Глава 1Высокий мужчина стоит на краю обрыва и смотрит вдаль. Теплый сентябрьский ветер полощет его волосы, играет с полами безукоризненно выглаженной серой мантии. На красивом лице бродит горькая улыбка-насмешка, глаза сужены, руки сцеплены в замок за спиной. Он любит это время. Пунктирную линию, едва заметную границу между яростной бесшабашностью лета и тонкой умиротворенностью осени. Две стихии, две страсти, две непримиримых соперницы за легкую, призрачную дымку тоски в людских сердцах. В его сердце давно нет места сомнительному выбору между ними.
Мужчина смотрит вдаль. Там, у самой границы Запретного леса, идет дымок из трубы небольшой деревянной хижины. На огороде все тот же беспорядок, а посреди всякого хлама и разрытых свежих ямок возвышается плотный человек с косматыми волосами, который что-то терпеливо втолковывает столбу. Мужчина в мантии приглядывается. Нет, это вовсе не столб. Это великан, огромный смущенный великан, судя по жестам, оправдывающийся за какую-то провинность. «Капитан, - усмехается про себя мужчина в мантии, - ты не меняешься».
Дорога через луг кажется теперь совсем короткой, даже несмотря на то, что он прихрамывает, тяжело опираясь на темно-коричневую трость с замысловатым резным набалдашником явно ручной работы. Спускаться под горку очень тяжело, но он продолжает упрямо стискивать зубы, двигаясь дальше, и уже вскоре негромко окликает по имени высокого старика. Тот оборачивается и, подслеповато щурясь, пытается разглядеть гостя сквозь заливающее того солнце.
- Добрый день, капитан, вы, как всегда, при исполнении? – раздается насмешливый голос, и хозяин изумленно охает, прижимая руку к сердцу...
«Совсем взрослый стал, мальчишка...» - шепчет старик после третьей чашки чая и осторожно касается ладонью страшного шрама, пересекающего всю левую щеку гостя. Тот невольно дергается, но терпеливо сносит эту заботливую, почти родительскую, ласку. Беловолосый старик имеет на это полное право. Именно он когда-то сшивал простой иглой рваные края раны и сквозь зубы рычал вместе со своим «пациентом», казалось бы, принимая на себя часть его боли. Годы стерли эту боль, развеяли жгучий стыд от злых беспомощных слез. Порой время бывает очень милосердно, оставляя лишь шрамы на тонкой коже, безобразные следы людской ненависти к подобным себе.
- Помню, помню, как ты кричал, что не выйдешь на улицу с таким лицом, дурилка. О том, как уходить, нужно было подумать, а он у зеркала рыдает. Не забыл? – добродушно смеется хозяин.
- Не забыл, - в голосе гостя самую капельку горчит корица. – Молодой был, глупый…
- Да... Кхмм... ей-то, ей-то все равно было. Хоть и совсем суродованного приняла бы. Эх, времена… - старик смахивает набежавшие слезы. – Был у них?
- Нет еще, - хрипло отвечает гость после паузы. – Не успел.
- Ты сходи, сходи, и так редко бываешь, - старик кивает головой, убирая чашки, и гость замечает, как часто-часто трясутся его руки.
Уходя из хижины, он не оглядывается. Знает – хозяин стоит на пороге и торопливо крестит его спину неумелыми движениями. Этому их учила Гермиона Грейнджер в самый последний, самый тяжелый год войны. Они уже не помнили дорог и городов, которые оставались позади. Не помнили могил друзей и врагов, остававшихся в этих городах. Ни надгробий, ни простых крестов, наскоро сбитых и воткнутых в твердую холодную землю. На привалах, в палаточных лагерях, в осажденных крепостях и разрушенных домах, когда было время, когда оставались силы, она рассказывала им, что магглы молятся кому-то, кто во много-много раз могущественнее всех волшебников земли, вместе взятых. Они зовут его Господом Богом и верят, что в самые тяжелые, самые отчаянные и безнадежные моменты он не оставит их без своей защиты.
- Лично я в такие моменты предпочитаю палочку и Аваду, Грейнджер, - цедил он тогда сквозь зубы, насмешливо и резко. – Ну, на худой конец, - маггловский пистолет.
