Глава 7.
N+10 страница из уничтоженного дневника Северуса Снейпа:
«…ропит с докладом. Боюсь, мне придётся отказаться. Совсем. Сначала это было просто интересно. Теперь же…Меня пугает то, что я вижу под слоем краски. Они не картины. Она не картина. Человек. Живой человек, погребённый среди маслянистых лютиков и вечнозелёной травы. Замурована. Это темница. Клетка. Но как? Когда я смотрю на неё, мне кажется, что внутри как будто звенит всё. Я чувствую, что наша встреча не случайна. Знак? Тогда я должен узн…*клякса*
Вчера пришло письмо от Люциуса.
Через месяц у него в поместье.
Почему предупреждают так задолго? И это собрание…На общее собрание меня вызывали лишь однажды – тогда, впервые. Обычно Вол…*жирно зачёркнуто* Лорд присылает список или вызывает сразу к себе. Там что-то будет.
По-моему, я стал излишне подозрительным».
- Ты должна рассказать мне.
- Нет, - как отрезала.
- Грэйс, это важно, - с нажимом продолжаю я.
- Нет.
Губы плотно сжаты. Взгляд твёрд. И пуст, как ни странно. Будто наглухо закрылась.
Прости, Грэйс. Я чувствую, каково тебе. Но…
- Мне важно знать это.
- Зачем?! – вдруг вскакивает. Кулачки плотно сжаты. Рыжая прядь выбилась и падает прямо на курносый нос.
- Ты, - фыркает, пытаясь сдуть волосы. – Не, - снова фыркает. – Понимаешь! – с остервенением заправляет надоедливую прядь под шляпку.
- Так объясни мне!!!! – сам не заметил, как сорвался на крик.
- Грэйс, - продолжаю, чуть успокоившись. – У меня такое чувство, что мне придётся с этим столкнуться.
Коряво как-то. Ну а как ещё-то сказать? Чувства – в слова… Я никогда не был силён в трансфигурации.
- Значит, понять хочешь? – нехорошо прищурила левый глаз. – Понять…
Хмыкнула.
Что-то мне не по себе.
- Так пойми же, что для вас, для людей, мир красок - глухой лес!
Она стоит совсем близко, к… к границе, что ли? Не знаю, как назвать то пространство, что разделяет нас. Но у неё глаза сверкают. Я так и вижу, что там, внутри, всё полыхает. Почему, Грэйс? Зачем ты так бережёшь свой секрет?..
- Ты не поймёшь. Никогда не поймёшь. Ты просишь объяснить, но как? Как мне передать словами, каково это в один чудесный день проснуться на картине?! Как объяснить, что чувствуешь, ощущая себя всего лишь краской?!!! О! Я придумала! – злая улыбка. – Просто стань картиной! Стукнись об раму, когда будешь мерить шагами свой холст, полюбуйся пару дней вечным солнцем, понюхай цветочки, которые из года в день всё такие же жёлтенькие и душистые, поваляйся на вечной травке… и, может, тогда ты, наконец, поймёшь, что картинам не нравится говорить о картинах!!!!
Молчим.
- Что с тобой сегодня? – не выдерживаю я наконец.
Вздыхает и виновато опускает глаза.
- Лето скоро. Уедешь.
Не могу её понять. То кричит, то улыбается, то плачет, то хохочет. Не успеваю за ней.
Стянула шляпу и положила её на стол.
И правда, неуместно как-то. Там зима за окном, а она в шляпке. Соломенной. С ленточкой… розовой такая … ненавижу розовый. Легкомысленный цвет. Беспечный, наивный.
Как и Грэйс.
Смотрю в окно.
Не поверите, сколько гордости, когда смотришь в окно, которое сам нарисовал.
Прям так и распирает.
Ведь снежинки-то падают. Прям как настоящие.
Только большие уж очень - как хлопья, только не совсем. Боялся перестараться, называется.
А вообще красиво получилось. Такой снег и летом не растает.
Лето… совсем скоро. Чуть больше месяца осталось.
А потом…
Мерлин, а потом-то что?
Экзамены.
Дурацкие парадные мантии и колпаки с кисточками.
Диплом в красной обложке.
Выпускной.
Шум, головная боль, целующиеся парочки и счастливые лица сокурсников.
Что-то ещё.
Забыл?
Забыл.
Забыл…
Лето…
Столько планов, надежд… Университет, факультет наук о материалах и зелья, зелья, зелья.
