Несносный

Глава 59, последняя.

А начиналось всё весьма традиционно и вполне сказочно-мирно: с “жили-были”.
Итак, столетия и тысячелетия назад жили-были три брата. Младший, не будь дурак, поступил по-своему мудро и явил себя миру спустя три года после своих старших братьев. А вот старший и средний были близнецами с разницей в появлении на свет ровно в одиннадцать минут шесть секунд, и эти проклятые шестьсот шестьдесят шесть секунд определили их судьбы.
Все владения традиционно переходили по наследству первенцу, так что, как говорится, кто вторым вылез – тому и тапки. Потому что вся недвижимость переходила только и сугубо первенцу, а остальным мало чего доставалось: бывали случаи, когда младших в прямом смысле слова в одних нательных вещах да тапках и оставляли, и приходилось им идти-брести куда глаза глядят из отчего дома в поисках лучшей доли.
Но не в тот раз. Может быть, было бы проще, если бы их родители традиционно всё отдали первенцу. И хотя они вполне придерживались традиций, как и всякая уважаемая чистокровная магическая семья, но детей они любили одинаково. И из-за каких-то там пары минут разницы лишать второго близнеца наследства им казалось ужаснейшей глупостью.
Поэтому после смерти родителей оба старших сына получили по поместью: одному досталось родовое гнездо отца, второму – расположенное по соседству родовое гнездо матери, бывшей единственной наследницей рода. Младший же, продолжая проявлять чудеса мудрости, очень удачно без памяти влюбился в соседскую девчонку, за которой в приданое отдали замок Ван Хельсингов.
И всё было бы просто прекрасно, жили-не тужили бы все себе долго и счастливо, если бы не одно маленькое “но”: каждый из братьев-близнецов был свято убеждён, что именно он – первенец, и именно ему должно было достаться всё. Ведь так уж вышло, что все точно знали вплоть до секунды, сколько времени разделяло их появление на свет, но никто из живущих не знал наверняка, кто из братьев умудрился опередить кого: родители никогда не выделяли одного перед другим, и даже наследство поделили меж ними поровну, причём настолько, что кто из них получит какую половину определено было самым случайным и самым беспристрастным способом – магическим жребием. Правду знали только сами счастливые мать с отцом да старая бабка-повитуха – и все они унесли эту тайну с собой в могилу.
Оба старших брата отчаянно желали восстановить “справедливость” и забрать то, что по праву принадлежало им. И, быть может, они бы уже давно попытались устранить конкурента и силой вернуть “своё”, но – не могли. На могиле родителей младший брат ещё до оглашения завещания взял с обоих нерушимый обет, что какой бы ни была последняя воля их матери с отцом, они ей покорятся. Конечно, каждый из них рассчитывал, что всё достанется ему, что этой клятвой он обезопасит себя на случай, если другой не пожелает смириться и попробует посягнуть на его жизнь. Но – не свезло.
И поэтому всю свою жизнь оба близнеца лелеяли “праведную” злость друг на друга и любовно держали за пазухой точильные камни, которыми и точили старательно друг на друга зубы.
Из всех братьев раньше всех женился младший – ещё до смерти родителей. Но с детьми они с женой не торопились, не стремились зачать в первую же брачную ночь – подождали пару лет, обустроили быт, и к тому моменту, когда на свет появился малютка Гэбриэл, оба старших уже пару месяцев как обзавелись наследниками, одного из которых назвали Владиславом, а второго – Вальдемаром. Ну и хотя бы по тому, что назвали братья-близнецы своих сыновей “хорошим правителем” и “знаменитым властителем” соответственно, несложно было догадаться: свои нереализованные амбиции они скрупулёзно переложили на своих же детей.
***
Во всех этих извечных семейных разборках самым примечательным было то, что столь же сильно, сколь старшие братья ненавидели друг друга – столь же сильно они оба любили своего младшего братишку. Причём тенденция эта прослеживалась уже второе поколение.
Владислав и Вальдемар вечно во всём соревновались, и если взгляд хоть одного из них падал на какое-нибудь ровное место, или, ещё лучше, они умудрялись углядеть какую-нибудь глупость – то всё, встретились два барана, сплелись рогами упрямства и так просто уже не расплетутся.
В той жизни Гэбриэла, воспоминания о которой мне порой приходили во снах, я всегда пытался всех успокоить и примирить. Иногда получалось, но с годами это становилось всё сложнее и сложнее.
Я смутно помню, что был совершенно неагрессивным, заботливым и смешливым ребёнком, который в семье считался почти что сквибом: в отличие от своих двоюродных братьев, буквально фонтанировавших магической силой и применявших её по поводу и без, я почти не колдовал. Да, я много шалил на пару с Лизонькой, но все эти шалости мы проворачивали без магии.
Лизавета была ярко рыженькой и безумно красивой соседской девчонкой, за которой я ухаживал лет так с восьми: нас с детства пытались дразнить “тили-тили-тестом”, но зваться женихом и невестой мы оба были – совершенно не против. Против были наши родители, которые и реагировали на все эти дразнилки, причём очень остро, болезненно и громко: Лизонька была сквибом, я считался почти сквибом – и обе наши семьи полагали, что для того, чтобы сохранить магию у потомков, нам необходимо подобрать сильных магов в супруги.
В общем-то, их понять было можно. И я их даже, кажется, понимал. Но до всех их объяснений и забот о будущих поколениях мне особого дела не было: я был молод, влюблён и эгоистичен.
