Глава 1Большое спасибо моей бете ddodo за терпение, rakugan за вдохновение и schWARzz за иллюстрацию - http://tn3-1.deviantart.com/fs13/300W/f/2007/100/c/d/Young_Riddle__by_schWARzz.jpg
***
Часть 1.
If you happy, and you know it, clap your hands
детская песенка
Мир приютского ребенка состоит из основного корпуса, смежного с корпусом столовой и нескольких душевых комнат с дырками в полу для стока. Из пятен плесени на первом этаже. Из запахов мокрых пеленок в комнатах грудных детей, молока с пенкой и немытых голов. Из несоленой каши с комочками и толстых рук воспитательниц, чьи пальцы перетянуты обручами колец. В основном на левой руке.
Одежду я всегда носил "на вырост", и, наверное, казался от этого еще мельче, чем был на самом деле.
Дети, рожденные в приюте, занимают совершенно особое место среди остальных, привезенных из неблагополучных семей или вырванных из нормальной, человеческой жизни волей случая. Пока они совсем маленькие, старшие присматривают за ними. Когда они чуть-чуть подрастают, эти же старшие начинают их использовать – учить дисциплине, так они это называют. Кодекс детей, не имеющих шансов найти себе второй дом, чем-то напоминает тюремный. Если ребенок, рожденный в приюте, остается там до совершеннолетия, то он сам, в конце концов, становится старшим.
У меня были все шансы быть усыновленным. Не сложилось.
Может, потому что ребенок, первым словом которого было слово "моё" с самого начала вызывает подозрительность. Разнообразие первых слов приютских детей может потрясти воображение мамаши, которая с нетерпением ждет от родного чада слова "мама".
Ни у кого из нас не было мамы, зато был факт: пока ты не дашь знать, что тебе нужно, у тебя нет никакого шанса это получить.
Моим первым словом было слово "моё", и я клеймил им любой предмет или человека, имевшего неосторожность меня заинтересовать.
Очень скоро меня научили другим словам.
Мне нравилась улица. Еще до того, как я узнал Лондон, мне нравился крошечный пятачок за корпусом приюта, служивший одновременно игровой площадкой и садиком, куда выходили выветрить перегар нянечки.
Но он понравился мне не сразу. Очень трудно чувствовать себя защищенным, когда у тебя нет ни малейшей возможности остаться одному. Четыре стены превращаются в тюрьму только когда их сотрясает гомон десятков детских голосов. Но когда мои ровесники, как неповоротливые утята за уткой, вываливались на улицу, я оставался один. Почти один… Как раз в это время из соседнего окна столовой начинало тянуть будущим обедом. Можно было сесть на пол и молчать. И не бояться, что кто-то опять начнет тебя дергать.
– Эй, ну чего ты сидишь, малец? Пошли-пошли, давай, тебе воздухом дышать надо!
Я знал, что если сделать диковатое лицо, от меня отвяжутся и разрешат просто сидеть на подоконнике. Я сделал.
– Э, нет, этот номер со мной не пройдет, – толстая рука уже толкала меня в плечо.
– Моё! – в свою очередь возмутился я на такое посягательство.
– Твоё-твоё, всё, давай, пошли.
Она почти скинула меня с подоконника и поволокла на улицу. От того, что моя рука оказалась в плену ее толстых, как сардельки, пальцев, я особого восторга не испытывал, но на улице оказалось не так противно, как я думал сначала. Влажно, конечно, подошвы девчачьих босоножек (у меня был слишком маленький размер) быстро промокли. Оказалось, на улице каждый ребенок искал уединения. Одна-две пары и маленькая группка, а остальные сидели где-нибудь в песочнице каждый сам по себе или возились с моделью шалаша из мокрых листьев подорожников.
– Ну давай, подойди к кому-нибудь, поздоровайся!
Я подошел к незнакомой девочке, которая сидела рядом с камнем и за чем-то наблюдала остановившимся взглядом. Наверное, я всё-таки подошел не к ней, а к тому, за чем она наблюдала. Девочка была некрасивая, в зеленых точках по всему лицу.
– Смари, – она ткнула пальцем в камень.
