Глава 6Глава 6. Колючее яблоко.
31 марта 1969 года. 11 часов вечера. Седоволосый, статный старик идет по дороге, что тянется длинной, прямой полоской, соединяя собой все дома в поселке. То аккуратное здание, к которому он держит путь, уже появилось в зоне видимости, но ни в окнах, ни у крыльца не горит свет. Это странно. Арчибальд всегда, перед тем как уйти спать, зажигал у порога висячий фонарь. Сам он не мог видеть его желтоватый свет, но очень хотел, чтобы его видели другие.
Совсем рядом что-то неприятно скрипнуло, затем еще раз и еще. Старик поворачивает голову на звук: на детских качелях сидит мальчик. Его фигура удивительно гармонирует с первыми вздохами просыпающейся ночи: серая куртка, опущенная голова и плечи. Но он еще слишком мал, чтобы иметь по-настоящему веские причины для грусти.
Старик бросает на ребенка еще один оценивающий взгляд, - тот отворачивается. Так тому и быть. До крыльца остается всего пара метров. Несколько шагов и требовательный стук в дверь.
Тишина. Только стрекочут ночные насекомые, да ветер шумит меж деревьев, меж каменных зданий, отскакивая от одной стены к другой, путаясь в листьях и беспокоя дорожную пыль, бросая ее на мгновенно становящиеся серо-зелеными травинки.
- Мистера Валлера нет дома, - чей-то голос пронзил тишину, на миг отпугнув от ярко горящего фонаря ночную бабочку, которая тут же начала неистово долбиться о твердое, горячее стекло, словно пытаясь восполнить несколько секунд разлуки с ним. Старик обернулся: качели застыли, а мальчик, сидящий на них, не мигая, смотрел на высокую фигуру у порога дома слепого человека. Фигура шевельнулась и неспешно подошла ближе к краю дороги, ближе к детской площадке.
- А где он?
- Он умер.
Почему я решил заговорить с ним? Я не знаю. Быть может, подумал, что в столь поздний час к мистеру Валлеру мог прийти только его друг. Хотя, если продлить чуть дальше логическую цепочку, - друг должен был бы знать о его смерти. Ведь прошло уже больше года. Больше года этот дом стоит одиноким и пустым, но никто так и не хочет его покупать. У мистера Валлера не было наследников, а завещание он не составил. А дом остался. Остался ничьим. Я, кажется, знаю одну из причин, почему никто не хочет переезжать сюда жить. Эта причина я.
- Я не знал, - старик медленно опускается на лавочку у темно-зеленого забора. – Как жаль.
- Мне тоже жаль.
Ремус не может видеть лица незнакомца, но по его голосу, по тому, как он тяжело опускает руки на колени, как безвольно повисают кисти, видно, что этот человек огорчен, подавлен, по крайней мере, расстроен.
- Давно это случилось?
- Больше года назад.
- Больше года, - эхом повторяет старик. – Как жаль… А я только сейчас подумал, что хорошо было бы его навестить, поговорить. Знаешь ли, мы были друзьями.
Ремус подавил в себе желание озвучить противно пищащий в голове вопрос: больше года не видеть друга? Но друзья разные бывают, да и не его это дело.
- Как тебя зовут? – незнакомец, кажется, привел свои чувства в порядок и решил поинтересоваться, с кем беседует.
- Ремус.
- А я Альбус Дамблдор.
- Очень приятно.
- Мне тоже очень приятно.
Разговор дальше не клеится. Старик больше не задает никаких вопросов, а у Ремуса нет никакого желания поддерживать беседу. Он изредка поглядывает на Дамблдора. Луна на пару минут выглядывает в просвет между облаками, как осторожная девочка в дверной глазок: кто там. Освещает маленький кусочек земли, который вобрал в себя невысокое молодое дерево, бежевый прямоугольник дороги, часть забора и лавочку, с сидящим на ней человеком. В образе этого ночного прохожего есть что-то притягивающее: голубые глаза, кажется, светятся добротой и участием ко всем, даже к тем, кто в этом не нуждается, половинки очков идеально чистые, без малейшего замутнения, словно хозяин протирает их, чуть ли ни каждую минуту, аккуратно причесанная борода, странная бархатная шапка и мантия. Мантия? Так это волшебник?
