Под веткой сирениАвтор: alleanza
Бета: ddodo
Дисклеймер: все права на персонажей принадлежат Дж. К. Роулинг
***
Старушечьи руки давят на клавиши. Слуги каждый день протирают пианино, а она каждый день на нем играет. Желтая кожа обтягивает пальцы, на правой руке кольцо. Почти совсем слепая, она играет, не заглядывая в ноты. Но иногда механическая память подводит, музыка срывается в фальшь, и муж недовольно морщит одутловатое лицо, но ничего не говорит, потому что знает — она почти слепая.
Иногда ей читает сын, иногда муж, но у него ужасный акцент, и он почти не умеет читать по-немецки, а она так любит слушать чистую немецкую речь. Это напоминает ей детство в Дрездене. И то, как они познакомились. Тогда ей нравилось, как он говорит по-немецки: немного коверкая слова, рассеянно улыбаясь, будто извиняясь за свою нелепую речь.
Они целовались под белой сиренью — сын сто раз слышал эту историю, но каждый раз вежливо выслушивает заново.
А еще они танцевали босиком на бортике фонтана, и камень был совсем не холодный, только мокрый и скользкий. Они упали в воду, и мама долго ругала ее за испорченное новое платье. А потом Мари рассмеялась, стала целовать маму и повторять: «Мам, я замуж выхожу, представляешь? Я в Англию уезжаю, мам».
— Ну ладно тебе, сколько можно? — величаво произносит Чарльз и треплет жену по седым волосам, из которых вываливаются шпильки. И сыну видно, что отец доволен, хоть и не улыбается.
— Хорошо, что ты вернулся, сынок, — говорит мама, не поворачивая головы.
Том пытается улыбнуться. Последние годы прошли как в тумане. Кто-то еще носит его фамилию. Женщина, в которую он бросил чашкой и велел убираться. Она заплакала и села на пол. Она гладила круглый живот и визгливо всхлипывала. И он не пожалел ее, сам не помнил, почему. Просто она была некрасива и выглядела больной. У нее была сероватая кожа, мышиного цвета волосы, слипшиеся, как крысиные хвосты, под глазами лежали темно-бордовые тени, щеки под скулами чуть вздуты. Он вдруг испугался, что может заразиться.
Она постоянно гладила свой круглый, как пузырь, живот, и ладонь ее вздрагивала, словно кто-то уже толкался изнутри. А еще она совсем не умела играть на пианино, невкусно готовила, постоянно тянула его в постель, где облизывала, повизгивала, радостно и бездумно, трогала маленькими мокрыми ладошками.
Она ушла. Прошло уже пятнадцать лет. Или шестнадцать? Он никак не мог вспомнить, только думал — как хорошо, что он ее тогда прогнал.
Отец ходил по гостиной и зажигал свечи, освещая матери клавиши, хотя для нее это совсем не играло роли — будут свечи или нет.
— Война, — весомо отпускал он, и Том вежливо умолкал. Даже если не говорил, а просто кашлял или вздыхал.
Теперь отец пустится в рассуждения о том, верно ли поступает Черчилль, можно ли рассчитывать на то, что кончится голод и как долго немцы будут на востоке. Это Томас обычно не слушал.
Он разглядывал дорогую обивку кресел, трогал поцарапанное дерево подлокотников, разглядывал чистые рояльные клавиши и тяжелые шторы. Всё такое родное, как он мог бросить всё это? Как он мог бросить маму, отца? Он ведь даже собирался пойти на фронт. Что это были за глупые мысли…
— Тщ, стучат, слышите?
Это мама. Ей вечно кажется, что кто-нибудь стучит, но все из вежливости умолкают, чтобы не выставлять старуху совсем сумасшедшей.
— Хм, — нахохлился отец, — а ведь действительно стучат. Я пойду открою. А ты продолжай играть, дорогая, продолжай играть. Ты так великолепно играешь.
Мари улыбается слепыми глазами и снова ставит пальцы на чистые клавиши.
Отец неоднократно намекал Тому, что мама сошла с ума, но в это как-то не хотелось верить. У нее совершенно неосмысленная улыбка, но не хуже, чем у его прошлой жены. А ведь она совсем не казалась ему сумасшедшей. Она казалась самой прекрасной женщиной на земле, и он рассказывал ей, как познакомились его родители, как они целовались под белой пахучей сиренью, а она слушала и смеялась, хотя ничего не понимала.
Прихрамывающий шаг отца. Сейчас он подбоченится, гордо выпятит грудь — совсем как в молодости — и важно спросит:
— Кто там в такую погоду?
На улице действительно страшный дождь. Ему что-то отвечают — отсюда неслышно, зато слышен поворот замка. И усилившийся шум дождя, пока дверь остается открытой, пропуская гостя. Чей-то шепот.
Теперь две пары шагов на лестнице.
— Господа, к нам гость.
У гостя насмерть перепуганные черные глаза, мокрые волосы, белое красивое лицо. Он кутается в мокрый плащ, от которого уже начинает идти пар. Гость мелко дрожит.