Под камнем сидела жаба, размером с две моих ладони. Большая, скользкая и блестящая. Как раз то, что нужно для того, чтобы я назвал ее красивой. Она молчала, растопырив перепончатые лапы, и дергала огромным зобом. Один раз я видел в окно, как ребята постарше вставляют таким жабам соломинки в попу и изо всех сил дуют, пока она не надуется. Мне рассказывали, что жабы при этом очень печально квакают.
Эту жабу надувать не хотелось. Хотелось ее подержать. Я определил ее как "моё" и потянулся обеими руками. Та мгновенно подобралась и отпрыгнула, вытянув длинные задние лапки. Наверное, она просто не услышала меня и не поняла, что она "моё", а, значит, я имею на нее любое право, как на холодную кашу в столовой или на свою подушку.
Я терпеливо подошел к прыгающей живности и снова нагнулся, выдав уже громче: "Моё!".
Жаба повторила свой трюк с явным намеком на издевательство. Это меня шокировало. Но я был терпелив.
Через десять минут на площадке не было ребенка, который не потешался бы над тем, как я пытаюсь отстоять своё право на несчастную рептилию. А жаба носилась по площадке со скоростью девятилетнего мальчишки, утащившего булку со стола воспитателей. Никто не пытался мне помочь.
Через двадцать минут, совершенно выбившись из сил, я всё-таки заполучил то, что хотел. Жаба висела у меня в руках, истошно квакая и брыкаясь длинными задними лапами. "Моё". Моё-моё-моё! Оказывается, когда ты долго за чем-то гоняешься, это слово становится еще приятнее – почти как чистое белье, от которого хоть и несет клопами, зато больше не пахнет тухлым сыром.
Она уже не брыкалась, а я сжимал ее всё сильнее и сильнее, как будто хотел пальцами выгравировать на ней это слово. Потом рептилия как-то странно дернулась и согласилась со мной, совсем обмякнув. Ко мне подошла девочка с зелеными пятнами на лице.
– Она умерла. Она уже не твоя.
Я недобро посмотрел на девчонку и сунул жабу в карман. Еще я всяких девчонок не слушал. Особенно у которых лица в пятнах.
Жабья лапка торчала у меня из кармана, а ее мягкое тело мешало ходить. Но я был непреклонен.
В спальне я вытащил ее из кармана и долго смотрел ночью на то, что так заинтересовало меня днем. И никак не мог понять, что именно. Ах, да. То, что она была блестящей, скользкой и дергала зобом. Сейчас она была какая-то бестолковая, сухая и ничем не дергала. Совсем не то.
"Она умерла. Она уже не твоя".
Она всё еще была моей, потому что никто ее у меня не забрал, и я имел на нее все права.
Но она была уже неинтересной.
Целых три дня я пытался вернуть свой интерес к несчастной твари, а когда она начала пахнуть, меня заставили ее выбросить. Да еще и по рукам надавали.
Больше я не давил жаб, и те, которых мне удавалось поймать, становились моими. Совсем ненадолго, зато они были интересными: большими, скользкими и умели дергать зобом.
Часть 2
Tommy thumb, Tommy thumb, where are you?
глупая обучающая песенка для детей
В первую очередь, приют – это место, которое постоянно тебя чему-то учит.
Что мне очень помогло потом в школе – так это знание того, как избегать наказания. На первом курсе меня страшно шокировало, что дети не понимали элементарной связи "поступок-наказание" и очень медленно учились предотвращать последнее.
А еще я научился мстить. Хотя месть тоже входила в категорию поступков, за которыми следовало наказание. Но оно того стоило.
Я ненавидел здание столовой и так и не привык к приютской кормежке. Во-первых, мне не нравилось то, что время еды было строго регламентировано – ни минутой позднее. Нас сажали перед тарелками с холодной кашей ровно в семь утра, после утренней зарядки. Я вполне мог обойтись без еды целые сутки, так что наказание в виде лишения обеда или ужина для меня не пугало. Но иногда хотелось что-нибудь тянуть в рот. До двух лет я вполне обходился углом одеяла и игрушками, а иногда даже нянечкиной связкой ключей. Но это быстро перестало меня удовлетворять. К тому же все это приходилось выплевывать.
