5Удар оглушает, в ушах звон, мир стремительно темнеет, закопчённые стены и низкий потолок тонут в накатывающей дурноте.
Хорошо, что у оборотней очень, ну прямо-таки невероятно крепкий череп. Вероятно, для компенсации пустоты вместо мозгов.
– Не смей… – доносится тихий шёпот откуда-то сверху. – Не смей, Римус… Не смей так о ней… вообще не смей о ней, слышишь?!
Нащупываю одной рукой стул, с некоторым трудом удаётся придать телу вертикальное положение – и тут же тяжело плюхнуться на сиденье. Ну и ну. Как по-гриффиндорски. Слизеринец бы размахивал палочкой и выкрикивал Непростительные, стараясь выглядеть элегантно и угрожающе. Гриффиндорцам подобные ухищрения без надобности. Вступая на защиту справедливости, они как-то автоматически получают дополнительные очки к устрашению и серьёзности. Не прилагая к тому никаких дополнительных усилий.
Глаза под тёмной чёлкой горят, как два уголька. Пальцы нервно сжимаются и разжимаются. Люпин, дружище, выбирай слова. От второго удара ты очухаешься ой как не сразу.
– Никогда не смей говорить о ней, – очень тихо и совершенно отчётливо. – Тем более такое. Ты не знаешь… не можешь знать… и я не знаю и не узнаю никогда. И знать не желаю, ты слышишь, Римус, не желаю!! Я не хочу, чтобы это было правдой. Достаточно того, что я… что я сам…
– Договаривай, – тоже тихо, но жёстко вступаю я. – Договаривай, Бродяга.
– Нечего договаривать!! – рявкает человек-пёс. – Нечего и некому договаривать. Что ты хочешь услышать, Лунатик, чего ты хочешь добиться?! Что я могу сказать, что я могу сделать, что теперь вообще можно сделать – если всё, что мы делали прежде, было ложью и подлостью?!
– Не всё. – Но он не слышит:
– Что ты хочешь от меня?! Признания? Покаяния? Искупления?! Я признался во всём, да и кому нужно моё сраное признание, все всё знают и так! Нет ничего – ни правды, ни честности, ни искупления, ни милосердия! Нет ничего, ты слышишь, Римус, ничего!! Всё уничтожено и разрушено, всё оказалось миражом и фальшью! Всё, во что мы верили, всё, чего мы хотели!
Ты пьян, Бродяга, дружище. Ты пьян и не следишь за тем, что говоришь. Почти как Молли, находящаяся на грани истерики. Но от Молли в таком состоянии достаётся всем вокруг – а ты, мой верный, несгибаемый, отчаянно отважный, преданный, умеющий любить до самозабвения, верящий в великую справедливость друг, ты глодаешь себя, только себя.
Так что твоё «мы», конечно, конечно же, означает тебя одного.
Почти наверняка.
Ведь ты тоже не можешь говорить о ней плохо. Никто не может.
– Мы оказались не лучше тех, против кого встали, может быть, даже ещё отвратительней – потому что им некого предавать, ведь у них никого нет, они даже сами себе не принадлежат, лишь своему вонючему Лорду – а ему наплевать на предательство, он никому из них не верит и не доверяет, он никого не ценит и ничем не дорожит, его невозможно предать! Мы оказались ещё отвратительней – потому что предали тех, кому клялись в верности, предали свои правила и идеалы. Это смешная война, Римус, самая смешная в истории магов и маглов – война предателей и суперпредателей! – Он смеётся отрывисто, словно лает, смешки рвутся, как тонкие перетянутые струны. – Наши чувства, Римус, мои чувства – всё это было подлостью, эгоизмом и самомнением, самовосхищением и идиотизмом. Последней глупостью Мародёров, последней шуткой с несмешным финалом… – Он хватает со стола последнюю полупустую фляжку. Захлёбываясь, глотает, спустя секунду фляжка летит в огонь за его спиной.
– Не говори так, Сириус, – медленно произношу я.
Он снова хохочет, подсвеченный красно-рыжим сиянием очага.
– Тебе-то что, Люпин?! Всё это не имеет значения! Всё утратило смысл и цель, всё, во что мы верили… всё, во что я верил… чем дорожил, теперь бессмысленно, потому что я сам, сам, своими руками… – Он обессиленно садится напротив. – Я обещал ей… я клялся, я верил… и всё, всё – сам, собственными руками – всё…
– Сириус.
Он тихо бормочет, опуская голову на руки.
