Глава 1Министерство уже копалось в моем грязном белье, во время следствия 1980-81 гг. не постеснявшись конфисковать у подследственных архивы писем, дневников, рабочих заметок; часть рецептуры, написанной моей рукой, до сих пор может быть уликой против меня, если будет нужда поднимать муть со дна. Бояться быть разоблаченным поздно; даже если все это станет достоянием гласности еще при моей жизни.
Острый краеугольный камень: час, когда твоя судьба требует от тебя перестать быть осторожным.
Боязнь быть разоблаченными - то, что обеспечивает круговую поруку среди нас. Разумным существам свойственно познавать себя в том числе и через оценки себе подобных.
И Лорд неизбежно был и будет для меня "своим" - по факту того, что посмеется, буде у него в один прекрасный день возникнет возможность заглянуть сюда. Посмеется, перед тем, как убить. Обойдясь без моралите, выяснения истин и отношений, возмущения, лицемерного или искреннего.
Это в равной степени занятно и отвратительно - наполовину быть его созданием. Его творением. Он творил каждого, кто прикасался к нему, творил и разрушал, не прилагая к этому целенаправленных усилий. Эта парадоксальная диалектика меня всегда восхищала.
С ним не нужно быть искренним. Правда и только правда, сухая, рабочая, все идет в дело, все подшивается в досье. Никаких эмоций, кроме тех, что гарантируют верность. Сугубо технический момент. Ничего личного - и великолепная вечность, недоступная ему.
И доступное ему великолепие изматывающих противоречий. Когда привыкаешь к полю такого накала, с лица уходит улыбка, а из привычек - способность к любым неточностям. Дисциплина мысли - видимая безупречность ясности.
* * *
В начале недели.
В кабинете директора. Привычный чай с молоком; даже без сахара, он подслащен самим присутствием Альбуса. В первый год я этого не переносил. Позже притерпелся.
- Альбус, Ваша... хмм... близорукость в отношении мальчика выглядит достаточно навязчиво. Вы слишком многого упорно не замечаете, и это настораживает, - ложка звякает о чашку. Альбус безмятежен:
- Северус, как Вы видите, Драко слишком увлечен, чтобы обращать внимание на подобные мелочи, - он добродушно усмехается.
- Что вовсе не делает ему чести. А те, кто следят за его действиями, могут сделать далеко идущие выводы.
- Займитесь с ним окклюменцией, Северус. В отличие от Гарри, он не ненавидит Вас, - директор вздыхает, - и результаты могут быть более осмысленными.
- И результаты вообще могут быть, - усмехаюсь я, допиваю чай и откланиваюсь. Именно к этому я и вел разговор. Драко напряжен и не верит никому. Неплохо для ведения военных действий. Плохо - то, что напряжен. Но инициатива не должна исходить от меня. Соль в этом.
Теперь осталось не напугать его.
"Миссис Малфой, Малфой Менор.
Миссис Малфой, не хочу быть невежливым и ожидаю Вашего приглашения.
Северус Снейп, Глава Дома Слизерин, 18 ноября 1997 AD."
Сова улетает. Время тянется невыносимо долго. Я никогда не любил ждать, хоть и занимался этим большую часть своей жизни.
Гостиная Нарциссы. Льдисто-зеленоватые бледные тона. Большое количество белых роз. Она выглядит утомленной и напряженной.
- Умиротворяющий бальзам, Нарцисса? - усмехаюсь я.
- Нет, нет... что-то случилось? - она держит в руке бокал бренди. Я спокоен: она в здравом уме и вряд ли будет напиваться в моем присутствии. Если будет напиваться вообще.
- Каждый день случается что-то, - моя усмешка становится еще неприятнее, она нетерпеливо шевелит ногой и складки ее бледно-зеленого платья задевают мои брюки, изысканно контрастируя с черным, - особенно в наши дни, но позавчера случился разговор с директором, прямо касающийся Вашего сына.
Она выпрямляется, напряженная, как струна:
- Северус, он подозревает?
- Думаю, нет, - качаю головой я, - во всяком случае, его приказ заняться с Драко окклюменцией я бы расценивал именно как заботу, а не подозрения.