Во-вторых, то, чем нас кормили, не вызывало ни малейшего аппетита, даже если до этого ты сутки голодал.
Поначалу я был убежден, что это только меня так ущемляют в правах на вкусную еду. Специально для этого я пришел в столовую раньше других и попробовал сначала из своей, а потом и из соседних тарелок. В левой каша была теплее, но совсем пресная; в правой комочков было больше, чем в моей тарелке, зато она была соленая. Я проголосовал в пользу правой тарелки, подменив ее своей. Наказание последовало незамедлительно – с правой стороны на меня обрушился поток воплей, с левой (в этой тарелке обнаружился предательский подкоп) – довольно внушительный удар ложкой.
После этого я научился ускользать в столовую незаметно, а потом разглаживать кашу ложкой, чтобы не бросалось в глаза.
Месть первому крикливому и наиболее безобидному обидчику оказалась случайной. Когда его стали выводить из столовой, он вдруг схватился за живот и упал. Из больничного крыла он вышел в тот же день – я почти не злился на него.
Со вторым пришлось быть изобретательнее, но моё желание отплатить за некрасивое посинение в области левой брови только подогревалось трудностью исполнения. План должен был изящен и прост. И, желательно, осуществлен не мной, а кем-то третьим.
Волей случая третьей стала зеленолицая девочка, однажды показавшая мне лягушку. Ее, кстати, звали Кэти. Как и десяток других девочек. Я помню, что она первая подошла ко мне и протянула бабочку. Бабочка была мертвая, поэтому меня не заинтересовала. Я знал, что Кэти вообще любит всё, что мало двигается и не может укусить. Тогда-то я и подумал... Поэтому взял и бабочку аккуратно сжал в пальцах, чтобы не раздавить.
– Кэти, сделай кое-что для меня, только никому не говори. Обещаешь? А за бабочку спасибо. Я тоже тебе что-нибудь подарю.
Она пообещала и сделала.
Кэти любила возиться с песком, поэтому совмещать приятное с полезным оказалось для нее даже весело. Песок – не в песочнице, а возле забора – был мокрым и липучим. Из него хорошо было делать маленькие холмики, попутно засовывая в них острые камешки. Торчащие на ровной поверхности бугорки и привлекли внимание моего обидчика. Он долго смотрел на Кэти, а потом спросил:
– А зачем они тебе?
– Я хочу прыгнуть и раздавить их все.
– У тебя не получится.
– Получится. Это у тебя не получилось бы, а у меня всё получится. Я сто раз это делала, а ты ни одного.
Задетое самолюбие разогнало мальчика и бросило прямо на песочные бугорки с острыми камешками. Результат я имел удовольствие наблюдать хоть и издалека, но зато довольно долго.
После того, ссадины как у него на животе зажили, мальчишку еще и отлупили как следует за испачканную одежду. Кэти пожурили, но она ведь, строго говоря, ничего не делала – она сказала, что хотела прыгнуть сама, а он решил прыгнуть первым. А мне ничего не сделали.
Потом я подошел к Кэти и протянул ей мертвую бабочку.
– На.
– Это же я тебе подарила.
– Ну да. А теперь тебе дарю я. Возьми.
Она взяла и улыбнулась каждым своим зеленым пятнышком.
Так я понял, что мертвых бабочек, если они тебе не нужны, можно дарить обратно.
Что Кэти можно подкупить простым "спасибо".
Что если приходить в столовую первым и замазывать кашу хорошо, тебе будут доставаться кусочки повкуснее.
И что люди – просто потрясающие создания, если знать, как с ними обращаться.
Часть 3
Я помню, как перед самым приездом усыновителей нянечки держали детей, словно радостных щенков за ошейники, а потом резко, прямо перед лицом приезжих, отпускали поводки.
И дети неслись навстречу своим будущим семьям – чистенькие, повизгивающие, точь-в-точь хорошенькие pets – бесполезные, но чрезвычайно милые и радующие глаз домашние любимцы. Многие набрасывались на усыновителей сразу, а нянечки делали вид, что не замечают. По всему холлу разносились вопли: "А ты моя мама?!". Старшие спокойно стояли поодаль и без интереса следили за происходящим.