Дружный хохот парней был ему поддержкой, а она лишь махала рукой, улыбаясь, и все равно продолжала свои рассказы. То были их сказки на ночь, их колыбельные, и в те редкие ночи, когда им выпадало счастье поспать, засыпать они предпочитали под льющуюся мелодию ее тихого нежного голоса. Нет, они не испытывали пьянящего вкуса власти, убивая. Губы, произносящие смертельное заклятие, часто медлили, закусываясь до крови. Пальцы на спусковом крючке пистолета застывали, белея от напряжения, отказываясь слушаться приказа воспаленного разума, методично отсчитывающего секунды до чьей-то гибели. Это не было цинизмом или очерствелостью души, напротив, лишь своеобразным отрицанием смерти, юношеской непримиримостью к страшным, невосполнимым потерям. Не они начинали эту войну, но именно им не осталось возможности выбирать – ты или тебя. И только неумелая, робкая нежность, грубоватая забота друг о друге еще выдавала в них вчерашних школьников с восторженными глазами.
Нет, он не помирился с Поттером и его друзьями в конце седьмого курса из-за Грейнджер. Мог ли он с полным правом называть отношениями отчаянную потребность друг в друге, необходимость почти на химическом уровне. Обрывающееся от ее прикосновений сердце, теплые пальцы на груди, тихие стоны в ладонь. Он так отчаянно хотел ее, хотел все, что с ней связано, что не мог, да и до сих пор не может с уверенностью сказать, - что же тянуло их друг к другу, что столкнуло тогда в башне, что заставило быть вместе, бороться на два фронта – против окружающих и самих себя.
Помирила всех война, ворвавшаяся в их жизнь подобно смерчу, увлекающему в свою воронку все без разбора. В конце седьмого курса, незадолго до экзаменов, погиб Шеймус Финниган. Погиб, выполняя задание Ордена, которое ему никто не имел права давать. Но Шеймус был слишком хорош в боевых заклинаниях и слишком рвался отомстить Лорду за свою семью. Остановить его не смогли или не сочли нужным. Как бы то ни было, глава Ордена, Альбус Дамблдор, великий маг и еще более великий интриган, записал на свой счет очередной неоплатный долг и был вынужден прекратить тщательно продуманные, логически выверенные, безупречно проанализированные точечные удары. Началась обычная мясорубка.
Сил не хватало. Отряды сопротивления были переполнены пятикурсниками, которые едва-едва сдали С.О.В. В ход шло все: и магические заклинания, и маггловское оружие, причем последнее использовалось несоизмеримо чаще, по причине практически стопроцентной эффективности. А он сам не помнил, как оказался втянут в водоворот этой войны, и только спустя несколько месяцев, кажется, полностью осознал – на чьей стороне он сражается. Нет, сомнения по вопросу принадлежности той или иной стороне не высказывались вслух ни разу – слишком однозначной была последняя встреча с отцом и предшествующий ей почти целый год шпионажа в пользу Ордена. Но никто, пожалуй, даже самый важный и дорогой для него человек, не догадывался, какая страшная, изматывающая борьба идет внутри него.
Мужчина плотнее запахивает мантию и усмехается. Да, достоинство потомственной аристократии для него до сих пор не пустой звук. До сих пор он иногда задает себе вопрос – правильный ли сделал выбор тогда, много лет назад. До сих пор с величайшим трудом находит в себе силы и мужество приезжать сюда, где даже воздух напоминает о том, что когда-то все было совсем иначе. И до сих пор именно здесь вновь и вновь осознает, что выбор, подсказанный сердцем, был единственно верным. Просто он слишком давно разучился плакать, чтобы позволить себе вспоминать.
Вглядываясь в бледно-розовую закатную даль, он пытается справиться с волосами, в которых путается ветер. Старик Хагрид, их бывший капитан, уже ушел в дом, видимо, разогревать обед для своего непутевого братца, который так помог им в одной из решающих схваток. Отбивали маггловскую деревню, где попались Уизли и Лаванда Браун. Поттер просто рвал и метал. Бледно-зеленый от ранений, недосыпа и горя, он обрушивал на разработчиков «гениального» плана все проклятия, которые только мог вспомнить. Он же, тогда еще совсем мальчишка, молча стоял рядом, не вмешиваясь в разнос, - палочка Поттера надежно пряталась в кармане его куртки. И тут заговорил Грохх, сводный брат Хагрида, которого тот приволок с гор после проваленного задания по привлечению на сторону Ордена великанов.
Замолчал даже Поттер – Грохх подавал голос лишь тогда, когда хотел есть или давно не видел рядом с собой Грейнджер, которую упорно звал Герми, чем доводил несчастную буквально до истерических конвульсий.