Я помню, что любил братьев. Я помню, что я пытался их помирить. Но ещё я помню, что я не слишком-то активно пытался: у меня своих забот было немало. Ведь кроме братьев, я ещё и очень, очень сильно любил свою рыжую подружку.
Так что до восьми лет я не воспринимал их извечные перебранки как нечто серьёзное, а потому не слишком старался их примирить, а после встречи с Лизонькой братья и их грызня отошли для меня на второй план. И где-то в тот момент, наверное, всё окончательно и определилось.
Что там произошло точно, я не знаю: воспоминания о том времени у меня достаточно смутные, приходят они во снах и видениях обрывками, кусками выцветшей мозаики, которые не собираются в единую картину – и не могут собраться, так как со временем её кусочки куда-то затерялись, и никакими Accio их уже не вернуть.
Я смутно помню, что кто-то из моих дядьёв умер при загадочных обстоятельствах и явно не своей смертью, что на кого-то из моих двоюродных братьев было совершено неудачное покушение, что винили кузены в этом друг друга, и что в итоге началась междоусобица.
Кажется, я подслушал разговор отца о том, что один из его братьев попытался нарушить данную когда-то давно непреложную клятву, хотел обойти её, убив не своего брата, а его единственного наследника – моего кузена, но магия этого не позволила: покушение сорвалось, а неудавшийся убийца сам оказался в могиле.
Вскоре после этого при весьма сомнительных обстоятельствах погиб и второй мой дядя, посчитавший, что его руки теперь развязаны и можно попытаться забрать своё у “сопляка”, каковыми мы тогда, в общем-то, и являлись. Нам и пятнадцати тогда, кажется, не было.
На некоторое время наступило затишье, мы с родителями старались, как могли, уладить конфликт и примирить семью, но – тщетно. Огонь междоусобной войны уже было не загасить.
Сначала размах устраиваемых ими боевых действий был небольшим – мои братья ограничивались только лишь попытками поубивать друг друга. Но потом Вальдемар убил моих родителей. Не совсем намеренно – они просто оказались на его пути, а он не слишком-то смотрел, куда шёл и через кого переступал. Он со своими вассалами напал на дом, в котором, по их сведениям, проходило собрание сторонников Владислава, но это было не совсем так. Собрание, и впрямь, проводилось – только не сторонников кого-либо из враждующих братьев, а всех заинтересованных в мирном урегулировании конфликта. Мои родители пришли туда с миротворческой миссией, зашли в дом с надеждой, что ещё можно что-то исправить – и никогда из него не вышли.
На их похороны никто из моих кровных родственников со стороны отца прийти не посмел. Это только у Шекспира заклятые враги умудряются помириться на чьих-то могилах – тогда же с их смертью всё стремительно покатилось под откос, ведь все те, кто держал нейтралитет до устроенной Вальдемаром бойни, жаждали отомстить за пролитую кровь своих сородичей – и междоусобица, кровавая, беспощадная и безжалостная, разгорелась в полную силу.
Я огородил свои земли дополнительными магическими щитами, спрятал замок и прилегающие к нему территории так, что никто не то что подобраться к моим владениям – увидеть их не смог бы. И доступ в мой дом был открыт только для тех, кто не желал войны.
Я не обманывался насчёт братьев, которым не дано было пресечь возведённый мною барьер мирных намерений, и которые потому заваливали меня письмами, которые я исправно не читал. Я знал, что они друг друга стоили, знал, что пусть рука Вальдемара сжимала ту палочку, которая выпустила погубившее моих родителей заклятье, но направлен он туда был с лёгкой руки Владислава, который специально подбросил ложную информацию сопернику, толкнул его устроить зверскую резню – чтобы привлечь сторонников, чтобы на его фоне быть защитником, праведным мстителем, благородным рыцарем и избавителем.
Мне было тошно от них обоих, я ни видеть, ни слышать о них ничего не хотел. Я хотел бы их ненавидеть, но – не мог. Я хотел бы о них позабыть, но тоже не очень-то получалось. В том, что начатое ими кровопролитие не прекратить, даже если пролить кровь их обоих, я особо не сомневался. Да и убить их я всё равно не мог: родная кровь всё-таки, такие преступления магия не прощает.
Ситуация была практически безнадёжная – потому что в толпе предсказуемо начали вспоминать старые байки и сочинять новые – ведь да, действительно, до того, как раздробили земли и поделили их меж богатыми родами, над всеми правила одна династия – наша династия, династия Цепешей, и теперь оба моих кузена, считая себя прямыми наследниками, пытались захватить власть и переделить сферы влияния. К сожалению, передела земель и власти не было уже давно – и уже давно многие жаждали перекроить карты, отвоевать земли, за что-то отомстить, кого-то подсидеть и, обязательно, как следует нажиться.
Времена тогда, и впрямь, были смутными, кровавыми, жестокими, и люди были им под стать. Поэтому я знал: что ни делай, как ни пытайся – а всё будет без толку. И я решил, что чем разрушать последнее, пытаясь предотвратить неизбежное, лучше я спасу то, что мне спасти под силу.
Я дал приют тем, кто хотел мира, кто не хотел сражаться, кого не прельщали власть и слава. Я не был дураком и не верил, что мои ослеплённые жаждой власти двоюродные братья прозреют и решат примириться. В глубине души я надеялся, что они поскорее поубивают друг друга и всё это закончится, потому что мне казалось, что легче один раз оплакать их и отпустить, чем день за днём выслушивать кровавые вести и бередить старые раны.
