В сетях ХельгиНасколько мне известно, она так и не успела устроить "Александра" на работу. К тому моменту она начала понимать, как мало значит для фирмы, ее принялись ломать и строить, как всех нас, требовать беспрекословного подчинения, тогда как она привыкла сама контролировать ситуацию. Еще она сообразила, что ее попросту обманули... Устроив на должность главного бухгалтера, ее использовали, как нечто среднее между оператором ПК и перед всеми виноватой недоучившейся бухгалтершей. В наше время так случается. Кто же запросто примет вас на работу на должность, дающую некоторую власть? Такие должности заняты женами и любовницами, дочерьми, знакомыми и прочими сильных мира сего, если говорить о холдингах и больших фирмах. О том, что мне многое о ней известно, скажу сразу: она не знает. Для нее я так и останусь обычным админом, но это не имеет никакого отношения к истории, которую я пытаюсь записать сейчас для вас, сидя в интернет кафе.
***От лица "Найденыша"***
Вечер. За окном еще светло. Ночь наступает неохотно. Хельга говорит, что летом ее вовсе не будет. Интересно было бы посмотреть на ночь без тьмы. Интересно ли?
Я не знаю. Я сижу за столом, допивая свое пиво. Оно хуже, чем зрелое, согретое солнцем вино из провинций Франции или пахнущий хмелем шотландский эль, но тоже неплохой напиток, легкий, не дающий опьянеть, только слегка расслабиться, забыть о неразберихе будней.
Мое кресло уже разобрано и заботливо застелено постельным бельем, благоухающим «морозной свежестью».
Я приоткрыл дверь на кухню, давая понять Хельге, что еще не собираюсь ложиться, и она может заходить сюда, чтобы взять из холодильника какое-нибудь лакомство. Передо мной на столе карандаш и блокнот. Я подумываю уйти, оставив Хельге записку. Проблема заключается в том, что самостоятельно мне не вернуться, а Хейлель молчит. Хельга же измучила меня своими историями, постоянно втягивая меня в них без малейшего моего желания. Но, находясь здесь, я не могу ей сопротивляться... Ну вот, опять...
***
- Кидай! – крикнул я мальчугану с кудрями, в которых нежилось вечернее солнце.
У него были разные глаза и великое будущее. И был он царевичем, самым настоящим. Все Македонское царство со временем станет его. Уже тогда я в этом не сомневался. Достаточно было внимательно присмотреться к маленькому Александру: властному, уверенному в своей правоте, даром, что не дорос он тогда еще и до моего плеча.
Он был одет в светлую, легкую тунику, босые ноги – испачканы пылью. Волосы отливали золотом, а белая кожа – сияла, потому что я сам помыл его.
Тогда разница между нами была длиной в его жизнь.
Я был уже молодым человеком, а он – непоседливым ребенком, который может очаровать ямочками на пухлых щечках и потешно упрямым взглядом из-под пушистых бровей.
…Он берет камушки и подбрасывает их вверх. Всего камушков пять. Выигрывает тот, кому удается поймать больше камушков в ладонь. Надо ли говорить, что выигрывает всегда он, не важно, что его ладошки намного меньше моих?
Ему многое досталось от рождения. Его отец, Филипп, великий воин и заслужил свою славу и такого сына. Правда, поговаривают, что Александр рожден от Зевса. Но такие, как он и в самом деле, только Боги знают, откуда приходят в этот мир...
А вот мы снова вместе, мы и не расставались надолго. Мы бок о бок проходили неведомые и невиданные страны, приумножая владения эллинов, чью культуру Александр намеревался нести диким народам. Вот только «дикие» нравы персов пришлись ему по вкусу. Их раболепство, их преклонение перед царями, немыслимое для человеческого достоинства и для гордых душ эллинов. Меня он все еще любит, но все реже замечает своего преданного Клита - добровольную няньку из далекого детства. Как так вышло, что годы, отделяющие нас от того солнечного вечера, когда мы играли в камушки, пролетели быстрыми стрелами, а я их не заметил?
…Он смеется, сжав пухлую ладошку, и смотрит на меня, как победитель. Хотя все его победы тогда устраивались мной, от игры в жмурки до беготни наперегонки. Сколько раз я относил его на руках домой, к его прекрасной матери, Олимпиаде?..
И теперь он смеется. Только его смех подогрет вином и льстивыми речами. В ответ на преувеличенные дифирамбы он отрекается от собственного отца, Филиппа, насмехаясь над ним, принижая его победы. Мне горько слышать это, потому что так он отрекается и от моей заботы. Не только в детстве. Не так много прошло недель, как я спас его от удара копьем в спину. Как просто можно все победы присвоить себе одному!
Мой царь, которого я покинул ради того, чтобы позаботится о маленьком Александре, завоевывал для него земли, обеспечивая площадку для будущих побед сына. Наши товарищи гибли один за другим, сражаемые копьями, болезнями и усталостью от похода, растянувшегося на долгие годы лишений, битв и крови. И только его не задела ни одна стрела, потому что не счесть тех, кто закрыл его собственной грудью. И теперь он как должное принимает преувеличенные, на чужеземный манер восхваления самому себе!
Я долго терпел, глотая обиду, заставляя себя не думать о том, что несправедливость так заполнила собою мир, что завладела и моим воспитанником, моим мальчиком, моим златокудрым божеством, которое, смеясь, подкидывало тихим мирным вечером камушки и, прижимаясь к моей груди буйной головушкой, засыпало у меня на руках.