Великан бубнил что-то, размахивая руками и рубя ладонью воздух, а Хагрид, вслушивающийся в эти звуки, наскоро переводил их склонившейся к нему Луне Лавгуд.
- Ну конечно!! – закричала та под конец странного монолога. – Почему мы сразу об этом не подумали?!
- Слишком привыкли хитростью идти, - вздохнул Хагрид, кладя руку на плечо трясущегося лихорадочной дрожью Поттера.
Уизли они отбили. Лаванду – нет. Было слишком поздно. Харкающий кровью, последний Упивающийся в деревне показал им чулан, где они нашли ее, почти не изменившуюся, казалось, уснувшую после долгого тяжелого дня. Наверное, это и стало для Поттера последней каплей. И без того не знающий страха, он совсем обезумел. Кидался в самое пекло, чудом каждый раз ускользая от гибели, мимо которой ходил не на волосок - на один выдох. И все равно возвращался.
- Я давно мертв, - говорил он молящим об осторожности друзьям. – Просто пока не похоронен - дело есть.
И он сделал свое Великое Дело. Худой, нескладный мальчишка, превратившийся за четыре года полевой войны в мужчину с глазами старика, сделал то, для чего родился. Он убил Темного Лорда. И, вопреки ожиданиям, не погиб сам.
Мужчина в мантии касается пальцами шрама и признает, что по сей день не понимает, как же чертову Поттеру удалось это. Он помнит ту ночь в мельчайших подробностях. Помнит, как распахнулась дверь Большого зала полуразрушенного Малфой-Менора и Поттер, окровавленный, наполовину седой в свои неполные двадцать два, остановившись на пороге, швырнул на пол две сломанные палочки. Швырнул без всякого выражения на мертвом сером лице и перевел взгляд на двух мальчишек, опирающихся друг на друга над кучей валявшихся у двери Упивающихся. Светлые волосы переплетались с рыжими, и очень сложно было разобрать, который из них удерживает другого от падения.
Мужчина еще плотнее запахивает мантию, откидывает со лба светлую челку, рука снова тянется к шраму. Что ж. Дальше тянуть некуда. Пора.
Из трубы над хижиной, копирующей домик Хагрида, не идет дымок. Он знает, хозяина там нет, поэтому уверенно шагает дальше, к озеру. Да. Вот она, знакомая фигура. Взъерошенные на затылке, давно не черные волосы, чуть ссутулившиеся плечи – опять что-то вырезает.
- Очередная трость, Поттер? – тихо спрашивает мужчина, останавливаясь в нескольких шагах. – Эта еще вполне удобна.
Человек, сидящий у воды, вскакивает на ноги и оборачивается. Мало осталось тех, кто безошибочно узнает его лишь по глазам. По глазам удивительного цвета, цвета первой весенней травы, разбавленной сверкающими капельками утренней росы. В этих глазах может быть свет, может быть тьма, туман или легкие сумерки последних летних дней. Там может быть тревога, может быть радость, злость или раздражение, но там больше не бывает страха. Никогда. Больше. Не бывает. Страха.
Легкое недовольство моментально исчезает при виде гостя, и мужчина в два прыжка пересекает поляну. Хватает блондина за плечи, заглядывает в глаза, словно не веря, что ему не мерещится.
- Я тоже рад тебя видеть, Поттер, - насмешливо говорит тот. – Но не мог бы ты все же трясти меня чуть полегче, с возрастом моя рука не становится лучше.
- Малфой, черт тебя возьми! Малфой! – Гарри, наплевав на двусмысленность, сжимает его в объятиях. – Как же я по тебе соскучился, придурок, ты не представляешь!
- Сколько лет поражаюсь, Поттер, - тепло говорит Драко, глядя в глаза этого рано постаревшего человека, отвечая на крепкое пожатие руки, - как же вы умеете любить...
Два часа спустя, наговорившись и вдоволь понасмехавшись друг над другом, они прощаются у белого надгробия на берегу озера. Малфой задумчиво вычерчивает вензеля на холодной поверхности мрамора.
- Тебе хорошо, Поттер? – наконец решается он на вопрос, который мысленно задает вот уже больше тринадцати лет. – Хорошо теперь?
- Да, Малфой. Теперь - да, - Гарри не задумывается над ответом ни секунды. – Это то, чего я хотел. Спокойствие. Во всех смыслах.
- Не узнают?
- Редко. И с годами все реже и реже. Мне хорошо именно так, Малфой, правда. И им хорошо.