Что же забыл? Ведь вертится – чуть-чуть и схватишь! Но что же… Нет, Лорд не то, да и это тоже… что же забыл?.. вот лето кончится, опять в Хогва… вот!!!
Если бы Северус имел представление о таких физических явлениях, как ток и проводимость, он, несомненно, сравнил бы шарахнувшую его мысль с разрядом тока, а всего себя – с огромным бруском железа – настолько быстро понимание и осознание этой случайной мысли растеклось по венам, приводя в лихорадочно-возбужденное состояние каждую клеточку.
Нет, я, конечно, хотел… да что там, я мечтал! Уехать, вырваться, забыть! Оставить Поттера, Блэка - там, позади, в отвратительных воспоминаниях о школьной жизни.
Так и будет, только вот… ведь и ещё кое-что придётся бросить навсегда.
Холодно.
Здесь очень холодно.
Кутаюсь в мантию. Воздух вокруг вдруг стал ледяным и колючим. Будто я стою там – за нарисованным окном… совсем один посреди белой, засыпанной снегом равнины.
Ведь так и есть. Так будет. Совсем один.
- Эй, с тобой всё в порядке?
Ну, разве можно так смотреть? Так виновато. И так печально… Грэйс, мне так жаль.
- Это ничего, что три месяца, - улыбается, а улыбка вся подрагивает. – Ведь потом опять приедешь.
Что?!
- Ведь приедешь? – с надеждой и так… умоляюще, что ли.
Должно быть, моя растерянность отразилась на лице.
Не знаю, что сказать.
- Ну, сколько осталось? Год? Два?
Она опять так близко. Ещё бледнее в свете зимнего утра. И снег за её головой. Там, в окне. Снежинка за снежинкой. И кажется, будто они тают, оседая на её волосах. Таких рыжих, ярких, тёплых… как и вся она. Грэйс.
- Ну что же ты молчишь? – опирается руками на раму, силясь наклониться – вот ещё чуть-чуть и перегнётся, но нет – оно держит, не отпускает, вцепилось. Равнодушное, холодное, пустое… полотно, холст.
Вдруг накатывает отвращение. К себе, к этому уродливому рисунку, который я создал. Который тоже держит её. Ещё одна клетка. Новая тюрьма. Неумелая, размазанная, уродливая в своей простоте.
Опираюсь на стену. Голова кружится. И всё так странно. Всё так неправильно. Этот день. Этот вечер. У нас так мало времени. Совсем чуть-чуть. Сколько раз я смогу придти за этот месяц? Как много я успею сказать, прежде чем навсегда уйду? О нет, Грэйс. Не год и не два. Ничего. У нас ничего не осталось. Только несколько вечеров впереди. А потом белая равнина, засыпанная снегом, где ты совсем один… И только ветер. Ледяной, безжалостный, продувающий насквозь… И нет ничего тёплого, кроме воспоминаний, которые никогда не согреют, потому что мне будет страшно вспоминать тебя. Ведь мне всё ещё так страшно. Ведь я знаю, что это не всё. Я уеду, но всё не случайно. Я, ты… Картины, краски. Что же чувствую? Что так гнетёт? Почему я так боюсь твоего холста, Грэйс? И как мне спросить, как узнать, если ты не хочешь рассказывать? Как объяснить тебе… как? За что тебя наказали? За что так мучаешься?
- Северус, в чём дело?
Я стою, тяжело дыша. Будто за эти десять секунд пробежал много миль. Я поднимаю глаза и силюсь улыбнуться.
Но как сказать ей? Как сказать, что этот месяц последний?
- Ты что-то побледнел, - взволновано. – Тебе нехорошо?
О да, Грэйс. Мне нехорошо. Мне ужасно.
- Ты будешь скучать? – вдруг спрашиваю. И ведь знаю, что не хочу слышать ответ. Знаю, что сейчас там внутри всё сожмётся. И опять вдруг так противно.
- Конечно, - удивлённо моргает, словно: «А как же иначе?». – А представляешь, ты осенью вернёшься. И что-то в тебе изменится. А я всё такая же. И всё ещё здесь. И ты опять придёшь. А я как завоплю… или завизжу… или… не знаю как… заору, одним словом, и прямо запрыгаю от радости. Или закружусь. Вот так, - начинает кружиться, широко раскинув руки. Пышная юбка надувается колоколом, косички смешно разлетаются. Она любит кружиться.