Но все, что делал я – неважно, все, что сделали наши товарищи – ничего не стоит!
Александр, все еще молодой и прекрасный, позволил поцеловать себе ступню и добро бы это был перс, но ведь это был эллин!
С моих уст сорвались строчки из так любимого им Гомера. Я кричал стихами о том, как цари присваивают себе чужие победы. О, напрасно меня пытались утихомирить наши друзья. Мои друзья. У него же могут быть лишь рабы! Я сказал ему и об этом.
- Замолчи! – взревел Александр, сверкая на меня разными глазами.
- Прошу тебя, замолчи, - зашептали мне умоляющими голосами его преданные гетайры и держали меня, уже вскочившего на ноги, за плечи.
Но я их не слышал. Я только и видел его глаза, чужие, бешеные, и оба его глаза, - что голубой, что карий,- казались мне горящими углями. Я кричал злому пламени, сжигавшему мне душу, что не боюсь его, что никогда не стану его рабом!
Нас обоих было не остановить и только пущенное его рукой копье, вонзившееся прямо в мое измученное сердце, дало долгожданный покой моей нетерпящей несправедливости душе…
***
Стоп. У меня со лба капает пот прямо на желтенький лист исчирканного линиями блокнота. Передо мной мелькнула легкая тень. Я вскочил, едва не расплескав оставленное на столе пиво, и рванул за ней. Я надеялся, что это Хейлель или кто-то из наших.
Нет. Маленький коридорчик пуст. И в комнатках никого не оказалось, кроме Хельги, которая, ссутулившись, сидела за своим любимым компьютером и щелкала по клавишам.
Я тихонько подошел к ней и встал за спиной, рассеянно уставившись на монитор. Увидел слова:
«…И он царапал свое лицо, и катался по каменному полу, все выкрикивая: «Клит! Клит! Клит!..» И никто не мог его успокоить. Он вдыхал воздух, но тот будто жег его внутренности, все его тело сотрясалось от судорожных рыданий и видно было, что не обрести ему ни секунды покоя, а муки его, не прекращаясь, длились несколько дней, когда он заперся с телом убитого в спальне и никого не пускал к себе и был, как безумный…»
Так он страдал? Надо же… Я не знал. Мои выкрики в том бытие были, если разобраться бессмысленны. Я был обречен выкрикивать, он был обречен убить меня, а потом оплакивать мое гниющее на его глазах тело. Так зачем я выполз из небытия? Почему позволил Хейлелю втянуть меня в новую авантюру? А, может, Хейлель прав: это Хельга нас втянула в неприятности?
- Это роман? – осторожно спросил я, когда она обернулась и подняла на меня подозрительно блестевшие глаза.
Она смутилась. Но сказала, внешне невозмутимо:
- Так, записки. Знаешь, все хочу понять, почему во все времена постоянно сталкиваются эти две сущности.
- Какие сущности?
- Ну… Один – вроде бы, явное зло, а другой с ним борется. А потом оказывается, что тот, который зло, принес больше пользы, чем тот, который олицетворяет добро.
Она улыбнулась, словно извиняясь за нечетко сформулированную мысль. И вдруг очень пристально стала меня рассматривать.
- Будто бы они не из этого мира. Заблудились и ведут вечный спор о чем-то своем, - продолжала она, вглядываясь в мое замершее лицо. - А, может быть, они ищут друг друга и себе подобных? Вот такое безумие.
- Нет, не безумие… В этом есть некоторый смысл. Думаю, твои сущности так и задуманы. Один провоцирует другого на борьбу за справедливость, потому что… Только так возможно движение. А, может, потому что только так он начинает верить в нее сам.
- Я вот думаю, - что будет, если это и в самом деле продолжается вечность? И кому-то из них надоест? Тогда все остановится? Лишится смысла?
Мне становилось все труднее выдерживать ее взгляд.
- Ты собираешься это напечатать? – спросил я.
- Нет, конечно же.
- Думаешь, не пойдет?
- Видишь ли, я сама не могу с ними разобраться. Пока мне только удалось отследить их путь в художественных произведениях. Я не говорю в жизни – мы же не знаем, как все было на самом деле.
- А если разберешься?
- Тогда тем более оставлю все это себе. Они будут принадлежать мне одной. Представляешь, как здорово? Я их поймаю и посмотрю, что будет.
Ее глаза вызывающе заблестели. Мне стало не по себе. Я даже чуть не ляпнул что-то вроде того, что, мол, смертным нас не поймать и вообще ловить не она будет, а совсем наоборот. Но, к счастью, промолчал.
- Знаешь, что я еще заметила?
- Что?
- Когда я пишу, тебя нет.
- Как это?
- Я держала в голове сценку с камушками, думала, стоит ли тут расписывать подробнее, и пошла вот так вот, раздумывая, на кухню. Тебя там не было. И вообще нигде не было.
- Это ты очень задумалась.
- Да? Наверное. А когда я нашла тебя в камзоле, я как раз задумывала описать их стычку в пятнадцатом веке, но ничего не придумала, только успела представить себе костюм и подходящую на тот момент внешность.
Я отвел глаза, демонстративно забрал у нее недопитую баночку с веселящим напитком и отправился к себе. Уже выключив свет и пытаясь справиться со скачущими в голове в полной сумятице мыслями, я сообразил, что не поправил ее, когда она говорила о камушках, что, мол, не знаю я, о какой сценке она говорит…