Маленьким я очень тяжело привыкал к людям. К обстановке приспосабливался мгновенно, но вот к людям привыкнуть было куда сложнее. Во-первых, их было много, и все они были разными. Во-вторых, каждый из них требовал от меня что-то свое. Мыть руки перед едой, застилать постель, читать вслух, отдавать лишний кусок хлеба детям помладше или жертвовать чистой рубашкой для другого ребенка.
Один раз, когда я, подброшенный и подбодренный потоком общего ликования в связи с приездом взрослых, кинулся было к женщине, которая показалась мне похожей на мою мать, она с какой-то машинальной брезгливостью оттолкнула меня и вцепилась в локоть своего супруга. Как будто увидела что-то, что привело ее в шок – мышь или дождевого червяка, извивающегося прямо на носке ее туфли.
Когда я после этого спросил у воспитательницы, чем была вызвана такая реакция, она сначала не нашлась, что ответить, а потом всё-таки объяснила мне, что у меня, наверное, были грязные руки. Я очень долго разглядывал свои ладони – чистые, без следов цыпок или рубцов от ремня. Ногти у всех нас были коротко острижены, и, в основном, руки мы держали в чистоте – слишком велика была опасность занести какую-нибудь заразу. Она тоже долго смотрела на мои руки и всё время жевала свой язык. А потом вдруг схватила мои кисти и стала их целовать, и говорить, что, будь ее воля, она бы усыновила нас всех. Всех-всех, но меня – в первую очередь, потому что я очень хороший мальчик, потому что я умею слушаться и очень несчастен.
С тех пор я больше никогда не подходил к усыновителям первым.
А они выбирали себе ребенка, как могли бы выбирать хорошего породистого щенка. Детей просили улыбаться, чтобы показать, что у них здоровые зубы, просили не вытирать носы рукавами и, по возможности, поменьше кашлять, чесаться и чихать. А чихать хотелось постоянно потому что, что воздух в помещении почти всегда был спертым и влажным. Некоторых просили прочесть вслух какой-нибудь стишок или сыграть на раздолбанном пианино. Если у детей были синяки, их тщательно маскировали одеждой.
Потом, когда я смотрел на всё это представление глазами ребенка, который уже не попадал в категорию тех, у кого была возможность быть усыновленным, это не вызывало у меня ничего, кроме брезгливости. Потому что детей нельзя выбирать, как щенков.
Изредка, конечно, были и те, кто вызывал у меня симпатию. Они приходили и мгновенно брали ребенка на руки, как будто чувствовали, что вот это – тот, кто им нужен. И неважно, есть на нем синяки или нет, здоровые ли у него зубы или есть ли у него вши. Вшей, кстати, у нас не было. И мальчиков, и девочек стригли очень коротко.
Однажды я увидел забившуюся в угол Кэти. Зеленка с ее лица уже почти стерлась, но расчесы еще оставались. Она плакала и просила не вести ее на обед. Я подошел к ней, потому что мне стало интересно, отчего она плачет. Кэти рассказала мне, что ее не взяли из-за того, что она некрасивая и у нее зеленое лицо, и оттого, что она плохо играет на пианино (ее постоянно просили играть), и оттого, что у нее на попе следы от ремня и еще ей все время хочется кашлять. Словом, все недостатки, какие только могут быть у ребенка. Я спросил у нее, очень ли она хочет, чтобы ее удочерили. Кэти постоянно всхлипывала, и я не сразу понял, о чем она мне говорит. А она сказала, что очень хочет, чтобы ее удочерили, потому что здесь ей не нравится, а там, в нормальной семье, ей разрешат есть конфеты, не будут пороть ремнем и еще все будут знать, что она лучше других, потому что ее взяли, а других – нет.
Быть лучше мне тоже хотелось, но, наверное, не таким способом. Потому что я не щенок.
Тогда я принес ей обед из столовой (вообще-то это не разрешалось) и предложил больше не подходить к приезжающим взрослым, потому что они выбирают не по справедливости. Сказал ей, что меня никогда не усыновят, потому что я ненормальный.
И мы не подходили. Мы гордо сидели в углу и ждали, пока уляжется общая кутерьма и кого-нибудь из наиболее приглядных pets заберут, освободив в спальне одну кровать.