Как же я без тебя, Грэйс?
Опираюсь о стену. Тру переносицу. Голова разболелась.
Дышать нечем.
Оттягиваю воротник свитера. Воздуха не хватает.
- И, может, ты даже улыбнёшься. Нет, ты непременно улыбнёшься! А я засмеюсь и очень захочу тебя обнять… - перестаёт кружиться. Стоит прямо напротив. Светлая и счастливая. Как ей это удаётся? Сначала вредная и капризная, потом трогательная и грустная, а сейчас… сейчас она вот такая.
Я хочу отвернуться. Хочу уйти. Убежать отсюда. От неё. От её взгляда. Такого доверчивого… ведь она верит, что я вернусь. Мне никогда не давали на вид семнадцать… Мерлин, как же душно.
- Да что с тобой в самом деле?! – топает ножкой.
- Не знаю, жарко здесь очень, - прочищаю горло. Даже голос как будто пропал на мгновение.
- Ты какой-то расстроенный, - обеспокоено вглядывается мне в лицо. – Это из-за того, что я так грубо сначала, да?
- Нет, - качаю головой. – Всё в порядке.
- А хочешь, я расскажу? Всё, всё, всё расскажу! Только не смотри так, ладно? – заглядывает мне в глаза. Такая поникшая, виноватая. Грэйс…
- Правда, расскажешь? – цепляюсь за слова. Она не должна знать. – Всё, всё, всё?
Перенимаю её полушутливый тон. Не нужно её расстраивать. Ведь она опять заплачет. Нет, я не хочу, пусть улыбается. Пусть я пожалею потом. Ну и что. Зато сейчас она улыбается.
- Пойдём, я к себе вернусь. Вот только черешню возьму! – достаёт платок, чтобы завернуть ягоды. – А знаешь что? – кидает весёлый взгляд исподлобья. – Я тебе всё расскажу, чтобы никаких секретов не было. Ведь мы теперь друзья?
И снова смотрит. Теперь уже выжидательно.
- Конечно, - слабо улыбаюсь.
И в коридоре опять очень холодно.
***
Картина Северуса замечательна, но… лютики, поляна… когда-то я сказала, что это ад, в котором я живу… да, всё так, но маленькая поправка: это ад, без которого я не могу жить. Я говорю: «Моя картина». А холст молчит. Но и я, и он – мы оба – знаем, кто здесь хозяин.
Поэтому я возвращаюсь к себе, завернув в платок несколько ягодок черешни.
Прыжок в пространство, полёт сквозь холод камня, и вот – я дома.
Солнце режет глаза, и я, щурясь, низко надвигаю шляпку на лоб.
После тихого уюта зимнего пейзажа летний зной раздражает своей ненатуральностью.
Опустившись на траву, развязываю платок. Пять крупных спелых черешен.
Мерлин, я люблю его…
Снимаю шляпку и ловлю взгляд, полный нетерпения и… вопросов. Столько вопросов, на которые я не хочу отвечать.
Пару минут мы просто молчим.
- Мне будет легче, если ты станешь задавать вопросы. Не люблю рассказывать.
- Хорошо, - на секунду задумывается. – Это наказание?
- Да, - просто отвечаю я.
Кивает словно каким-то своим мыслям.
- Жестоко, не находишь? – усмехаюсь я.
- Очень, - внимательный взгляд. Долгий, прожигающий. – Кто вас наказал?
- Возможно, мы сами себя наказали, - отвожу глаза. Вздыхаю. – Слишком самовлюблённые, счастливые одним своим существом, тщеславные…
- Разве это так плохо?
- Жить лишь собой и только для себя… это ужасно, - беру в руки сорванный лютик.
Увядший, сморщенный. Разглаживаю тоненькие лепестки пальцами.
- Если за это наказывают так страшно, то что же будет, скажем, за убийство? – усмехается. Но как-то невесело. Ему страшно.
- Не знаю, - честно отвечаю я. Странно, но этот вопрос меня никогда не интересовал.
- Итак, вы наказаны, - констатирует он.
Я киваю.
- За самовлюбленность.
- За боль, - поправляю я.
Удивлённо вскидывает бровь.
- За чужую боль. Боль, которую мы причинили.
Это тяжелые слова. За ними и последуют самые страшные вопросы.
- Расскажи мне, - шепчет он.