Я не видел выхода. Хотя, конечно, вполне возможно, что я просто плохо смотрел. Может быть, я всё-таки смог бы что-нибудь сделать и что-то изменить, но это всё изменяющее “что-то” было сделано без меня.
Всё окончательно и бесповоротно изменилось со смертью Лизоньки. Точнее, с её убийством.
Я отправил обоим братьям приглашения на её похороны с пометкой, что очень хочу их видеть, и, так как каждый из них надеялся заручиться моей поддержкой, убедив меня, что в её гибели виноват другой, то они пришли в обусловленное место.
Нельзя сказать, что я наслал на них какое-либо проклятье – с моей стороны это был дар. Я подарил им возможность получить прощение и начать всё с начала. Я простил им всё, что было прежде, и снял с них груз проклятий, которые годами насылали на их головы их жертвы. Правда, под условием – довольно простым, мне казалось. Им и нужно-то было всего лишь провести вдали от всех людей пару лет, прочувствовать природу там, гармонией с ней проникнуться. Да хотя бы просто побыть в одиночестве и попробовать что-нибудь осознать, попробовать понять, что можно жить, никому не вредя.
Я закинул их в дремучий лес, в который не ступала нога человека – чтобы больше никто от их рук не пострадал. Но им быстро стало скучно, и они слишком привыкли убивать, чтобы развлечься. Ну и, предсказуемо, их шарахнуло отдачей так, что мало не показалось никому.
Вальдемар больше всего любил контроль – и потерял его над собой. Он превращался в зверя, не помнил себя и подчинялся инстинктам – он становился олицетворением того, что презирал.
Владислав любил вкус жизни. Любил солнце, развлечения и чувствовать себя живым. Поэтому стал живым мертвецом – он больше не мог переносить солнце, не чувствовал вкуса изысканных блюд и стал зависим от крови.
Проклятие было жутким, ужасным и, к сожалению, вполне заслуженным. Я никогда не был слишком сильным магом, да и проклятие это наложил на них не я – я простить их пытался, избавить их от того огромного массива годами скапливавшихся сглазов, которые насылали на них другие. Но не получилось – и всё, что я смог снять, вернулось к ним сторицей. Поэтому повернуть вспять их заклятия было уже невозможно – я попытался, но неудачно, и эта попытка забрала у меня всё, все силы – даже жизненные. В какой-то момент стало ясно, что отменить уже ничего нельзя, только смягчить разве что получится: избавлением от их проклятья должна была стать смерть, принятая добровольно.
Умирать ни один из моих братьев не собирался. И раскаиваться в чём-либо – тоже. И даже пробовать примириться друг с другом на моей могиле они не стали. И вообще – немного посокрушавшись, они пришли к выводу, что их новоприобретённое бессмертие, хоть и доставляет множество неудобств – но и несёт с собой ряд преимуществ.
Поэтому кровавая волна междоусобной бойни, только было схлынувшая в их отсутствие с наших земель, накрыла пожарами, смертями и разорением даже большую территорию, чем прежде.
Так было несколько веков – братья бесчинствовали, зверствовали и зверели, постепенно превращаясь в самых что ни на есть настоящих монстров, которые тянули за собой на дно других, кровавыми деяниями заражая их своими проклятиями и неся эту заразу всё дальше и дальше, распространяя её как чуму. И продолжалось это до тех пор, пока однажды на наши Богом проклятые земли не пришёл очередной посланник инквизиции с благородной миссией принести избавление и перебить всех неугодных Господу тварей, которого точно так же звали Гэбриэлом и который выглядел почти точно так же, как его предыдущая реинкарнация. И который, конечно же, был совершеннейшим и абсолютнейшим сквибом без единой капли магии в крови, потому что когда-то давно она уже была отдана вся, без остатка, другим мною.
Про эту жизнь Гэбриэла у меня воспоминаний почти так же мало, как и про первую. Я помню только, что убивал, очень много и не всегда быстрыми и милосердными способами. Помню, что на подходе к землям Трансильвании, на самой границе, наткнулся на опушку с одинокой избушкой, в которой жила ведьма. Ведьм по уставу полагалось сжигать, но о том, что она колдунья, узнал я уже после того, как по уши влюбился в свою рыжую девчонку, а потому исправно закрывал глаза на магию и демонстративно ничего не видел, ничего не слышал и даже ни о чём и не догадывался, причём настолько демонстративно, что она вполне спокойно колдовала при мне, а я упрямо делал вид, что ни-че-гошеньки не замечаю. Совсем-совсем ничего.
Первой меня по-настоящему заметила и узнала во мне не очередного охотника на нечисть, а новую реинкарнацию своего вроде как жениха, моя бывшая почти-невеста.
Я ведь в той, самой первой жизни, считался почти сквибом, а у магических семей семь бед – один ответ: считалось, что если хочешь укрепить магию потомков – то не разбавляй кровь. Мои родители были категорически против Лизоньки и настаивали на том, чтобы мы с сестрой заключили кровосмесительный брак, даже помолвку нам ещё в раннем детстве организовали. Конечно, она была мне отнюдь не родной сестрой, мы просто выросли вместе – родители забрали её к себе, когда она совсем маленькой осиротела, но для меня она всегда была старшей очень умной и немного чопорной, но горячо (и сугубо платонически) любимой сестрёнкой.