А через неделю меня усыновили.
Часть 4
Папа может, папа может всё, что угодно:
Плавать брасом, спорить басом,
Дрова рубить...
детская песенка
Мой приемный папаша постоянно курил. Его звали Клайд, и он был очень раздражительным. На меня он не орал, зато постоянно срывался на миссис Кэй, потому что она постоянно пилила его за то, что он "курит при ребенке". "Да ребенок сам вырастет и начнет курить!" – отвечал Клайд и тянулся за следующей сигаретой. Я тогда подумал, что никогда не начну курить, чтобы на меня никто не орал, потому что от этого у меня будет постоянно болеть голова.
Миссис Молли Кэй была помешана на чистоте, но то и дело находила бычки в стаканах и снова взрывалась, пока бычки из стаканов почему-то не стали исчезать сами собой. Клайд работал где-то в службах самообороны, и с работы возвращался выжатым, как лимон, и точно такого же цвета. А миссис Кэй обязательно начинала возмущаться, что он не уделяет мне должного внимания.
В этом она, кстати, ошибалась. Клайд уделял мне внимание, и оно было намного приятнее, чем внимание миссис Кэй, потому что было недолговременным и по существу. Например, сначала он подарил мне велосипед. Велосипед меня не особенно увлек, и Клайд быстренько исправился.
Но главное заключалось в самом стремлении дать мне что-то, что будет окончательно моим. Что никто не заберет у меня, когда наступит время ужина.
Во время ужина меня заставляли вместе со всеми ковыряться в тарелке и рассказывать о том, что мне у них не нравится. Еда была жирной, вкусной и сытной, после нее болел желудок, а стул перед столом был слишком низким для меня. А от постоянно включенного радио болела голова.
Каким-то совершенно недоступным мне образом Клайд это понимал, потому что он уводил меня в мою "новую комнату", в которой миссис Кэй проводила куда больше времени, чем я, усаживал за стол и вручал какую-нибудь книжку, чтобы я рассматривал картинки.
А еще все царапины и покраснения от ремня, не будучи обновленными лишний раз, зажили на мне, как на собаке.
Собака у них, кстати, тоже была.
Отвратительный слюнявый бульдог, в чью пасть обе мои руки легко бы поместились по самые локти. Когда миссис Кэй не сюсюкалась со мной, она сюсюкалась с ним. Я не участвовал в забавах с швырянием палки, когда собака неслась, брызгая в разные стороны слюной, и сбивая соседские заборы. Во-первых, я быстро понял, что я не могу кинуть палку на желаемое расстояние, поэтому не ленился лишний раз подергать за рукав Клайда, чтобы тот отправил бульдога на дополнительные два участка дальше – это был неплохой бонус. Во-вторых, моя рука, кажется, интересовала Лорда намного больше.
В общем, у нас с Лордом были весьма нежные отношения. Местом для сна он выбрал коврик аккурат под моей дверью, так что ночью лишний раз в туалет было не выйти. А еще пришлось привыкнуть перешагивать утром через лужицу его слюны, накапавшую за ночь. Я уж не говорю о том, что в коридоре постоянно пахло псиной. Но я начал скармливать ему свой завтрак, и он, кажется, поутих, когда начал маяться животом.
А еще меня начали водить на Nursery Classes в Primary School, и там снова были дети. Не такие агрессивные, как в приюте, но каждый из них был куда более скользким, чем любой из нас. Как лягушка. Впрочем, последние вызывали у меня больше симпатий. В приюте быть скользким – дань необходимости, но и там мы понимали, что нужно держаться друг за друга – приносить хлеб тем, кто не попал на обед, благодарить, если кто-то застелил за тебя постель, пытаться огрызнуться в ответ всем скопом, если напирают старшие. А здесь всё по-другому. Дети самодостаточны, изворотливы, вроде и дружат, но как-то каждый сам по себе. Подножка соседу может вызвать неудержимое веселье, вырванная прямо из рук игрушка будет передаваться по кругу, пока не вернется к хозяину, потрепанная или порванная. У этих детей не было никакой бережливости ни к чужим вещам, ни к собственным, что меня удивляло больше всего.