Он кивает головой куда-то за спину, но Драко не смотрит в ту сторону. Он не отрывает глаз от надгробия, не убирает руку с камня. Его глаза сужены, губы шевелятся, произнося что-то, что-то прося, что-то обещая взамен.
- Малфой, - Гарри осторожно дотрагивается до его плеча. – Она всегда любила тебя. Не его, как бы мне этого ни хотелось, а тебя. Только тебя.
Он внимательно смотрит в лицо блондина. Тот, кажется, где-то не здесь, глубоко в прошлом. Там, где Золотое Трио, гордость и надежда факультета Гриффиндор, внезапно превратилось в четверку. Там, где подвинулся, освобождая место у костра для своего непримиримого врага, высокий нескладный парень с огненными волосами. Там, где протянул руку своему вечному сопернику смертельно уставший от всеобщих надежд задиристый мальчишка, крепко, надежно сжимая пальцы. И там, где на каменном полу Башни Астрономии, распустив по спине каштановые волосы, с мягким укором так часто смотрела на него худенькая девочка со слегка неправильными чертами лица.
Эта девочка не боялась любить его, идти ради него против всех. Против убеждений, против голоса разума. Стоя в Большом Зале, на глазах у всех, признавая тем самым его место в своей жизни, связывая эту жизнь с ним, заставляя всех принимать ее выбор, не боялась насмешек, боли и унижений. Никогда и ничего не боялась, если дело хоть как-то касалось его. Упрямо шла одной ей видимой узкой тропинкой к его сердцу. Смеялась над его неуверенностью и проскальзывающем временами недоумением. Посылала к черту его подозрения. Обижалась на его бешеную ревность. Целовала его так, как никто и никогда раньше. Каждый раз как последний. Каждый раз как единственный.
- Малфой, - шепчет Гарри.
- Почему я? – Драко поднимает голову, и Гарри невольно отшатывается – в серых глазах стоят слезы. – Это что, Поттер? Судьба? Значит, она все же есть?
И, будто бы испугавшись своей неожиданной откровенности, возвращает на лицо привычную холодную насмешку. Но Гарри не обмануть этой напускной отстраненностью, он помнит глубину взгляда, помнит слезы, которые не прикрыть ничем. Когда-то та самая девочка горько усмехнулась в ответ на его похожий вопрос. «Просто почувствуй его, - сказала она тогда. - Почувствуй, как отчаянно он хочет любви. И как стесняется такого простого желания».
- Дурила ты все же, Малфой, - покровительственно обнимая Драко за плечи, усмехается он. – Такой большой, а дурной! Разве любят за что-то?
- Сам ты дурила, черт тебя возьми, Мальчик-который-все-всегда-понимает, - Драко больше не строит из себя айсберг и обнимает Поттера настолько крепко, насколько позволяет ноющая рука.
- Ослабь хватку, Малфой, ты меня задушишь. А у нас, между прочим, гости, - смеется Гарри в ответ, глядя куда-то поверх плеча Драко.
Тот оборачивается. С косогора к ним несется мальчишка лет одиннадцати в развевающейся за спиной мантии. Он размахивает руками и что-то кричит. Глаза Гарри сужаются.
- Малфой, - чуть дрогнувшим голосом говорит он. – Это... это он?
- Не понимаю тебя, - Драко делает самое невинное выражение лица, на которое только способен. Но глаза выдают его. Они смеются, а в глубине, в самой воронке серого омута, бьются две птицы – гордость и нежность.
- Гад, ну какой же ты гад, Малфой! – Гарри пихает его в бок, возмущенно глядя в хитрые глаза. – Ты что, не мог предупредить? У меня же не все еще...
- Что не все еще? О чем ты?
- Неважно... Мерлин... Как же он похож...
Мальчишка подбегает к ним и обессиленно сгибается, упираясь в колени. Он довольно высок для своего возраста, худенькая фигурка еще не дает представления о том, каким он будет, но горделиво посаженная голова на красивой шее и тонкие, словно удачно прорисованные, черты лица безошибочно указывают – к какому роду он принадлежит. Пару раз выдохнув, он распрямляется, встречая взгляд двух пар смеющихся глаз.
- Пап, - немного задыхаясь говорит он Малфою. – Я помню, о чем мы договаривались, честно, я бы не пришел так рано! Но директор Лонгботтом сказал, что правила не меняются, и до квиддича мне ждать еще целый год. Пап! Ну, давай ты объяснишь ему, что я летаю не хуже самого Гарри Поттера! Пусть он посмотрит, ты же сам говорил, что он сразу все поймет!!