- Очевидно, Вы издеваетесь, Северус, - она выпрямляется, как струна, отворачивается и берет веер, хотя в гостиной и так нежарко.
- Ни в коей мере, - сухо резюмирую, - Дамблдор, скорее всего, предполагает, в свете заключения Люциуса в Азкабан, повышенное внимание Лорда к Вашему сыну. И находит нужным принять меры защиты. От любимых штучек его некогда любимейшего ученика.
Нарцисса Малфой кладет веер на место.
- Вы и вправду так думаете?
Складываю руки на груди, щурюсь, откидываюсь на спинку дивана.
- Если бы я думал иначе, я советовал бы немедленно принять меры по выходу Драко из игры. И с Вашего разрешения, - ироничный кивок в сторону Нарциссы, - отравил бы его чем-нибудь, погружающим в летаргию где-нибудь на девять месяцев. Пока все не так плохо, как хотелось бы.
Нарцисса нервно смеется. За годы нашего знакомства у нее было время привыкнуть к специфичности моих шуток.
- Тогда в чем дело и зачем Вам я?
- Вы были бы очень любезны, - сухо, по-деловому, - если бы написали Драко, что инициатива исходит от Вас. Если я ему скажу, что директор предписал ему эти занятия, он впадет в панику; выдержкой он не отличался никогда, Нарцисса, будем объективны. Впав в панику, он наделает глупостей. Фатальных.
- Вы не можете ему объяснить...
Прерываю ее сухим смешком:
- Что? Что я давно уже все знаю? Чтобы он считал меня своим сообщником? Благодарю покорно, Нарцисса, для того, чтобы быть моим сообщником, ему не хватает ни ума, ни опыта. В результате, я просто буду скомпрометирован. Это не поможет мне выполнить данную Вам клятву. Глупости одного подростка вполне достаточно, чтобы посадить в Азкабан опытного стратега, как Вы уже имели возможность убедиться.
- И чем тут поможет мое письмо? - миссис Малфой разводит руками. Я, прищурив глаза, любуюсь ей, как фигуркой с расписной вазы. Она красива, этого у нее не отнять.
Разумеется, ни о какой влюбленности не может идти и речи.
- Он боится неудач, он боится контроля и не умеет жить под бдительным оком нашего любимого Лорда, - усмешка змеится по моим губам, - Ваше письмо для него будет выражением материнской заботы. После него он не смутится заговорить со мною об окклюменции. Особенно если Вы напишете ему, что имели со мной разговор об этом.
Нарцисса задумчиво кивает:
- Напишу.
- Сейчас же. Времени ушло слишком много, миссис Малфой.
Она пишет письмо Драко, я даже не заглядываю в него. Я знаю тонкости ее мимики и жестикуляции, когда она лжет, она не умеет не выдавать себя мелочами. Женщина.
После разговоров с ней я не чувствую себя усталым, как после бесед с Альбусом. Достаточно того, что я знаю, кого именно я предаю. И эта игра насыщает меня злым весельем.
* * *
В прошлом году. Мисс Панси Паркинсон, пятикурсница.
Не сказать, чтобы робкая девочка. Никогда. Она пройдет по любой голове, немедленно или нет - вопрос ее силы и времени. Именно поэтому не могу сказать, что она мне неприятна. Я не жду от нее ничего особенного. В ней нет таланта даже к интригам. Она просто умеет подбирать время, место и способы исполнения. Точна. В меру взбалмошна, когда хочет того. Высокомерна. Ни сострадания, ни доброты. В свете того, какую жизнь ей предстоит прожить, хоть это я могу только логически предполагать, эти качества были бы самым лучшим даром самой доброй феи у колыбельки маленькой Паркинсон.
Я никогда не мог заставить себя удовлетворенно принимать сокурсников, соратников и даже врагов - такими, какие они есть. Только если нуждался в презрении к ним. Учеников - принимаю. Удовлетворенно. Взгляд свысока имеет еще один смысл: видна целая картина. От взгляда наравне, лицом к лицу, остается мозаичное впечатление, характерные и выдающиеся черты выпячиваются до гротеска, подчеркиваются и даже искажаются.