Многие почему-то обманывались природой её любви ко мне и считали, что если она, в отличие от меня, не заявляла категорически “нет” на требования заключить со мной брак, то это что-то означало. Но означало на деле это только одно: что она была умной. И так как мы сразу договорились, что никогда и ни за что, то все отстаивания нашей общей позиции и неизбежные конфликты она мудро оставила мне, а сама преспокойненько бегала на тайные свидания с каким-то моим приятелем.
Роксана вообще всегда отлично умела выворачивать обстоятельства себе на пользу так, чтобы при этом никто ничего не заметил и даже и не заподозрил.
Владислав обратил её в вампиршу намеренно, привязал к себе и оставил подле, потому что, должно быть, всё-таки по-своему по мне скучал, а ещё потому, что её кровь ему помогла. Не сильно, потому что не столь уж и в близком мы были с ней родстве, но – помогла.
Вообще забавно, что проклятие заставляло Владислава делать то, что он прежде так любил: проливать кровь. И глоток-другой эссенции чужой жизни даже, вроде бы, был немного приятен. Но послевкусие всегда оставалось тошнотворно-тленным, и если прежде кровавые развлечения доставляли Владиславу удовольствие, то после – стали необходимостью, которая была не просто противна – которая сводила с ума.
Роксана была одной из немногих обращённых, сумевших сохранить рассудок. И она всё-таки смогла удержать от полного безумия и Владислава тоже, чего, к слову, нельзя было сказать о Вальдемаре, который за века в шкуре зверя обезумел вконец.
Так вот, Роксана – она узнала меня, она следила за мной, она оберегала меня и даже несколько раз втихаря спасала от неприятностей. Я не сразу понял, что за мной тенью следует вампир, и не сразу осознал, что меня преследуют не со злым умыслом. Это можно было посчитать случайностью в первый раз, можно было посчитать совпадением во второй, и даже списать на везение в третий, но потом – потом она в открытую встала на мою защиту, и последние сомнения у меня развеялись.
Те вампиры и оборотни, что кишели на наших землях тогда, сильно отличаются от привычных нам их сегодняшних сородичей. Это были даже и не вампиры и оборотни в современном понимании, а упыри и вурдалаки: они были сильнее физически, а ещё они были совершенно не осознающими себя монстрами, живыми лишь снаружи, но мёртвыми внутри. В одной кровавой бойне с такими вот тварями Роксана и закрыла меня собой, а потом силой утащила меня поближе к домику моей ведьмы. Она выбилась из сил, и у меня была отличная возможность её убить. Да для того, чтобы это сделать, мне даже и делать было ничего не надо: солнце должно было взойти совсем скоро, достаточной тени поблизости нигде не было, да и теряющие свою кровь вампиры без чужой не выживают.
Но я никогда не был неблагодарной тварью. Тварью я тогда, пожалуй, всё-таки был, да ещё и какой, но неблагодарной – нет, не был. Поэтому вылил всю питьевую воду из своей фляги, полоснул себя по руке и сцедил в ёмкость своей крови, которую затем влил в уже мало что соображавшую Роксану. Её раны начали потихоньку затягиваться, но и солнце – начало потихоньку подниматься. Я попытался закрыть её от его губительных лучей, завалил ветками и даже подумывал, не засыпать ли её землёй, но она пришла в себя, открыла глаза и сначала резко села, а потом уже сообразила, почему я пытаюсь её к земле прижать и в грязи извалять.
Однако солнечный свет не оставил на ней ни одного ожога. Солнце вообще больше никогда не причиняло ей боли.
Чёрт его знает, что было такого в моей крови, если даже магии в ней гарантированно не было. Чёрт его знает, почему она подействовала на Роксану как лекарство. Чёрт его знает, почему всё тогда так сложилось.
И чёрт его знает, почему моя кровь по-настоящему действует как лекарство только в том случае, когда я отдаю её добровольно.
***
И Владислав, и Вальдемар с врагами расправлялись одинаково: они их кусали. Причём чаще всего кусали они достаточно сильно, чтобы заразить и насытиться – но недостаточно сильно, чтобы мгновенно убить. Что, в общем-то, было вполне разумно, ведь последствий у укуса могло быть только два: либо ты отторгаешь проклятие и мучительно умираешь, либо оно порабощает тебя и делает слугой обратившего тебя монстра. А тут уж, согласитесь, какой вариант ни выйдет – всё одно им выгодно и удобно.
Сначала меня укусил Вальдемар, и даже, кажется, ему моя кровь помогла – но лишь немного. Он что-то вновь начал понимать, смог вернуть какие-то крупицы рассудка, смог вспомнить себя в достаточной мере, чтобы в решительный час принять мою руку: он не хотел быть зверем сильнее, чем хотел жить – и поэтому в небытие мы тогда ушли вместе, оставив Владислава одного – формально победителем, но горечь этой победы отчётливо отдавала поражением.
Владислав тоже попытался меня укусить – собственно говоря, из-за его укуса я тогда и отправился в мир иной: я отторгал их проклятия, как никто долго сопротивлялся превращениям и в итоге просто-напросто покончил с собой, ведь жить мне тогда уже было особо не для кого, ведь это меня Вальдемар только укусил, а вот мою рыжую подружку порвал когтями так, что я и опомниться не успел, как не было у меня больше рыжей подружки.