Как бы то ни было, Дамблдор производит приятное впечатление, должно быть, кто-нибудь в этом мире даже боготворит его. Но Ремусу он кажется слишком уж правильным, чистеньким и добрым. Подобное очищенное добро побеждает только в сказках, хотя, даже в сказках оно способно на убийство, только для детей это преподносят совсем в ином свете: благородное мщение.
- Мне пора домой, до свиданья.
Луна прячется за облаком, и дорога снова становится равномерно серой.
- Удачи, Ремус.
Когда я вернулся в дом, отец уже лег спать. Камин все так же горел в гостиной, а кресло все так же стояло напротив. Я сел в него, оно было до сих пор теплым, незаметно навевая воспоминания о том, как раньше отец обнимал и целовал меня на ночь. Запрещаю себе думать об этом, запрещаю ныть. Неужели за три года я не научился жить по-другому?
Через два месяца наступило лето. 15 июня 1969 года. Новолуние. Воскресенье. В библиотеке непривычно людно и слегка шумновато. Люди то и дело приходят, садятся, листают страницы, встают… Я тоже поднимаюсь на ноги, сдаю уже до боли знакомой библиотекарше книги, кажется, я ей тоже порядком надоел, и выхожу на улицу. Солнце сразу же набрасывается на меня, что есть силы, стараясь сначала согреть, а потом сжечь, если получится. Не получится. Я отхожу в тень близстоящего дома и встречаюсь глазами с мальчиком лет одиннадцати. Как позже выяснилось, его зовут Фрэнк, и он знает, кто я есть на самом деле.
- А ты можешь днем взять и превратиться в волка?
- Нет, только…
- Жаль!
Крупный белобрысый мальчик оценивающе окидывает Ремуса взглядом.
- Ты вообще не похож на волка. Я бы тебе ни за что не поверил, если совершенно точно не знал бы, кто ты.
Они сидят на крыльце большого ухоженного дома. Ремус задумчиво вертит в руках неестественно зеленую травинку и молчит.
- Что тогда вообще переживать, если ты зверь всего лишь один раз в месяц, причем, точно известно, в какой именно день?
Люпин снова молчит, он просто не знает, как объяснить этому мальчику, о котором с любовью заботятся родители, что значит быть оборотнем. И к тому же, ему действительно лучше об этом не знать. Пусть думает, что мир состоит только из ярких красок и сладостей. Хотя бы сейчас пусть так думает.
- Моя мама говорит, что я буду великим волшебником, потому что в моей семье все чистокровные. А ты полукровка, я знаю, так что таких высот, как мне, тебе не видать.
- Да, наверное.
Ремус соглашается, со всем соглашается, только бы этот мальчик продолжал говорить с ним, только бы он позволил стать ему другом. Глупо. Друзья не должны обращаться с тобой, как с животным в зоопарке, ручным хищным животным, прирученным ради забавы.
- Покажи, покажи клыки! А хвост, а хвост у тебя есть! И шрамы тоже, покажи, покажи!
Люпин стоит, прижавшись спиной к стене, а перед ним прыгают, гримасничая, больше десятка хохочущих мальчишек и девчонок. Фрэнк стоит чуть в стороне, с хрустом поедая большое красное яблоко.
- Я же вам говорил, это забавно! – кричит он, ехидно посматривая на Ремуса.
Девочка в смешном коротеньком желтом платье хватает юного оборотня за рукав и заглядывает в глаза.
- Волк-волк, волчонок-волчонок, а почему ты не в клетке? А где твоя мама? А где твой папа? А если охотник придет с ружьем?
Это похоже на придуманную на ходу детскую песенку. Девочке приятно, она хочет показать другим, какая она смелая и то, что есть на свете тот, кто хуже нее. Ведь раньше ее все дразнили из-за того, что у нее "ненастоящий папа", а настоящий бросил, потому что полюбил чужую маму за то, что она красивее ее собственной. Хорошо, когда на свете есть кто-то хуже тебя.