В его широко распахнутых глазах – страх, ужас непонимания и жажда знания. Наша, моя тайна влечет его, манит. Но почему мне кажется, что я не должна этого делать? Холст и его погубит. Высосет душу. Я чувствую. Чувствую это. И начинаю говорить.
- Взгляни на нас. Не на меня – я не совсем то, что нужно. Взгляни на других. Там, дальше по коридору. Блеклые, потрескавшиеся от времени. Забытые и ненужные. Хоть одно имя говорит тебе что-нибудь? Злые, раздражённые, молчаливые или безразличные. В них не осталось ничего, что зажигает изнутри. Они мертвы. Давно мертвы. Лишь единицы держатся, крепятся. Но впереди вечность, и их не хватит. Одни с ума сходят, потому что принять это невозможно и страшно… Ведь мы как будто даже живем. Ведь и я могу любить, ненавидеть, быть несчастной, счастливой… Но уйти нельзя. Ты понимаешь? Я буду здесь вечно. Всегда. Ты уйдёшь. А я останусь…
Я словно начинаю бредить. Сжимаю лютик. Всё крепче и крепче. И слов своих не понимаю.
- Здесь думают лишь об одном: когда придёт конец? Здесь лишь одна мечта – свобода.
Он подходит совсем близко, берётся обеими руками за раму, словно хочет встряхнуть.
Но нет, он не пытается меня остановить, заставить замолчать. Он слушает. Впитывает каждое слово.
И, наконец, перебивает:
- Эта женщина… Ляпсус, кажется. Что она?
- Эгоистичная певичка. Слава, слава, слава… Скольких она сделала несчастными! Растоптала, выбросила чужую любовь. А теперь – ненужная клякса.
Меня всю выворачивает от собственных слов, и это так противно. Но я отвечу, чтобы он не спросил. Теперь уже поздно
- Тот мужчина в начале коридора? – продолжает он.
-Люсьен. Одни амбиции. Мог только ненавидеть и презирать. Единственную, которая его любила, он отверг, высмеял. Ему есть за что платить, - спрашивай, Северус, спрашивай. Ты прав, ты должен это знать.
- Девчонка через одну справа, - быстро называет он.
Его пальцы дрожат, а глаза горят каким-то странным возбуждённым огнём.
- Злобная, отвратительная, стервозная. Тут всё и так понятно, - улыбаюсь, болезненно.
- А ты? – почти выкрикивает он.
- Я… - повторяю, словно не понимаю, что от меня хотят. – Я… должно быть, я тоже виновата. Но я не вижу, не могу понять… до сих пор, - внутри гнетёт что-то огромное, отвратительное. Запекшаяся корка на старой ране набухает, трескается, рвётся, извергая наружу всё то отвратительное, ужасное, что я так старалась забыть. И тот вечер, та кошмарная ночь… я помню всё так ярко, так отчётливо… запах краски, кисти в его руках, глаза… эти сумасшедшие глаза.
Меня колотит, трясёт, разрывает. Я должна сказать Северусу, сказать, что не виновата, что дело не во мне. Но ведь есть же причина… как объяснить? Ведь он подумает, обязательно подумает дурное…
- Грэйс, не молчи. Прошу, не молчи, - его пальцы сжимают мою раму так сильно, что белеют костяшки. А я пытаюсь открыть рот, чтобы выдавить хоть звук, но… не могу.
- Ведь ты не такая... скажи, умоляю, скажи, что ты не такая! Ты говоришь, они не любили, причиняли боль, отвергали, ненавидели. А ты? Грэйс, что же ты? Молчишь! Кто же страдал из-за тебя? Кого ты убила своим равнодушием?
- Я… нет, ты… всё не так! – пытаюсь что-то сказать, но в горле стоит ком.
- Ты добрая, ты очень добрая, ты всё чувствуешь! И всё, о чём мы говорили… ведь это не пустое для тебя! Грэйс!
- Я…
Шаги.
И стук.
Мерный стук.
Паника на его лице. Вдруг побледнел разом. И ужас в глазах.
- Что?! Что это?! - бросаюсь к краю рамы, опираюсь.
Страшно.
Он молчит.
Стук всё ближе.
Тук. Тук. Тук.
- Мне пора! – вдруг, словно очнувшись, бросает он. – Я должен уйти!
- Что это?! – в ужасе кричу я.
- Ричард – деревянная нога! Если он увидит меня здесь… это конец!
