Глава 5Глава 5. Пианино.
Последнее полнолуние было просто ужасным. Волк устал сидеть взаперти, устал когтями скрести бетонные стены подвала. Он выл, в неистовом желании почувствовать пьянящую свободу, увидеть хозяйку-луну, насладиться ее серебристым светом, насладиться ночным ветром, нежно ласкающим шерсть.
Если бы он хотел только этого. К столь миролюбивым сценам примешивались картины с растерзанными животными и людьми и звуки воя на луну, сопровождающиеся стонами и хрипами умирающих жертв. Не имея возможности вырваться и ощутить кровь на клыках, волк избрал точно такой же путь, что и я. Он кусал себя, бросался на стены, снова кусал… Каждое утро после полнолуния я не мог найти в себе силы, чтобы встать. Все тело болело и кровоточило. Я закрывал глаза и проваливался в забытье, чтобы потом очнуться и снова ощущать ноющую боль. Позже я стал оставлять у двери подвала помимо чистой одежды еще и коробку с лекарствами, бинтами и бутылкой воды.
Три часа ночи. Люди спят в своих домах, зарывшись лицами в подушки, закутавшись в одеяла и сны. А в одном, как всегда чисто убранном, доме Джон Люпин поднимается вверх по лестнице. Осторожно открыв дверь, он входит в комнату, залитую холодным лунным светом, и садится на пол возле кровати.
Мальчик просыпается и открывает глаза, постепенно привыкая к скудному освещению. Он видит фигуру отца и, стиснув зубы, снова зажмуривается. Мальчик старался дышать как можно тише, словно боится спугнуть бабочку, доверчиво севшую к нему на ладонь.
- Я тут вспомнил, как она любила гулять по лесу, - Джон невидяще смотрит в стену и улыбается. – Любила проводить рукой по стволам и говорить: "Интересно, они могу чувствовать? Например, мои прикосновения". А потом сама же себе и отвечала: "Конечно, могут. Они ведь живые и дышат. Только не как мы - легкими, а листьями". Помню, мы часто гуляли по лесу зимой, и она, хохоча, кидалась в меня снежками, а я подкрадывался сзади и устраивал ей "снежный душ". А потом у нас появился сын, и мы стали гулять уже втроем. Почему это кончилось, кому от этого стало лучше? Кому?! – В голосе мужчины послышалось отчаяние. – Я хочу снова видеть свою жену и сына! Хочу снова сидеть с ними с утра за столом, смеяться, есть приготовленную ею свежую яичницу. Хочу, чтобы мой сын пошел в школу, а я бы гордился им, хвалил за хорошие оценки, ругал за плохие… Ты всё отобрал у меня, сволочь! Всё! Отобрал!
Джон с силой бьет кулаком по ножке кровати, вкладывая в удар всю горечь, что уже два года не покидала его. Он встает и, шатаясь, направляется к двери. Выходя из комнаты, он тихо шепчет: "Спокойной ночи, любимая. Спокойной ночи, сынок. Я здесь, я скучаю по вам".
Ремус лежит, обхватив руками подушку. Он уже не может ни спать, ни плакать. В сердце становится пусто, как в забытом и заброшенном колодце. Перегнешься через край, крикнешь в темноту: "Ау!", а ответом тебе будет только эхо, рикошетом отлетающее от сухих стенок.
- Я тоже здесь, пап. Но ты меня не видишь.
Прочитав все книги, что были в доме, я начал подумывать о библиотеке. В нашем поселке ее не было, да если бы даже и была, меня не пустили бы на ее порог. Оборотень, читающий книги. Смешно.
До соседнего поселка три часа пути через поле и лес. Я лежал по утрам в кровати, слушая звон тарелок на кухне, плеск воды в раковине, торопливые шаги отца. Наконец хлопала входная дверь, и я оставался в доме один. А потом уходил и я, всегда оставляя на столе записку, прекрасно зная, что отец ее читать не будет.