Ремусу обидно до слез. Доверился, глупый. Сам позволил привести себя сюда. Сам встал к стене, будто на расстрел. Слова впиваются в сердце и заставляют его болезненно ныть, заставляя слезам постыдно проступать на глазах, а нос краснеть. А вон там стоит предатель и ест большое красное яблоко. Большое, красное…
- Хочешь, подарю тебе красивый кожаный ошейник. У нас как раз собака умерла, он теперь не нужен, а тебе будет в самый раз. Хочешь, примерим?
Рыжий мальчик вертит в руке собачий поводок, коричневое воспоминание о старой псине, к которой он, по-видимому, был не очень-то привязан. Интересно, его тоже дразнят, он ведь рыжий.
- Эй, Ремус! Когда там полнолуние? Интересно было бы понаблюдать за тем, как ты корчишься! А отец, кстати, по-прежнему причитает: "любовь моя, жена моя, сынок мой, мальчик мой"?! Кстати, я подумал, может тебе гробик сколотить, чтобы вообще все по правилам было! Порадуй отца!
Фрэнк, довольный самим собой, откусывает еще один кусок яблока и вдруг замирает. Что-то острое и холодное впивается ему в верхнее нёбо, потом еще и еще. Почти доеденный фрукт в руке мгновенно покрывается тоненькими, как у ежа, иголками. Он с криком отбрасывает колючий комок в сторону, больно оцарапав ладонь. Крик был напрасен. Рот горит от боли, которая распространяется по нему крошечными точечками, из которых начинает сочиться кровь. Фрэнк хрипит и падает на колени. Толпа мгновенно начинает вопить и разбегаться, кто куда, с дикими воплями. В переулке остается только Ремус, которого буквально трясет от ненависти и жажды причинить боль этому предателю. Фрэнк судорожно выплевывает колючий кусок яблока, который по пути еще больше царапает быстро опухающее нёбо и язык, и заходится кашлем. Изо рта капает кровь, из глаз льются слезы.
Ремус подбегает к нему, и, схватив за шиворот, бьет по лицу. Удар, удар, удар. Глаза с каждой секундой все больше округляются и желтеют, становясь все меньше и меньше похожими на человеческие.
"Остановись, пожалуйста" – шепчет кто-то у самого уха.
- Мама! – хрипло кричит Фрэнк, глотая кровь. Ремус замирает над ним, тяжело дыша и с абсолютной пустотой в сердце.
Что было потом? Потом прибежала его мать и начала громко орать уже знакомые мне слова: "чудовище, чудовище!" Потом приехала маггловская полиция, потом волшебная. Я плохо помню. Помню только фигуру отца и его руку, судорожно подписывающую какие-то бумаги.
Я стою перед высоким серым зданием, окна ровной полосой убегают вверх, и почти на каждом из них решетки. Стационар. Больше похоже на тюрьму. Над дверью висит ярко синяя с золотыми буквами табличка, но я не успеваю прочитать, что на ней написано, потому как меня буквально впихивают внутрь. Там пахнет пылью и дешевым кофе или какао, сложно понять. Высокий охранник проверяет меня на наличие "запрещенных для вноса предметов", воистину его подбирали под стать зданию, у него необычайно большой рост и серое лицо.
Дальше полукруглая комната, с девятью деревянными стульями вдоль стены. Я сажусь на один из них и жду, когда меня "определят в палату". Мне не страшно. Мне больно. Отец предал меня во второй раз, подписав согласие на определение сюда. Фрэнк тоже предал. Я не верю во все эти "это ненадолго", "мы осмотрим вас, понаблюдаем за вашим поведением и отпустим". Я здесь навсегда. Какую судьбу мне уготовят? Подопытное животное? Внутри всё плачет, но снаружи – идеально спокойная маска, она обтянула не только лицо, но и тело: не заметишь дрожи в пальцах, не увидишь нервного сминания краев одежды. Я сижу прямо и не шевелюсь, будто знаю, стоит один раз внешне проявить слабость здесь, потом уже не смогу сдерживать в себе эмоции. Либо всегда, либо никогда. Я выбираю второе.
23 июня 1969 года. Палата № 58. Раздается звук открывающейся двери, и на пороге появляется мальчик в зеленой куртке. Хлоп, и тишина.
- Привет, - юноша, сидящий на кровати у высокого окна, приветственно поднимает худощавую руку. – Я Эдвард, вампир. А ты?