Гарри изумленно переводит взгляд на Малфоя, который, кажется, готов провалиться под землю от непосредственности своего сына. Тот настолько обескуражен, что не может вымолвить ни слова в защиту собственного высокомерия. Закусив губу, Гарри присаживается на корточки перед обиженным мальчишкой, щадя болезненное самолюбие Драко, давая ему возможность привыкнуть к собственной уязвимости.
- И кем же ты хочешь быть в команде? – спрашивает он, глядя в такие невероятно знакомые, уже до боли родные глаза на овальном личике.
- Конечно же, ловцом, сэр! Я буду лучшим ловцом за всю историю Хогвартса, уверяю вас! Лучше, чем папа и ...
- Юлиус Рональд Малфой! Где вы оставили свои манеры? Взрослые разговаривают – дети молчат! – Драко довольно быстро берет себя в руки и чересчур возмущенно смотрит на сына.
Тот моментально замолкает, но, понимая, что отец не так сердит, как кажется, продолжает тихонечко жаловаться, зажимая рот руками, приплясывая на месте от переполняющей его энергии. А Драко слишком поздно осознает, какую промашку допустил, стремясь не выдать себя в гораздо менее значительном.
Гарри порывисто поднимается с колен и смотрит на замершего в нарочито небрежной позе друга. «Да, я стал сентиментален, Поттер, и только попробуй что-нибудь сказать мне», - огромными буквами написано на этом точеном лице. Но Гарри молчит. Долго молчит, глядя в небо, пытаясь понять что-то, что-то объяснить и во что-то поверить. Справившись с собой, он приглашает их к себе в хижину подозрительно севшим голосом.
В хижине полумрак и много свободного места. Узкая кровать. Шкаф с книгами. Стол. По стенам развешаны колдографии. Драко старается не смотреть, но взгляд невольно ловит Парвати Патил и Лаванду Браун, рассматривающих обгоревшие бальные платья через витрину полуразрушенного магазина. Непривычно серьезные близнецы Уизли показывают на карте план наступления Дину Томасу. Смущенный Джастин Финч-Флетчли отводит глаза от Джинни Уизли, возмущенно выговаривающей ему за что-то. Сьюзен Боунс и Ханна Эббот, которых застали за подкрашиванием бровей, что-то гневно кричат в объектив. А вот и сам фотограф. Драко зажмуривается, но все равно видит отчаянно краснеющее лицо и склоненную рыжую голову, которую перевязывает необычайно сердитая девушка с очень внимательными глазами.
- Он знал, на что идет, Драко, - твердо говорит за его спиной Поттер. – Знал и, поверь мне, ни о чем не жалел. И ты не жалей, это его недостойно. А он заслуживает всего только самого лучшего.
Драко отворачивается от окна, за которым белеют на лужайке аккуратные плиты надгробий, и смотрит, как Гарри сдергивает с полки над столом легкое покрывало. На дубовой подставке в ряд стоит одиннадцать фигурок. Они точь в точь повторяют внешность людей, изображенных на колдографях, только не двигаются. Драко замирает, а его маленький сын, не в силах произнести ни слова от восхищения, приоткрыв рот смотрит на Гарри.
- Когда-то, когда ты только родился, я обещал тебе подарок на поступление в Хогвартс, Юлиус Рональд Малфой. Вот он. Это - друзья твоего отца. Самые близкие друзья, - с нажимом говорит Гарри, глядя только на Драко. – Он ведь никогда не рассказывал тебе о них, верно? Вот теперь обязательно расскажет. Расскажет, кем они были для него и кем он был для них.
На скулах Драко играют желваки, а лицо прочерчено подозрительно мокрыми дорожками, впрочем, возможно, зрение просто подводит Гарри и это лишь отблески закатных лучей, отражающихся от озера.
- Расскажешь, пап? – звенящим от возбуждения голосом спрашивает мальчишка, позабыв про несправедливость школьных правил, про хорошие манеры, про загадочного хозяина старой хижины, не в силах поверить, что часть тайны, о которой иногда шепчутся по вечерам отец с матерью, будет доступна и ему. Что он, наконец-то, узнает, кем был человек, когда-то очень давно заслонивший отца от страшного заклятия.
Драко молча кивает и, глядя во вспыхивающие неподдельной радостью бархатно-карие глаза сына, не вытирает бегущие по лицу слезы...