Любое отклонение от их определения "нормальный" сразу замечалось и высмеивалось. В лучшем случае такому ребенку устраивали бойкот. Стоит ли уточнять, что я под это определение попал сразу? И не из-за того, что я был приемным - этого-то как раз никто не знал, кроме Сэма - сына-друга-нашей-семьи. Сэм был толстеньким неповоротливым мальчишкой с запуганными глазами, я испытывал к нему нечто среднее между пренебрежением и сочувствием. И он сразу отнесся ко мне хорошо, как будто собирался искать у меня защиты.
Я был из совершенно другого мира. Нравился мне этот мир или нет – неважно, но отказаться от его законов было сложно, потому что я понимал их. А соглашаться с тем, что вроде удобнее, но при этом непонятно никогда для меня не было выходом.
А Сэм был вполне себе ребенком этого мира. Жертвой, на мой взгляд, но он неплохо вписывался в его картинку.
Чувствовать себя изгоем в этом обществе было почти приятно, потому что я не хотел в него входить. Но наблюдать за ним было интересно. Ровно до тех пор, пока один из мальчишек не решил подбежать сзади и так пнуть Сэма , чтобы он упал на четвереньки и начал кряхтеть – как будто это могло помочь ему подняться. Но больше всего я был удивлен, когда понял, что Сэм не собирается подниматься. Он просто остался на четвереньках, замерев, как кролик. Он вел себя как животное, которое боялось шевельнуться, чтобы не вызвать лишний раз агрессию со стороны более сильной особи. Он признавал своё поражение. Я раньше даже представить себе не мог, что так бывает. Первый закон, если тебя ударили – главное, не упасть. Лучше лишний раз дать в нос и проиграть, чем упасть. К тому же, у нас никогда не нападали всем скопом. Драка была делом почти интимным или, по крайней мере, приватным. Окружающие дети делали вид, что ничего не происходит, или поднимали ор – не в поддержку кого-то, а подзывая воспитательницу. А тут никто не закричал, и я кожей чувствовал жадный интерес детей к происходящему представлению.
Вбежала учительница и схватила зачинщика за руку. "Зачем ты его пнул? Зачем ты к нему пристаешь, а? Ну что он тебе сделал? Всё расскажу родителям – вот увидишь". И она выпустила его руку. И что? На этом все? Я подошел к воспитательнице.
– Вы разве его не выпорете?
Она смутилась, отвела глаза, как будто не знала, как мне объяснить такую очевидную вещь. Но я не отставал:
– Если Сэму было больно, то почему не будет больно... вот ему?
– Том, видишь ли...
Но я уже ткнул пальцем в "него". Мальчишка вдруг упал на четвереньки и завопил совершенно дурным голосом. Оказалось, что его руки намертво прилипли к полу – какие бы усилия он не прилагал, он не мог их отодрать.
Когда нас стали забирать по домам, мальчик всё еще стоял на четвереньках и верещал. Воспитательница с суеверным ужасом что-то говорила моим приемным родителям. Миссис Кэй нервно кусала губы и всё время мотала головой, как будто не верила.
Клайд почему-то усмехнулся и покосился на меня, как будто я сделал что-то правильное.
Перед тем, как уйти Сэм дотронулся до меня и шепнул: "Спасибо. Я всё видел". Я пожал плечами, хотя к толстяку у меня не осталось больше никаких симпатий. Дома меня ждала еще одна радость. Лорд сдох.
После еще одного подобного случая Клайд зашел ко мне, оставив миссис Кэй плакать у себя в спальне.
– Не знаю я, как ты это делаешь, – сказал он, закуривая, – только это, знаешь, правильно. Но ты не думал, что лишний раз лучше дать в нос, чем... вот так вот? Или ты не умеешь драться?
– Почему? Умею, – удивился я. – Но драться тогда было нельзя – там их много. А это я... не специально.
– То есть ты не знаешь, как так получается?
– Не знаю. Просто иногда так получается.
Кажется, Клайду такая неопределенность не угодила. Или он просто искал синоним к слову "контролировать".
– А в приюте… такое бывало?
Первый и последний раз я откровенничал со своими приемными родителями.