Панси Паркинсон не робкая девочка. Просто ее пока не хватает на наглость в отношении меня (меня, Северуса Снейпа? меня, слизеринского декана? игры личной харизмы и статуса). Лет через двадцать, если предположить, что доживу, концепция изменится.
Она не опускает глаз, но и не смотрит вызывающе:
- Что подарить Вам на Рождество, профессор Снейп?
Вскидываю брови, сухо:
- Зачем?
Панси кривит губы в улыбке:
- Не ради лести.
- Растроган, - уничижительно хмыкаю, - но даже в перьях я перестал нуждаться еще неделю назад.
Она закладывает руки за спину.
- Хорошее вино двухсотлетней выдержки Вам нравится?
- Нет. - это слишком дорогой подарок, никакого неофициоза. Что бы ни стояло за этим красивым жестом, хоть и неуклюжая попытка намекнуть на свои чувства. Староста женской половины Слизерина не должна и не будет чувствовать себя любимицей слизеринского декана, которой позволено больше, чем остальным. Это заблуждение я так и не выколотил окончательно даже из Драко Малфоя.
Панси переводит взгляд на полки с колбами за моей спиной.
- Тогда я сама что-нибудь придумаю, сэр, - решительно говорит она и уходит.
... На Рождество я принимаю ее подарок - хорошо переплетенный сборник поэтов XIX века. Изящно, достойно и ни к чему не обязывающе, у девочки нет талантов, но есть хороший вкус и чувство хорошего тона. Жаль, это чувство вкуса не распространяется на манеру одеваться.
Принимаю подарок не потому что люблю поэзию, хотя временами - особенно в молодости - развлекался обильным цитированием того, что знаю наизусть. Потому что она преподнесла его сама, настояла на своем, не перейдя границ приличия. Староста Слизерина поступила, как слизеринка. Такие вещи надлежит поощрять.
Рождество я праздновал у Гойлов, куда был приглашен. Не было ни одного повода не поехать. Приличия требовали. Положение обязывало. Миссис Гойл довольно ненавязчивая и эрудированная дама, у нее хватает ума и деликатности не советовать обновить гардероб, а побеседовать по поводу новых целебных настоек, патентованных знатоками из Святого Мунго. Правда, похоже, мое присутствие испортило Гойлу-младшему праздник: за столом он сидел, выпрямив спину, и старался не чавкать. Унизительное зрелище.
В школе я не сделаю ему ни одного выговора по этому поводу. Это не входит в мои обязанности.
* * *
Некогда, вскоре после принятия Знака, я сказал Лорду, что на свете очень мало вещей, заслуживающих согласия с их существованием; несчастен тот, кто не может согласиться и не властен изменить сие прискорбное положение дел. Лорд ответил, что такой несчастный заслуживает даже не смерти, а рабства до конца своих дней, ибо он и так раб. Раб неизбежности. Раб большего и меньшего зол. Раб всего, что случается и происходит. Раб по призванию.
Альбус называет подобное рабство долженствованием, отягощенным болезнью духа.
Это не одно и то же, и моя точка зрения постыдно балансирует между этими двумя. Блажен тот, кто не раб тщеты. Был ли на земле хоть кто-нибудь, кто не являлся рабом суеты - не уверен.
Постыдно многое. Постыдно быть долговым рабом деяний бурной молодости (она стоила себя). Постыдно быть узником положения, в котором чаши весов "я есть" и "я могу" - не равновесны. Постыдно быть достоянием сомнительных сплетен и несомненных улик. И постыдно не платить по этим счетам.
Отвратительны ломающиеся и рвущие бумагу перья. Отвратительна детская ненависть друг к другу. Когда она сохраняется в зрелости, она становится вдвойне отвратительной, ибо окрашена оттенками смехотворности. Отвратительно все, что входит в понятие "ирония судьбы" - как любой пропущенный удар. Отвратительно знать, что во всех спектрах пространства вокруг тебя чисты лишь ненависть, презрение и жажда победить любой ценой, остальное всегда подслащено фальшью или ложью себе.