– Я верил… я больше всего на свете хотел, Римус, честное слово… Я не мог иначе. Это было предопределено, на этот счёт не было пророчества, но я знал… я должен был… я надеялся… – Худые плечи вздрагивают. – Я не мог иначе, правда. Я любил её… не понимая, не желая понимать, что это означает, как с этим жить… и всё равно – любил…
Наконец-то приходят нужные слова!
– А почему в прошедшем времени, Сириус?
Целых полминуты он молчит – и, кажется, на глазах трезвеет.
– Что?
– Почему ты говоришь об этом в прошедшем времени?
– О чём? – еле шевелятся синеватые губы.
Набираю побольше воздуха. Нет, чтобы кинуться на меня, ему придётся встать и перегнуться через стол, может быть, мне удастся увернуться.
– Ведь это никогда не заканчивалось, Сириус. Ведь ты любил её… и любишь теперь.
Небритое лицо с запавшими щеками страшно передёргивается, но убивать меня он вроде пока не собирается.
– И какое тебе до этого дело, волколак? А главное – какое это имеет значение?
– Для меня – никакого. Важнее, что это значит для тебя.
– То, что я чувствую… больше не имеет значения. – Слова с явным трудом выталкиваются из глотки. – Что бы я ни ощущал… чего бы ни желал и о чём бы ни мечтал – это не вернёт её. Это не вернёт их обоих.
– Но это может вернуть тебя, Сириус. Если всё, что ты чувствовал тогда, заставляло тебя жить и сражаться, если всё это и теперь неизменно…
В мутных зрачках зажигается огонёк.
– Ты не можешь отказаться от этого, Сириус.
– Кто ты такой, чтобы решать за меня, что я могу и чего не могу?
Ох какие знакомые формулировки. «Кто они такие, чтобы решать за меня, на каком факультете я должен учиться. Кто они такие, чтобы решать за меня, что можно делать в школе и чего нельзя. Кто они такие, чтобы решать за меня, когда можно драться с Пожирателями, а когда лучше сбежать». Ну вот, Блэк, дружище, это уже больше похоже на то, что я привык называть Бродягой.
– Я неверно выразился. Ты не сможешь отказаться от этого, Сириус. Ты не сможешь отказаться от неё и от всего, что вас… связывало.
– И кто это говорит! – лающе смеётся Блэк. – Храбрый волшебник, который старательно сбегает от девушки, готовой ради него на всё! В жизни вообще ни с какими «связями» дела не имевший!
– Ты не сможешь отказаться от этого. Потому что это… составляет важнейшую часть тебя. Потому что это до сих пор заставляет тебя жить и действовать. – И пытаться залить алкоголем всё, что можно и нельзя, но об том умолчим.
– Если и так – что с того?
– Ты любишь её. По-прежнему любишь. Поэтому ты выжил в Азкабане. Поэтому сумел сбежать и спастись. Поэтому стал искать Гарри. И поэтому, Сириус, ты будешь защищать его.
– Моего сына? Сына предателя и лжеца?
– Нет. Сына Лили. Ребёнка из пророчества. Ребёнка, который не выбирал своих родителей и ни в чём не виноват. Ребёнка, который смотрит на мир её глазами, Сириус. Ты слышишь меня?
Он поднимает голову.
– Лили Эванс живёт в нём. И Джеймс Поттер – благодаря ей – живёт в нём и будет жить, потому что сам мальчик в это верит. Ты не смог бы остановить Тёмного Лорда – потому что не тебе это предназначено. Но его уничтожит сын Лили. Тот, кто убивал наших близких, кто уничтожал наши мечты и наше счастье, будет повержен руками своих жертв. Слышишь меня, Сириус?
Тёмные блестящие глаза, не мигая, глядят мне прямо в лицо.
– Если мы потеряли мир, в котором хотели жить, то можем попытаться создать другой. Мир, где могли бы жить наши дети. Мир, где нашлось бы место нашим несбывшимся мечтам. Мир, где будет жить память о тех, кого мы потеряли - и ещё ярче будет сиять гордость за них. Ты слышишь? Лили и Джеймс - и Гарри - будут жить в мире, за который мы можем сражаться. За который должны сражаться, если бились прежде, пусть даже ради...
– Ради Лили, – тихонько произносит Сириус Блэк. – Ради того, что от неё осталось. Что я ещё могу уберечь и спасти.
Всклокоченная голова склоняется. Я молчу, переводя дыхание. Больше нет нужды ловить разбегающиеся слова и мысленно краснеть за то, что они так неуклюже топчутся вместе. Больше нет нужды вообще ничего говорить, во всяком случае, мне - Блэку ещё явно есть, что сказать. Но не мне. Тихий диалог, который сейчас ведётся с незримым собеседником, – не для моих ушей.
Впрочем, я всё равно не пойму ни слова.
