делся, с облегчением вздыхаю.
Стало намного темней.
Я понимаю, что мне надо убираться отсюда. Если меня не нашли до сих пор, это не значит, что никогда не найдут. Я уже почти встаю, когда меня пронзает странная боль. Не физическая, нет. Да и не боль вовсе. Какого-то рода озарение, облегчение.
Если это был лишь сон, то… мой напарник…
И тут же, словно подхватывая мои мысли и развивая их, вдалеке грохочет пушечный выстрел. И еще один, и еще. На этот раз – не во сне, на яву – их десять.
Я замираю в такой позе, в какой нахожусь, словно это может как-то повлиять на то, что я сейчас увижу.
Словно это может как-то повлиять на жизнь Пита.
Гимн Капитолия. Все так же, как и во сне. Я уже начинаю удивляться: насколько мои сны реалистичны.
- Павшие.
Я чувствую, что затекла рука: я опираюсь на нее; но шевелиться не смею. Если сейчас покажут портрет моего напарника – а я не переживу его смерти во второй раз – рука мне явно будет не нужна. Мне вообще ничего не нужно будет без него. Ничего. Абсолютно.
- Дистрикт четыре.
Девочка-профи. По-моему странно, что она погибла так быстро. Я думала, профи выдерживают минимум дней пять.
- Дистрикт пять.
Тот самый мальчик. Мне не по себе: у меня случилось так называемое дежавю.
Ненавижу свои сны. Ненавижу то, что они безумно похожи на реальность. Разумеется, если не брать в счет синие шары.
- Дистрикт шесть.
Дистрикт-6 потерял обоих трибутов. Ему не повезло.
Я сглатываю комок горечи и делаю глубокий вдох, словно набираясь сил.
- Дистрикт семь.
Трибут-девочка из Седьмого Дистрикта выбыла из Игры. А так же выбыли мальчик из восьмого, оба из девятого и…
- Дистрикт десять.
Сначала на экране появляется лицо кудрявой девочки, а затем смуглого мальчика. Дистрикт-10 потерял обоих трибутов.
Еще с десяток секунд я нахожусь в этой невообразимой позе. Я жду, когда экран исчезнет с неба, когда его контуры сольются с ночной синевой.
Только потом я встаю на ноги. Только потом я вспоминаю, как дышать. И в эту секунду в душе моей вновь зарождаются и вера, и надежда, и даже храбрость.
Это был лишь очередной ночной кошмар.
Мой Пит не погибал. Он жив. И скоро он найдет меня.