В палате их только двое, комнатка маленькая, все пространство занимают две кровати, тумбочка и длинный торшер.
- Я Ремус, оборотень.
- Занятно. Ну, располагайся, Ремус. Теперь это твой "дом".
Эдвард, вампир. Ремус, оборотень. Вампир, оборотень. Будто прибавка к имени, вроде звания или профессии. Я всю жизнь жил среди людей и впервые встречаю "нечеловека". Эдвард постоянно мне что-то рассказывает. Должно быть, он много времени провел в одиночестве и теперь пытается наверстать упущенное. Тем лучше. Мне совершенно не хочется больше никому показывать свою душу, которую абсолютно не возможно спрятать, стоит только открыть рот.
- Мне ведь нужно совсем немного. Стакан крови в день, и я безопасен. Причем, совсем не обязательно человеческой. Свиная, баранья, какая угодно. Но людям почему-то это кажется чем-то мерзким. Почему так? Ведь они и сами убивают животных ради мяса и едят его с превеликим удовольствием. Это не мерзко?
- Человек бы возразил тебе, что они предварительно мясо жарят, а ты пьешь свежую, сырую кровь.
- Оправдываться всегда легче, когда на твоей стороне миллионы.
Уже поздно, в окно светит еще совсем тоненький месяц, маленький и неокрепший. Даже не верится, что он совсем скоро вырастет в круглую белую мучительницу.
- Ремус, ты знаешь какие-нибудь песни?
- Песни?
- Да, спой какую-нибудь, пожалуйста.
- Я не умею.
- Все равно, спой, а?
Сейчас идеально подошла бы колыбельная, медленная, тягучая, как золотистый мед, который, зачерпнув из стеклянной банки деревянной ложкой, вытаскивают на свет божий, а он, чуть нагретый на солнце, просится обратно, свисает с деревянных краев и медленно стекает вниз. Только это же колыбельная, поэтому краски чуть затуманены, а звуки тише, чем днем. Почему мед вкуснее есть именно деревянной ложной?
- Ремус!
Мальчик вздрагивает и, словно очнувшись, смотрит на молодого вампира.
- Спой, а?
Отец часто по вечерам брал маму за руку и, опускаясь перед ней на одно колено и нежно смотря в глаза, начинал тихонько напевать нехитрый, но удивительно проникающий в душу мотив. "Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда".
Ремус поднимается с кровати и подходит поближе к окну. Подняв голову, как можно выше, он, прикрыв глаза, смотрит на мерцающие вдалеке звезды. Правда ли то, что где-то там высоко Рай? Или оборотни не должны верить во что-то подобное?
Прислонившись к холодной стене, он замирает, не отрывая глаз от мигающего небосвода, в душе просыпается то щемящее умиротворении, которого Люпин давно уже не испытывал. И начинает петь.
"Под небом голубым есть город золотой,
С прозрачными воротами и яркою звездой,
А в городе том сад, все травы да цветы,
Гуляют там животные невиданной красы:
Одно - как желтый огнегривый лев,
Другое - вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый".
Душа качается в такт музыки, даже волк опустил уши и заслушался. Эдвард сидит на кровати и, чуть улыбаясь, тоже смотрит в окно.
"А в небе голубом горит одна звезда.
Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда.
Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят,
Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад.
Тебя там встретит огнегривый лев,
И синий вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый".
"Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят". Я больше не люблю своего отца, как прежде. Порой, я его даже ненавижу. Это страшно. Страшно то, что даже родной человек не смог принять меня. Свою кровь, свою плоть, своего сына, как угодно. Что уж говорить о других.
"Кто светел, тот и свят". С каждым новым днем моя душа все больше темнеет. А волк все крепче стоит на четырех лапах и радостно скалит клыки.
Песня (с):
Песня "Город золотой" из фильма "Асса".
Муз.Ф.Милано (XVI век)
Cлова Хвостенко и Волохонского.
P.S. от автора: Вот я и вернулась из отпуска, сам он был замечательным, но вот его последствия в лице акклиматизации не очень приятны *шмыгает носом*. Порадуйте бедного, больного человека отзывами). А если серьезно, то мне очень важно знать ваши мысли. Спасибо.
Кстати... я говорила, что это мой самый первый в жизни фик?)