– Иногда.
– А когда?
– Когда я злился на кого-то. Или пугался.
Клайд что-то очень долго обдумывал.
– А на нас с мамой ты часто злишься?
– Да нет, я на вас не злюсь. Вы же мне ничего плохого не сделали.
– А на Лорда ты злился?
– Он мне не нравился.
С тех пор общаться со мной стали совсем по-другому. Как будто я был слоном, который, не глядя, может раздавить. Это было... обидно.
И я снова начал злиться. Уже на них.
И тогда меня отвезли обратно в приют, нагрузив никому не нужными игрушками, едой и книжками с картинками. Клайд на прощанье потрепал меня по голове:
– Извини, парень, что так вышло... Не сердись на нас, ладно?
Кэти уже наловила для меня три банки жаб.
Часть 5
Одну простую сказку,
А, может, и не сказку.
А, может, не простую
Хотим вас рассказать.
Ее мы помним с детства,
А, может, и не с детства,
А, может, и не помним,
Но будем вспоминать…
London bridge is falling down, falling down, falling down, my fair lady…
детская песенка
Мать у него спилась. Так мне сказали, когда я стоял рядом с раковиной и отряхивал от воды белую толстостенную тарелку, потому что вытирать ее засаленным грязным полотенцем не хотелось, а другого не было.
Мать у него подпалила сначала подушку, а потом и весь дом. Не сгорела, а задохнулась от дыма, закрывшись в спальне, чтобы сын не вошел. Замок наверняка был самым простым, но пластмасса быстро плавилась, и так просто дверь уже не отпиралась. Окно было разбито, но не открыто, из-за ветра огонь разгорелся еще сильнее.
Его звали Том, и, чтобы нас не путать, его стали называть Томми.
Он приехал на грузовике, из тех, на которых обычно привозят продукты. И выгрузили его так же. Сначала мне показалось, что он очень устал. А потом оказалось, что он пьяный.
В спальне для мальчиков не было места, и надо было решить, куда его поселить – ко мне или к девочкам. Когда меня осторожно об этом спросили, я пожал плечами и сказал, что не против. Хотя моя комната больше походила на каморку для метел, а не нормальную детскую, в ней хватало места для еще одной кровати. Маленькой, как для новорожденных, но ему большей и не нужно было – он всегда спал, сжавшись так сильно, что даже ноги не свешивались. Так обычно спят дети, которых часто бьют. Разве что только голову руками не закрывают.
С тех пор в комнате постоянно тошнотворно пахло выпивкой. А ночью то и дело открывалась дверь, и Томми, зажав рот ладонью, выбегал в сторону туалета.
Ума не приложу, откуда он брал выпивку. У меня это в голове не укладывалось. А всё оказалось очень просто.
Сначала таскал из комнат воспитателей, которые пытались его приручить, как дикого лисенка, потом со склада, а потом старшие мальчишки стали его подпаивать, чтобы досадить мне.
Он был совсем дикий, и первые недели ничего не говорил – только мычал. На кухню его отправлять боялись – мальчик боялся огня и отшатывался даже от масляной лампы.
Но кроме запаха выпивки, от которого меня постоянно мутило, Томми ничем не мешал. Вещей у него было совсем ничего – шмотки и игрушка, которую он таскал с собой. Я не сразу понял, что это игрушка. Это был наполненный песком продолговатый шерстяной мешочек. Когда Томми нервничал, он сжимал мешочек так сильно, что тот мог вот-вот порваться. А нервничал Томми постоянно.
Ко мне он не подходил, будто чувствовал исходящую от меня недоброжелательность. И смотреть на меня избегал , но это была скорее робость, а не та ядреная смесь страха и злобы, которая исходила от остальных. Когда до него дотрагивались, он дико визжал, но со мной такой номер не проходил. Я мог схватить его за руку до синяка и не услышать от него ни звука. Потом я понял, что это меня раздражает.
Через неделю я привык к тому, что теперь со мной живет ненормальная мычащая игрушка.
А через две я выяснил, что он не даун.