Библиотекарша каждый раз долго сверлила меня взглядом, говоря один и тот же набор букв: "несовершеннолетний, родители". Я тоже всякий раз отвечал ей: "отец тяжело болен, мать умерла". Она давала мне "облегченный одноразовый читательский билет", который не предусматривал права на вынос книг из библиотеки, и всегда, когда в конце дня я отдавал ей аккуратные томики, придирчиво их осматривала.
Я узнавал мир из книг, в каждой он был разным, и я все никак не мог понять, какой настоящий. Ответ – никакой.
30 марта 1969 года мне приснилось пианино. Оно было удивительно белым и чистым, ни единой царапинки, ни единого пятнышка. Оно стояло посреди большой круглой комнаты, в которой кроме меня никого не было. Мы были вдвоем. Я и пианино.
"Из окон под самым потолком струится дневной солнечный свет, окутывая комнату легким желтым туманом. Бесчисленные пылинки кружатся в лучах солнца, собираясь в маленькие стайки и снова рассыпаясь, теряя друг друга.
Я подхожу к этому белому величественному инструменту и поднимаю крышку. Ровные клавиши ослепительно блеснули: одни – ярко начищенной лаковой чернотой, а другие – жгучим сиянием серебра. То, что обычно белые клавиши чуть припудрены драгоценной серостью, я увидел сразу. И сразу понял – это серебро.
Мистер Валлер при первой встрече сказал мне, что мама часто приходила к нему послушать пианино и даже иногда брала меня с собой. Я этого не помню. Я никогда прежде не видел пианино вживую, только в книгах, а уж тем более не слышал. То, чего не помнишь, для тебя не было.
Рядом стоит круглый крутящийся стульчик. Он отрегулирован как раз под мой рост, чтобы мне удобно было на нем сидеть. И я сажусь. Руки сами собой ложатся на клавиши, вызывая в них трепет и звук. Серебряная музыка. Мелодия настолько больно знакомая, что у меня защемило сердце. Я играю так, как никогда еще не играл, просто потому что в реальности этого делать абсолютно не умею. Звуки льются сквозь пальцы хрустальным потоком, растекаясь все дальше и дальше по комнате. Мелодия становится тревожной, все больше и больше убыстряется и, наконец,… обрывается.
Я замираю с поднятыми над клавишами руками, с пальцев капает кровь. Во всем виновато проклятое серебро. Когда я касался "белых" клавиш, все мое тело ныло и стонало от боли, но когда касался черных – наступало успокоение. Тьма и серебро. Если я выберу тьму, мне будет легче.
Музыка полилась снова. Она тревожна и надрывна. Но торжественна. Постепенно нарастая звуки второй октавы переплетаются с басами аккордов, грузно повисающих в воздухе. Это реквием".
Не только отец "похоронил" меня. Я сам поверил в то, что мертв. Я ведь никогда даже не пытался возразить, закричать в лицо: "Я жив!" Я смирился.
Это странно, но пробудить меня от "смерти" смог только реквием. И серебро. Плач по умершему и убийца оборотней дали мне новый глоток жизни.
Джон сидел в гостиной в широком кресле перед камином. В правой руке – стакан коньяка, маггловский напиток, но он лучше всего помогал на время избавиться от червя внутри, который грыз его вот уже три года. Червя можно было назвать так – потеря. Потеря счастья, тех, кого любил больше всего на свете. Джон часто думал: если бы он не предложил тогда прогуляться, ничего бы не случилось. Но она так любила луну, была так счастлива, когда они, взявшись за руки, шли вдоль дороги. И их сын тоже был рад идти с ними рядом, вдыхая аромат лунной ночи, которая всегда его манила и околдовывала.
В памяти резко всплыло более позднее воспоминание: больничная палата, красные бинты и она с неестественно большими глазами, порванным ртом и глубокими рваными ранами на теле и лице. Она после первого полнолуния. Она мертва.