— Детка, что же ты дрожишь? — говорит мать, хотя она не может видеть гостя, и тянет руку в другую сторону от него, желая погладить по рукаву. – На улице холодно, да? И ветер, да? Вот и электричество отключили… Дорогой, а кто это к нам?
Мальчик поворачивается к Томасу. Это всё равно, что посмотреть в зеркало. Мужчина каменеет, ворочает языком во рту, закрывает глаза, открывает.
— Это твой сын, Томас? — строго спрашивает отец.
— Сын? — удивленно переспрашивает мама. — Дорогой, я не…
— Да тут и дураку видно! — крякает старик, не смущаясь того, что старухе не может быть видно. — Они же как две капли воды… Сын, да?
— Да, — отвечает вместо отца гость, не спуская с него взгляд. — Я его сын.
Томас поднимает глаза.
— И зачем ты пришел?
Мальчишка быстро переводит взгляд от старика к отцу.
— Мне нужны деньги.
— Денег не дадим, — авторитетно произносит Риддл-старший точно таким тоном, каким он любит произносить «война». — Ишь, проходимец выискался! Сколько лет тебя не было. Небось в тюрьме сидел или…
— Я учился, — голос «проходимца» давит, как поток воды на дамбу.
— Учился он… — ворчит его дед.
— Мне нужны деньги.
— Денег не дадим. Но накормить можем. Хотя лучше катился бы ты…
— Моя мать, — теперь мальчик обращается к отцу, — Меропа Гонт, умерла при родах. Потому что ты ее выгнал.
— Я ее не выгонял, — ложь — это первое, что пришло в голову Томасу.
Юноша дышит хрипло, как больной. Быстро убирает со лба мокрые волосы и достает из рукава тонкий прут.
— Это еще что за…
— Чарльз, как ты выражаешься при ребенке, — бесцветно говорит Мари. — Не слушай его, детка, не слушай.
— Авада Ке…
— Да что ты себе возомнил! Сейчас же убери!
— Авада Кедавра, — слабым, срывающимся на кашель шепотом.
Из палочки посыпались светло-серебристые искорки.
— Убирайся отсюда по добру, по здорову! — клокочет Чарльз, потрясая крупными руками.
— Авада Кедавра! – высоким голосом кричит парень. Теперь нет даже искорок, вся сила уходит на громкий звук. Это только кажется, что чем громче кричишь, тем эффективнее. И если от кончика палочки отделяется светло-зеленая дуга – это еще тоже ничего не значит. Фонарик фонариком.
В слизеринских гостиных закрытые подсвечники иногда накрывают тонкой зеленой тканью и называют такие посиделки «Под солнцем Авады». Потом рассказывают всякие страшные истории…
— Я сказал…
Мальчишка поворачивается к отцу. «Ты, ты во всем виноват!» Снизу поднимается что-то горячее и скользкое, разворачивается, как огромный дождевой червь на асфальте.
— Авада Кедавра!
Он никогда не думал, что луч этого заклятия такой яркий, и что звук от него способен задуть свечи. Кажется, этот свет видит даже слепая старуха, потому что она отворачивается и закрывает лицо морщинистой рукой с кольцом.
Один есть. Отец. На него набралось и смелости, и злости, и безысходности. Нужны деньги, очень нужны.
Томас сползает с кресла, его ноги нелепо подгибаются, а руки так и остаются лежать на кресле. Старик каменеет, и в этот момент его лицо делается настолько глупым, что юноша начинает раздражаться. Он смотрит на это лицо, сопит, замечает каждую пору, каждую морщинку, открытый рот с желтыми и золотыми зубами. «Денег не дадим», «проходимец». Главное, посильнее разозлиться. На что угодно — да вот хотя бы на эту тросточку у него в руке. Он выглядит так глупо, когда напуган.
Принцип схвачен. Нужно просто…просто чтобы внутри тебя развернулся дождевой червяк.
— Авада Кедавра! Теперь вспышка не ослепляет, но Том все равно не успевает увидеть, куда проходит зеленый свет — в голову, в грудь или просто накрывает тело целиком. Мальчик дышит тяжело и с хрипами.
Старуха сидит за роялем. Руки лежат на клавишах. Она смотрит мимо Тома. Она не напугана, не собирается плакать, она редко моргает. Видно, совсем сумасшедшая.
Руки у волшебника дрожат, нижняя губа трясется, с волос капает на плечи, на твердый драп прохудившегося пальто.
Совсем чуть-чуть осталось.
— Иди сюда, — говорит она и вытягивает перед собой руки. Том подходит, и она обнимает его за талию сухими костлявыми руками, утыкается лицом ему в живот, и очки съезжают на лоб, больно вдавливаются. Том перекладывает палочку в левую руку. Она не так дрожит. Оказывается, Авада зеленая. Кто бы знал.
— Потуши свечи, когда будешь уходить, детка…
— Потушу, бабушка. Потушу.