Однажды он подошел к моей кровати, держа в руке свой мешочек, и стоял там до тех пор, пока я не похлопал рядом с собой. Я как раз читал. Томми как будто только этого и ждал – подпрыгнул и уселся рядом со мной. Потянуло дешевым перегаром. Он перегнулся через мой локоть и стал читать. Жадно поглощать строки, написанные размытой типографской краской. Он почти лизал страницы.
В ту ночь я проснулся не оттого, что в очередной раз хлопнула дверь, а оттого, что мальчик сидел в темноте и, тиская игрушку, плакал, задыхался от слез и кашля, слюнявил подушку и никак не мог перестать. У него была истерика. Когда я подошел и дотронулся до него, он взвизгнул высоко и страшно, но сейчас же замолчал. А потом вцепился в меня, чуть не порвав пижаму, и тут же отрубился.
Сначала я думал, что ему лет 5. А потом оказалось, что ему восемь с половиной. Всего на два года моложе меня.
Его пытались бить. Один раз, за выпивку. Только замахнулись – даже не ударили, просто подняли руку с ремнем. Он даже закрываться не стал, стоял и смотрел, что будет. А воспитательница заорала дурным голосом и ее стало тошнить розовой кровяной кашицей прямо на него. Я оттащил его за шиворот и повел мыться, потому что сам он бы не догадался – привык ходить грязным.
Я тогда думал, что смог бы убить ее, если бы очень сильно захотел. Но я не хотел ее убивать – я хотел, чтобы Томми не трогали и , чтобы он перестал пить и начал говорить.
Пить он не перестал.
Я по себе знал, что в таком возрасте детей обычно уже не забирают – берут помладше. К тому же эти проблемы с речью...
Примерно раз в год я отправлялся в путешествие к своей "новой семье". У старших это было что-то вроде тотализатора – как скоро меня вернут. Обычно возвращали недели через три, торопливо прощались, извинялись, что не сложилось, совали фрукты или конфеты и уезжали.
Когда Томми умыли и нашли ему приличную одежду, он стал выглядеть почти как куколка. С набитым песком мешочком.
За ним приехали на хорошей машине. Очень старая женщина. Он тогда порвал свою игрушку и не выпускал мою руку. Я сунул игрушку проходящей мимо девчонке и предупредил, что если не зашьет в течении пяти минут, с ней случится что-нибудь очень плохое. Девочке только вчера подарили домашнюю мышку, которая жрала обои.
– Том, а почему тебя не усыновляют? – спросил он, неохотно запихивая вещи в сумку. Это было самое длинное предложение, которое я услышал от него за это время.
– Потому что я особенный, – я пожал плечами.
– А-а...
Без него в комнате стало пусто. Ровно на неделю. Потом его вернули, снова притащили пьяным и еще раз уточнили у меня, можно ли оставить его в моей комнате. Можно. Оказалось, он таскал выпивку у старушки из буфета.
К вечеру он протрезвел.
– Я не пью больше. Мне не хочется. Я просто хотел вернуться к тебе.
Так и повелось.
Его забирали едва ли не каждую неделю. В приюте он действительно больше ни разу не пил, и запах алкоголя выветрился из нашей комнаты. Но каждый раз после того, как его усыновляли, его приволакивали пьяным и оставляли мне.
Это было что-то вроде игры. Он жил со мной, таскал мои книги, иногда приходил ночью, ложился под бок и что-то шептал, беспорядочно и непонятно. Опять находилась пара или одиночки, которые его усыновляли, забирали на неделю, он напивался, и его привозили обратно.
Потом сроки его пребывания в семьях сократились до двух-трех дней. К выпивке прибавились истерики, которые онсимулировал, я это знал.
Так что через три дня после того, как его увозили, я выходил на крыльцо и ждал машину, чтобы перехватить обмякшее веселое тело.
Я сидел под утренним сквозняком и вертел в руках его шерстяной мешочек, который он теперь не брал с собой, а каждый раз совал мне.
Однажды его не привезли. Ни через неделю, ни через две, а потом из моей комнаты убрали вторую кровать.
Вряд ли он нашел семью, которая понравилась ему настолько, чтобы он решил там остаться. Наверняка в какой-то день выпил столько, что организм не смог справиться. Доигрался.
Но этого я не знаю до сих пор.