Скрипнула дверь, - в комнату вошел Ремус. Мужчина, сидящий в кресле, никак не отреагировал на приход мальчика. Рука все так же сжимала стакан, а глаза все также были устремлены вглубь камина.
Ремус глубоко вздохнул и произнес слово, которое эти стены не слышали уже почти три года: "Папа".
Глаза мужчины дернулись, но он сам не пошевелился, не издал ни звука.
- Папа.
Мальчик обошел кресло и встал прямо перед отцом, закрывая пляшущий огонь. Джон поднял глаза. Перед ним был осунувшийся бледный мальчик, удивительно похожий на его сына, только чуть старше и чуть печальнее. И у него удивительно большие и глубокие глаза для столь юного возраста. Большие глаза… как у нее…
- Ты меня слышишь? Я здесь, перед тобой! Я Ремус, помнишь?
Губы мужчины шевельнулись, и он сухо произнес: "Мой сын мертв".
- Я жив! Посмотри, это я! Стою перед тобой, смотрю на тебя, говорю с тобой. Я все эти три года живу рядом, но ты не хочешь видеть этого! Но все равно позволяешь здесь жить. Почему? Либо прими меня, либо прогони, хватит греть в руках свой ледяной мир, оставляя каждое утро на подушке талую воду. Ты не любишь меня, папа?
- Уходи. Ты не мой сын. Мой сын не был зверем.
- Я это уже слышал три года назад, когда ты просил их меня усыпить.
Лицо Джона дрогнуло. Он поставил стакан на пол и протянул к мальчику руку. Тот толи от неожиданности, толи по привычке отшатнулся. Джон нагнулся вперед и, немного нелепо улыбаясь, дотронулся до пальцев сына.
- Человек? Но только сейчас?
- Я волк лишь раз в месяц. Я человек. И я люблю тебя.
Ремусу безумно хотелось плакать, он сдерживался, кусал губы, сжимая левую руку в кулак. Правая же безвольно висела вдоль тела. Та, которой только что коснулся Джон. Теперь мальчик был почти уверен, что его отец сошел с ума. Его нездоровые улыбки, полуночные беседы только подкрепляли эту уверенность.
- Ты мертв. Уходи, - Джон отпрянул, и устало откинулся на спинку кресла, закрыв глаза.
- Я жив. Что мне нужно сделать, чтобы ты понял это? Умереть?
Ремус резко выбежал из комнаты, послышался стук подошв о ступени лестницы, хлопнула дверь, и всё стихло. Языки пламени, яростно дернувшись, продолжили свою пляску, усыпляя глупого мужчину в кресле напротив.
Через час я вышел из дома, накинув на плечи свою самую теплую куртку. Ночь ласково встретила меня, а ночной свежий воздух успокоил болезненно воспаленные мысли. Я глупец. Моя храбрость, моя боль, мой сон ничто по сравнению с этой паранойей отца по поводу моей смерти. Мертвецы не воскресают. "Похоронив" меня однажды он скорее поверит в то, что я чудовище, чем в то, что я рядом.
Луна сочувственно смотрит на меня. Сегодня она молода и добра. Сегодня волк крепко спит, и поэтому я чувствую себя особенно одиноким. Я снова иду вдоль дороги. Кругом ни души, лишь ветер шумит в ушах, заглушая уставшие от вечной тревоги мысли. Я сажусь на старые детские качели и, устраиваясь поудобнее на узкой дощечке, наклоняюсь вперед, потом назад, вперед-назад, вперед-назад. Скрип - скрип, скрип – скрип, скрип – скрип… На дороге появляется прохожий. Высокий седоволосый старик. Он идет неспеша, то и дело поднимая глаза к верхушкам деревьев, окидывая взглядом горящие фонари и кивает головой, видимо, в такт своим мыслям. Он проходит мимо, бросив на меня удивленно добрый взгляд: ребенок один на улице в столь поздний час. Я отворачиваюсь.
P.S. от автора: автору очень нужны ваши мысли, эмоции или просто отзывы.