Так что моя кровь Владиславу всё-таки тоже помогла, даже были заметны улучшения какие-то, но – не такие, как у Роксаны, а гораздо, гораздо слабее.
И тогда вампир начал пытаться думать и анализировать. Он, видимо, смог вспомнить и сопоставить даты: вспомнил, как зол был на меня тогда, семь веков назад, что я отправил его в непроходимые леса, как раздражали его жужжание и писк комаров, как выводила его из себя необходимость применять защитную магию от каких-то мерзких и жалких кровососов, как он начал истреблять их со скуки, ловя на кончик волшебной палочки лучи солнечного света, усиливая их, концентрируя и прицельно сжигая неугодных ему тварей, а когда они вконец опостылели, когда полная луна светила слишком ярко, почти превращая ночь в день, и ему не только не спалось, но и всё уже до одури надоело, он поймал крутившуюся неподалёку летучую мышь. Владислав каких только кровавых ритуалов не пытался уже провести, чтобы суметь разорвать те незримые оковы, которые мешали ему переместиться магией из ненавистного ему леса. Ничего не помогало – но это его хоть немного развлекало. А летучая мышь так забавно пищала, когда он медленно, по капле выжимал из неё кровь – странную на вид, по-человечески алую, которую он зачем-то пригубил, решив узнать, какова она на вкус.
На вкус та кровь была отвратительно мерзкой и, как он потом узнал, совершенно человеческой. И с той полной луны, пришедшейся на четвёртое мая, он не мог утолить вечную жажду ничем, кроме удивительно отвратительной и тошнотворной на вкус человеческой крови.
И именно четвёртого мая, незадолго до того, как на небо взошла полная луна, спустя семь веков он укусил меня, в надежде, что его проклятие переборет проклятье Вальдемара и я останусь подле него, что ему не придётся отдать меня брату.
Владислав, конечно, не мог знать наверняка, решит ли история повториться. Но он мог мечтать, надеяться, уповать и – готовиться. На случай, если ещё через семь веков четвёртое мая опять выпадет на полнолуние, на случай, если у него удастся с моей помощью обрести истинное бессмертие, на случай, если получится превратить проклятие в дар.
И на этот случай вампир, как чёртов пионер, был готов всегда.
***
Первые далёкие слухи о том, что я вернулся в этот мир, до Владислава дошли лет двадцать назад, а вместе со слухами из Албании ему притащили за шкирку новое перерождение Вальдемара. Вампир всерьёз собирался прибить старого соперника сразу и больше не тянуть с этим ещё несколько веков, но в воспоминаниях гордо называвшего себя “Волдемортом” мальчишки был я, выглядевший совсем как в своей первой жизни: черноволосый, синеглазый и улыбчивый. И этот я пообещал Тому Реддлу встречу, которая была слишком нужна Владиславу: несмотря на то, что все окрестности Албании его слуги прочесали так, что и камня на прежнем месте не оставили, ни меня, ни каких-либо следов меня найти им не удалось.
Поэтому вампир выслушал все честолюбивые планы самопровозглашённого Тёмного Лорда и согласился проспонсировать его кампанию по завоеванию мира. К слову, сведения о том, кто именно оплачивал большинство кровавых деяний Волдеморта, смогла подтвердить Чоу, когда по моей просьбе устроилась ненадолго работать в одну из подставных компаний Владислава и просмотрела закрытые за семью замками и магическими печатями бухгалтерские сведения своего временного начальника.
Кто знает, разразилась бы вообще та магическая война, унесшая жизни моих родителей, если бы её вовремя не профинансировали вампиры, ведь война – это дело затратное, а у самого Тома Реддла для её ведения сил и средств точно не было.
Скорее всего, Владислав посчитал, что если в прошлый раз я появился в их жизнях тогда, когда они с Вальдемаром устроили небывалую прежде кровавую вакханалию на наших землях, то, быть может, нужно повторить и устроить её ещё раз, всё так же вместе, но уже не на противоположных сторонах.
Владиславу было нужно, чтобы Реддл дожил до назначенной ему мною встречи, и поэтому когда в разгар войны вдруг всплыло какое-то сомнительное пророчество, он только плечами пожал и не стал вмешиваться, не стал мешать Волдеморту устранять угрозу.
У Роксаны было несколько предположений, почему выпущенная Томом Реддлом Авада Кедавра меня не убила. Она помнила, что в самую первую междоусобицу оба брата постоянно слали моей первой реинкарнации письма, которые я никогда не читал, но от которых иногда тянулся тонкий магический шлейф. Возможно, и впрямь, в одно из таких посланий с просьбой о встрече Вальдемар ввернул фразу о том, что он магией своей обещает, что опасаться мне нечего, а он хочет лишь увидеться и поговорить.
В любом случае – смертельное проклятие не убило ни меня, ни Тома. Все посчитали, что единственным последствием этого неудавшегося заклятья был шрам, но это было не совсем так: шрам был единственным видимым последствием.
У Панси Паркинсон в семье было несколько колдомедиков, и она сделала мне одолжение: раздобыла кое-какую информацию. Ведь не зря же Владислав не смог найти меня ещё при рождении, и дело было даже не в том, что в этот раз я пришёл в этот мир зеленоглазым, а не синеглазым брюнетом, а в том, что он проверял все списки магических младенцев специальным артефактом. И в этих списках новорождённого меня не было.