Шаги раздаются совсем близко.
- Постой! – но он уже убегает.
И тут меня словно насквозь пронзает.
Не придёт.
Не вернётся.
Я подбираю юбку и с разбегу впитываюсь в стену. Привычно обдаёт холодом, и вот я уже посреди тёмной, мрачной комнаты. Мужчина в кресле откладывает газету в сторону и вопросительно смотрит на меня поверх больших круглых очков.
- Извините, - только успеваю пролепетать я, прежде чем снова окунуться в холод камня.
Берег моря. Туфли проваливаются в песок.
Холодно.
Бальный зал. Дама в розовом около колонны.
Дальше.
Чья-то спальня. Огромное зеркало над кроватью.
Вперёд.
Детская. Маленький мальчик в чёрной пижаме сидит на полу.
Ещё.
Картины, люди, краски, рамы – всё мелькает перед глазами. Мне нужно на второй этаж.
Натюрморт. Огромная ваза с фруктами на столе. Румяная полная женщина улыбается, подперев рукой подбородок, в другой руке – чуть надкушенное яблоко. Смотрит с удивлением и даже, как будто, хочет что-то спросить.
Здесь.
Я вижу его в конце коридора.
Он бежит.
Проносится мимо.
- Северус, постой! – кричу я вдогонку.
Он оборачивается на бегу, но не останавливается.
Я спешу следом, меняя картины.
Вот, наконец, мне удаётся нагнать его.
- Я боюсь, что ты не придёшь, - кричу я на бегу. - Если так, то знай, что я не виновата. Дело не во мне. Он проклял меня. В тот день отец меня проклял! – поворот. Его удивлённый взгляд.
Я не понимаю, почему он продолжает бежать. Ведь тот страшный стук уже давно стих.
Но стоило мне подумать об этом, как он вновь раздаётся где-то совсем близко.
- Я бросила его, оставила одного. Но я не хотела. Я не виновата. Я просто, просто… - не могу, дыхания не хватает.
Вдруг он останавливается, поворачивается.
Дышит тяжело, по виску бежит струйка пота, глаза лихорадочно бегают.
- Грэйс, это смотритель. Если он поймает меня в коридоре посреди ночи, меня исключат. Я приду завтра, послезавтра, потом… У нас полно времени.
Качаю головой. Нет, что-то не так. Я чувствую.
- И я приду. Ты мне расскажешь. Всё расскажешь. Я верю тебе, - он аккуратно, почти нежно касается пальцами моего лица. Вернее холста. Но я как будто тоже чувствую их мелкую дрожь.
Таким я его и помню. Запыхавшийся, испуганный, растрёпанный…
Он скрылся за поворотом.
Я только успела что-то пробормотать.
Откуда-то из-за угла вынырнул худой старик в потрёпанной мантии и какой-то ужасной лохматой шляпе на голове. Я опустила глаза: так и есть, одна нога деревянная.
Ричард - деревянная нога. Смотритель Хогварца.
- Чёртовы хулиганы, - процедил он сквозь зубы. – Ничего, уж в следующий раз…
Надвинув свою ужасную шляпу на самые глаза, он плотнее запахнул мантию и заковылял дальше по коридору, всё ещё что-то бубня себе под нос.
Проводив его взглядом, я обернулась.
Незнакомый пейзаж.
Рожь - целое поле. Ночь. И звёзды над головой.
И никого нет.
***
В ту ночь я так и не вернулась к себе.
Я стояла на незнакомой картине, совсем одна, опустошённая… и эта тупая боль внутри.
Я скучала уже тогда.
Ведь он так и не пришёл. Ни завтра и ни после завтра. И потом тоже.
Помнит ли он свою Грэйс?
Не знаю, но очень надеюсь. И в ту ночь, стоя посреди золотых колосьев, я молилась о том, чтобы случилось чудо, и он вернулся. Пусть не сейчас – когда-нибудь.
И бесконечное чувство тоски и одиночества давило на сердце, выжимая последние слёзы.
Я куталась в свой тонкий платок, накинутый на плечи, и улыбалась сквозь боль и отчаяние. Потому что где-то там, бесконечное число картин назад, меня всё так же ждала поляна и лютики, а ещё – маленькое зимнее чудо – чудо, которое он мне подарил.
N+15 страница из уничтоженного дневника Северуса Снейпа:
«Кровь. Моя мантия в крови. Мерлин…»
Конец первой части.
