When I said “I can see me in your eyes”, you said “I can see you in my bed”То, что началось дальше, Скорпиус затруднялся как-то назвать. Изо дня в день леди Гермиона Уизли просто спускала текущие вопросы дальше по инстанции и выходила из Министерства через телефонную будку — в маггловский Лондон. Департамент впервые за десятилетия вздохнул свободно — и, между прочим, ничего не развалилось.
Пока начальники отделов осваивались с обязанностями нормальных начальников отделов, Скорпи уводил Гермиону в мартовскую сырость. Вперед и вперед, по Чаринг Кросс, меж стеллажей Уотерстоуна, между книг, что читали отец Гермионы Грейнджер и мать Скорпиуса Малфоя. Мимо пробившихся на улицах, как подснежники, уличных музыкантов, мимо тамтамов, волынок и ситаров. Приправляя рыбу с картошкой обжигающим карри и распознавая в пряностях ингредиенты ученических зелий.
Они переходили мосты, отгораживаясь от Министерства текучей водой, и переходили границы. Скорпиус в кои-то веки собрался назвать Гермиону на «ты» где-то на вторую неделю, уже после того, как зачем-то услышал правду об ее передних зубах. Разумеется, было место и для совсем других разговоров.
— …Знаешь, я чуть не сломался тогда. Ночь, дождь, я выхожу, как дурак, в смокинге, и шатаюсь по городу, тыкаюсь в потухшие фонари.
— …Знаешь, я чуть не сломалась тогда. Когда поняла, что все сделано, закон пройдет — думала, теперь все, остается только пойти и напиться. Отвлекаться больше нечем. А тут ты со своим кофе… ты думал, меня так просто вытащить? Можешь считать, что родился везучим.
Как-то так Скорпи уже и считал. На дворе была весна, а Гермиона Грейнджер улыбалась. Беспокоило одно. От связки ароматических палочек, что он вынес в осеннюю ночь пару эпох назад, остался крохотный веничек.
Не раз и не два прохаживался Скорпи по Косому переулку, искал тот самый побитый магазинчик с почти незаметной вывеской. Каждый раз он доходил до шикарного здания «Твилифт и Тэттинг» — и обнаруживал по правую сторону от него неширокий отнорок, уходящий в тени Лютного. Кто-то взял и растворил целое, мать его, здание — притом сделал это так, чтобы не попасть даже в «Придиру».
Он сжигал палочку каждый вечер, чтобы утром читать, днем работать, а вечером, поддерживая Гермиону под руку, жить. Его будущее улетало к потолку крохотными серыми колечками — и каждый день загорался новый огонек.
Теперь ему казалось, что он чувствует запах. Казалось. Говорят, своего запаха нет и у амортенции.
Оставалось вдыхать дым, спать и просыпаться. На то были причины — как-то раз они с Гермионой забрели в полуразорившийся ретро-кинотеатр, с двумерным проектором и залом почти без перепада высот. Показывали странный, будто собранный из кусочков филь про любовь и рождество — две тысячи третьего года, чего уж. Чтобы затащить на что-то такое господина Скорпиуса Малфоя, нужна была катастрофа планетарного масштаба — или Гермиона. Выяснилось, что господин Уизли на этом фильме когда-то попросту заснул.
А они вот начали целоваться еще в кинотеатре. Мерлин знает, как так вышло — вот ты сидишь и тихо радуешься уже голове любимой женщины у себя на плече, а через секунду… По дороге назад они избегали смотреть друг на друга, а назавтра повторили, уже при свете солнца в Кенсингтонском парке.
Это не могло продолжаться вечно — нет-нет, дело не в морали, не в долге, совести и всем прочем, за счет творческого подхода к чему Малфои живут так долго. Дело не в фанабериях вроде «осознания хрупкости» или что там еще пишут французы в своих романчиках; никто из них ни на секунду не задавался вопросом, что будет дальше.
Дело в ноющих по весенней сырости костях Рона Уизли. Дело в приближающемся итоговом чтении. Дело в отправившихся на континент супругах Малфой. Дело в трех… двух… одной палочке на полке у Скорпиуса.
Все было просто. Они ушли с работы даже раньше обычного — десятый этаж Министерства прибирали последний раз перед завтрашним большим слушанием Визенгамота, и что-то делать было просто бесполезно. Они просто вышли к каминам — Скорпи сразу улетел в родной Уилтшир, готовить Мэнор к гостье; Гермиона же аппарировала к воротам получасом позже, попавшись предварительно на глаза двум-трем кумушкам у мадам Малкин.
Ворота раскрылись перед ней. Сад стоял голым, а для павлинов было слишком холодно — и Гермиона Грейнджер прошла по утоптанной тропинке без воспоминаний о давнем и только случайно не оставившем шрамов прошлом. Так же мягко раскрылись двери самого особняка — и ее встретил совершенно непарадный Скорпиус.
— Ну, вот так я и живу, — улыбнулся он, — Чаю?
— Позже, — вернула улыбку Гермиона, и стало легко, как в Лондоне. На руки он ее поднимать не рискнул — хотя хотелось, ох, хотелось; просто провел ее по широкой лестнице мимо повернутых к стене портретов, мимо ни разу не использованного оружия и добытых кем-то других охотничьих трофеев к двери в свою обжитую, разношенную, как хорошие ботинки, комнату.
Книги, стол, неширокая кровать молодого холостяка. И тлеющая ароматическая палочка на подставке — последняя.
— Послушай, — сказал Скорпиус, усаживая Гермиону рядом с собою и накрывая ее ладонь своей, — мне, похоже, нужно кое-что тебе рассказать.
Сперва Гермиона решила, что уже слышала эту историю — промозглый вечер и светляки-фонари, дурной прием за спиной и неизвестность впереди, но в этот раз у истории есть конец. Череда анонимных домов разорвана парфюмерной лавкой, а свет фонарей перешел в глаза внимательного продавца. И в горящий рядом с ней огонек. И в искры на дне зрачков Скорпи.
— Вот так, — закончил он. — Завтра я опять стану всего лишь мальчишкой. Но пока я тот, к кому ты пришла.
* * *
Вечер тих, тих и Малфой-Мэнор. Сопят домовики, шуршат в вольерах престарелые павлины. Да еще кто-то жарко дышит в маленькой спальне на втором этаже.
На узкой кровати лежат женщина и юноша. Одеяло давно на полу, и они плотно прижимаются друг к другу — теперь уже только ради тепла. А на столе, на фигурной подставке, тлеет благовонная палочка. Красное кольцо огонька уже почти у основания, и дым все прозрачнее и прозрачнее.
Тлеет.
Тлеет.
Гаснет.