Тот я, которого Владислав увидел в воспоминаниях Тома Реддла, был магом, и магом сильным, поэтому проверять списки новорождённых сквибов или магглов никому бы и в голову не пришло. А зря.
Магия иногда просыпается в маге очень, очень поздно, не зря же бабушка Невилла так боялась, что он может оказаться сквибом, потому что вообще-то если от ребёнка долгое время вообще не исходит магия, то весьма велик шанс, что она в нём и не пробудится.
В новорождённом Гарри Поттере магии было настолько мало, что жить бы мне всю жизнь сквибом, кабы не прилетело мне в лоб своевременное отрезвляющее и магиюпробуждающее заклятье от Волдеморта, который к тому же перед тем, как развоплотиться, любезно поделился со мной своей магической силой.
Владислав никогда не видел в Гарри Поттере своего двоюродного брата Гэбриэла и никогда не понимал, чего это Том на мне так помешался. Он пытался наставить его на путь истинный и образумить, говоря: “Том, не на том сосредотачиваться надо, ох не на том, Том!”. Но, конечно, без толку.
И только почти год назад, когда вампир потерял последнее терпение и наконец-то сумел сотворить действительно мощный артефакт призыва на крови и слезах сирен, когда на зов Гэбриэлу спустя недели настойчивого клича неожиданно всё-таки отозвался я, Владислав неожиданно понял, что это не Том не на том сосредотачивался, а он.
И первое, что сделал вампир? Конечно же, пользуясь временной затуманенностью моего рассудка, попросил у меня крови. Она помогла – только немного, как полученная обманом, только дала возможность терпеть солнце, не чернея и не обугливаясь под его лучами, но это было что-то. И потому для закрепления результата Владислав сразу же, всё в ту же первую встречу, как следует отравил меня дурманящими зельями.
***
Справедливости ради, Владислав расстарался как мог: долго готовил мне ловушку, долго всё настраивал и подстраивал, долго ждал, что я приду в этот мир, и просчитался только в том, что не сразу понял, что Роксана в первую очередь всегда была моей сестрой, а не его подругой.
Сестра дала мне то же, что и я когда-то дал ей: право выбора и возможность самому определять свою судьбу. Все в семье были убеждены, что я просто вздорный и несносный мальчишка, никого не слушающий в своём нежелании на ней жениться. Но вообще-то это было не так: Роксану я в этом вопросе не просто выслушал, я первым делом спросил её мнение, дал ей право подумать и выбрать, чего хочет именно она, потому что без её на то согласия не стал бы я её позорить расторжением помолвки, никогда не стал, ведь как бы там ни было сестру-то я всегда любил и желал ей только добра.
Владислав не сразу начал о чём-то догадываться, но потом всё же сопоставил два и два, увидел, что это мы только делаем вид, что предаёмся безудержной страсти, но на деле ничего между нами нет. И хотя Роксана была очень аккуратна и о том, что у нас никогда и ничего не было, только она сама и знала, ну и я в редкие проблески самосознания – но Владиславу хватило одного взгляда на меня и Джинни, чтобы понять, что ему пытаются задурить голову. Вампир ведь всерьёз считал, что это Роксана чего-то от меня хочет, а вот я с ней и дела иметь не желаю, он даже поначалу думал, что делает моей сестре одолжение, отдавая ей меня и обещая, что больше ни одна рыжая между нами не встанет.
Когда он понял, что что-то всё-таки здесь нечисто, он поспешно погрузил Роксану в сон, чтобы она не путалась под ногами и не смогла ему помешать. Он проверил, действуют ли на меня все регулярно подливаемые зелья, убедился, что я почти всё время пребываю в мир грёз и галлюцинаций, удостоверился, что всё идёт так, как ему надо, и более-менее успокоился.
Напрасно.
Роксаны, конечно, больше не было рядом: но того, что она сделала, всё-таки хватило. Хватило на то, чтобы я смог всё чаще и всё на более продолжительное время приходить в себя, чтобы я смог понять, что что-то не так, и чтобы Гермиона смогла по древним книгам и летописям на тайных полках в библиотеке, о существовании которых Владислав не знал и потому не смог их уничтожить, пролить свет на некоторые важные моменты.
И как итог – сейчас мы здесь. Стоим в кругу из силы, смотрим друг на друга и явно бесимся (Вальдемар), явно пытаемся не показывать, что бесимся (Владислав) и явно пытаемся понять, как бы перебеситься и что вообще делать (я).
А вариантов того, что делать, не так уж много.
***
Нужно делать шаг. И можно – шаг навстречу. Можно взять протянутые мне руки, можно шагнуть вперёд в то будущее, которое мои двоюродные братья так долго и упорно создавали. И тогда…
Тогда с последним боем часов не изменится ничего. Всё будет как прежде, и меня, конечно, будут пытаться обхитрить, ослепить и за нос поводить.
Но ведь Владислав прав – мы же хотим одного и того же, мы же хотим счастья для себя и своей семьи. И если пойти им навстречу…
Можно будет проверить вместе, подействует ли моя кровь на них, станет ли лекарством, сможем ли мы полностью снять все неприятные последствия их проклятий, обуздать гложущие их безумие и жажду кровопролитий.
Можно будет провести вместе вечность, можно будет попробовать в обмен на мою кровь и сотрудничество выторговать жизни других, можно будет…
Можно будет сидеть возле камина, просто сидеть с ними у камина, или за одним столом, да хотя бы находиться в одной комнате, и знать, что у меня есть семья – хитрая и жестокая, но моя.
Можно будет пробудить Роксану, которой, я знаю, Владислав на самом деле ничего серьёзного не сделал.
Можно будет быть вместе с Джинни, суметь обустроить личную жизнь Владиславу и Вальдемару и попробовать уговорить их отказаться от бессмертия, от векового существования ради того, чтобы прожить одну короткую, смертную, но яркую и счастливую жизнь.
Можно будет…
Но этого на самом деле не будет.
Сколько раз я пытался дать им ещё один шанс, но всё без толку. И даже моей веры в лучшее не хватает, чтобы поверить им, поверить в них, поверить и попробовать претворить в жизнь красивую сказку для мальчика-сиротки, ставшего сироткой их же стараниями.
Хотя… Хотя почему-то мне упрямо кажется, что если по-настоящему верить, если по-настоящему хотеть, то всё может быть, и даже – это.
***
Мне нужно сделать шаг. И можно – отступить.
Можно сделать шаг назад, отшатнуться от монстров в обличье людском, и устранить их как причину, а не мыкаться и дальше с последствиями их злодеяний.
И тогда…
Тогда…
…
Я просыпаюсь в больничном крыле Хогвартса, разлепляю глаза, не могу сфокусировать взгляд и привычно тяну руку к тумбочке – чтобы нашарить свои очки.
В голове крутятся какие-то странные смутные образы, которые поспешно исчезают, растворяются как сон прежде, чем я могу понять, что именно мне привиделось с такой оглушающей яркостью. Вампиры, оборотни, какие-то заговоры…
Ко мне заглядывает Дамблдор, поясняет, что после того, как в атриуме Министерства магии в меня вселился Волдеморт, я смог его перебороть и уничтожить – но сам впал в магическую кому.
Никто не знает, что происходит с магами в коме – из них редко кто выходит, а кто выходит, не всегда остаётся в своём уме.
Говорят, запертые в собственном теле маги мысленно проживают другую жизнь, а может, и не одну – а две, три, да хоть и все десять.
Но все сны отходят в сторону, когда ко мне приходят Уизли и Гермиона, когда они радостной гурьбой вваливаются в больничное крыло и наперебой рассказывают новости. И я понимаю, что тот сон, что почти уже стёрся из моей памяти, был лишь сном, странным и ненастоящим, в котором и я сам был не я, я сам тоже был странным и ненастоящим, потому что настоящий я не просто вновь подсознательно окружил бы себя своими друзьям – настоящий я бы сказал им, кто я, и не стал разводить из собственной личности тайну, особенно зная, что друзья обо мне волнуются.
Вот только…
Только что-то встревоженно зудит под кожей, мечется в панике на периферии сознания.
Я прошу прощения у Джинни, и она смотрит на меня удивлённо, не понимая, за что, не понимая, почему я давно хотел сказать ей простое “прости”, не понимая – потому что перед ней мне извиняться вроде бы и не за что.
Я думаю о том, что мне надо в зоомагазин, что я хочу рыжее чудовище, как у Гермионы, только побольше, и назвать его – да, точно, надо обязательно назвать его Диего!
Я ловлю на себе странные взгляды и ловлю себя на мысли, что, наверное, люди правы: из магической комы не выходят спустя всего лишь пару месяцев, а даже если и выходят – то не с трезвым рассудком.
И мне всё время кажется, что Дамблдор врёт, что Волдеморт не мёртв, точнее, что мёртв, но ненадолго, и…
И когда я закрываю глаза, мне чудится огромный бассейн с алой как кровь водой, на дне которого мне упрямо мерещится кто-то как будто бы и мёртвый, но ещё чуть-чуть живой.
И…
…
…
И я разрываю морок видения, которое приходит ко мне от зелий выбора, раскладывающих передо мной возможные варианты.
Я смотрю прямо перед собой и вижу хитрых тварей, у которых годы, века и тысячелетия были на то, чтобы подстраховаться, чтобы использовать все известные способы удержаться в этом мире, самолично изобрести несколько неизвестных ранее и сделать всё, чтобы никогда, никогда не покинуть мир живых окончательно.
Поэтому я могу сделать шаг назад, могу даже сделать шаг вперёд, схватить их за руки и потянуть за собой назад, но это всё довольно-таки бессмысленно: мне не удержать их, не удержать их обоих – вон я вроде как Вальдемара в прошлой жизни с собой забрал, но толку-то?
И поэтому отступать – нет, нельзя. И не только потому, что я по натуре не любящий отступать гриффиндорец, всегда идущий только вперёд.
***
Мне нужно сделать шаг, ведь на месте стоять нельзя.
Мне нужно что-то решать, но я никак не могу понять, что мне предпринять.
Время неумолимо истекало, стрелка на заколдованных часах всё ближе и ближе подбиралась к полуночи, а я думал, какой же мне сделать шаг: назад?.. вперёд?..
Но ведь Владислав всё-таки прав: мы и впрямь хотим одного и того же. И поэтому я не делаю шага назад. Как и не делаю шага вперёд. Я не принимаю протянутые ко мне руки, но и не отталкиваю их. Я… прощаю. Прощаю, потому что если сейчас мне и кажется, что у меня есть только два варианта, то это именно “сейчас”.
Поэтому я отдаю все силы, всё, что смог скопить и собрать, всё, что у меня когда-либо было, и перечёркиваю века нашей истории. Я делаю шаг – в сторону, и весь мир сжимается до серебристого мыльного пузырика, со звоном лопающегося вокруг меня.
Конечно, очень может быть, что я совершаю роковую ошибку, и именно из-за меня, из-за этой моей ошибки столько веков назад у сильной магической пары родился почти сквибом ребёнок, которого назвали Гэбриэл, судьбу которого в какой-то мере я сейчас и определяю.
Но этот риск стоит того, чтобы дать всем ещё один шанс, чтобы попробовать, чтобы постараться, чтобы перекроить полотно судьбы, чтобы хотя бы попытаться всё исправить.
Привычный мир рассыпается на осколки, и полторы тысячи лет назад другой я, ещё совсем маленький, просыпается одним солнечным утром с твёрдой уверенностью, что надо во что бы то ни стало помирить двоюродных братьев, и лучше прямо сейчас. О, и наконец-то заставить Владислава признать, что нет в мире никого лучше котов, а то ишь чего удумал – утверждать, что даже мыши – и те лучше (потому что ещё одно подобное святотатство, и он точно не сдержится и найдёт способ подвесить в воздухе вверх тормашками этого мышепоборника). И надо будет всё-таки растолковать Вальдемару, как это здорово – когда кошки мурлыкают, а то он почему-то искренне считает их, в отличие от собак, бесполезными созданиями, от которых, видите ли, совершенно никакого толку нету.
…
(Помириться у двоюродных братьев всё-таки получается, совсем немножко, на волне общей неприязни к кошкам. И когда раздосадованный и расстроенный Гэбриэл зачем-то просит кузенов дать какой-то зарок – что-то о том, что котов они за хвосты всё равно дёргать никогда-никогда не будут, как и вообще драться почём зря со всеми без разбору, они милостиво соглашаются.
И когда спустя пару лет случайно выясняется, что именно младший брат всю жизнь потихоньку науськивал двух старших братьев-близнецов друг против друга, что он хотел хоть клочок своей собственной земли, а не жить фактически за счёт жены, что он чуть не толкнул дядьёв Гэбриэла устроить чёрти что… Вальдемар, Владислав и Гэбриэл всё-таки смогли вместе разобраться с этой ситуацией, всё замять и списать на недоразумение, а главное – вынудить отца Гэбриэла дать обет мирных намерений. И разорвать наконец уже помолвку Гэбриэла с Роксаной.
Роксану, к слову, практически сразу просватали за другого. Гэбриэл так никогда и не смог понять, почему Владислав молчал, что хотел себе его официальную невесту, и почему сестра никогда не говорила, что иногда бегала к его кузену на тайные полуночные чтения стихов и любовных романов и подумывала даже с ним сбежать из дома.
Вальдемар встретил взбалмашную девицу из рода Блек, на которой и женился. Предварительно подсуетившись, чтобы та развелась – и хвала Мерлину, что его удалось вовремя удержать от того, чтобы он женился на разведённой, а не вдовой женщине.
Ну а Гэбриэл, конечно, связал свою судьбу со своей рыжей девчонкой.
Так что, в конечном счёте, их “жили-были” всё-таки посчастливилось закончиться на радостной ноте “долго и счастливо”).


КОНЕЦ!!!




Пояснения по главе:
Гэбриэл в своей первой жизни снял все проклятия под условием, что Владислав и Вальдемар прекратят нарочно причинять вред живым существам. Главным образом имелось в виду, конечно, людей. Та летучая мышь, которую убил Владислав, не зря крутилась рядом и истекала человеческой кровью, это был анимаг, которого попросили приглядеть, чтобы чего не случилось. Случилось – но сначала не с теми, за кем приглядывали, а с тем, кто приглядывал. За Вальдемаром, соответственно, приглядывал волшебник с анимагической формой волка. Обратно в людей мёртвые анимаги превращаются только тогда, когда от них ещё что-то остаётся и есть, чему превращаться. В тех случаях горстка праха уже ни во что превратиться не могла.




От автора:
Я и сама в это не очень-то верю, но да – я дописала эту работу! Столько времени прошло с момента, когда я её начала (почти девять лет, чёрт возьми!), я изменилась и сильно выросла, в том числе благодаря ней. Сейчас мне немного дико читать, что я вообще писала поначалу. Но как бы там ни было – я люблю этот фанфик, свой самый первый блин, и каким бы комом он ни получился, для меня он навсегда останется особенным.
Спасибо всем, кто читал, и особенно большое спасибо тем героям, кто дочитал до конца, кто ждал и всё-таки дождался того, что я допишу. Спасибо вам, ребята и девчата! Я вас всех очень-очень люблю!
Надеюсь, хоть что-то и хотя бы местами, но вам, мои дорогие читатели, всё-таки понравилось. Большущие спасибище за то, что были со мной, читали, комментировали и мотивировали дописать до конца. Я это очень ценю!
К слову, если у кого-то есть какие-то вопросы – не стесняйтесь их задавать, я постараюсь дать на них ответы. И хотя эта история подошла к концу, я не уверена, что на этом я распрощаюсь с ней – вполне возможно, что через годик я выложу новой главой какой-нибудь маленький вбоквел, небольшую зарисовочку из жизней героев, потому что неиспользованных набросков у меня осталось немало, так что…
Так что весьма возможно, что я не прощаюсь окончательно, а говорю до свидания.
С любовью,
Ваша Lapulya Verona.