Все потуги симпатии ко мне имеют в своей основе неопытность и жажду привязанности к мрачному величию; образ, заботливо созданный глупцом на основе нескольких штрихов. Пространство готического замка, в котором мы живем и категориями которого мыслим, со всеми своими шпилями, стрельчатыми окнами и арками, ломает все основы, кроме болевых. Шпили уходят в бездонное и безмолвное небо, катахреза великолепия тщеты, порождающая призраков и чудовищ. Где бы я ни был и что бы я ни делал, я есть только там, где начинается ненависть и предательство. И там, где продолжается долг. Отклики извне порождают двойников и кривые отражения.
Круговая порука Упивающихся Смертью держится на отсутствии романтических образов, кривых отражений и двойников. В этой круговой поруке достаточно предательств и лжи, но нет иллюзий. Концентрированная настоящая грязь, как форма и способ правды. Она стоит продолжения игры. Она чище сахарной патоки, целью которой служит стремление оправдать. Любой ценой. Неизбежность оставаться узником подобного положения вещей является попыткой лжи собственной судьбе.
И нет ничего чистого, кроме ненависти. Ни одного незапятнанного клочка доброты.
Я не спрашиваю, во что лучшее во мне верит Альбус: я все равно не пойму его.
* * *
Отвратительный ноябрьский вечер, пробирающий ознобом до костей. Ни снега, ни дождя, просто повышенная влажность воздуха и сыростью пропитывается все: стены замка, мантия, кожа, страницы и переплеты. Испарения от котлов удушливы.
Остальная профессура празднует именины госпожи Вектор; я наслаждаюсь одиночеством, ибо на сей раз могу себе позволить проигнорировать приглашение, посланное из вежливости.
... Ни единой мысли, которую хотелось бы оставить себе. Неинтересный осадок прошлого, настоящего и переспектив будушего.
Каждый раз, когда думаю о "своем круге", вынужден сталкиваться с тем, что кроме Упивающихся Смертью, по факту все той же круговой поруки, даже двадцать с лишним лет спустя, никто в него не попадает. Круговая порука, кровная связь, компрометирующая информация, которая не всплывет в ненужном месте, если поддерживать дипломатический паритет с ее обладателями, общее дело в прошлом, ныне рассыпавшееся в прах вовне и внутри, - все это могло бы иметь гораздо меньшее значение, если бы не общность понятийных категорий, в которых можно разговаривать, и общность знаний о мире. Специфических знаний, о, да. Бесчисленность двойников у всех и вся, порожденных неумолимой логикой социального взаимодействия, эстетизация смерти и боли, как неизбежное следствие осознания относительности жизни, насилие в любви и эстетических переживаниях, как единственно верный способ остановить прекрасное мгновение, великолепие стерильной красоты, граничащей с откровенным и вызывающим уродством, перетекающих из одного в другое, где каждый другому брат, враг, зеркало и смерть. И белая маска, оформляющая общность всех внутренних демонов, под которой - бесконечное количество самопорожденных проекций и интроспекций. Восторг юности, ощетинившийся острыми углами. Бесконечность нерожденных форм.
Там, под маской, где кончаются интроспеции и отражения, начинается тускло-белый пласт покоя, до которого не достигает никто. Стремление знать истинное лицо другого неприлично. В конце-концов, лицо другого тебе ничего не даст, при любых раскладах эмпатии оно никогда не станет твоим. Эмпат снимает пену ощущений, накипь переживаний, которые никогда не сможет осознать так, как ты. Культ эмпатии мне всегда был глубоко неприятен, как и другие способы умножения боли.
Боль нельзя разделить. Только умножить.
Гойл-старший очень любил рассуждать в юные годы о морали видимостей, видя в окружающих только зеркала своего Я. Ты проходишь мимо и оставляешь память о позе и жесте; таким образом ты запечатлен в сознании другого, таким образом ты отбросил тень, с которой тебе еще не раз предстоит встретиться. Чем больше противоречивых теней отброшено, тем выше уровень твоей свободы, тем больше пространства для интерпретаций и возможностей сделать свои выводы (то есть, встретиться с еще одной, новой, невинной тенью) есть у тех, кто имеет силу стать твоими судьями.
Под взглядом Лорда двойники, тени и проекции теряют свою власть. Окклюменция - это создание устойчивой тени, которая не растает под его взглядом.
Символичен каждый жест. 1979 год, гостиная в доме Гойлов, поздний вечер, все разошлись спать, остались только мы с Гойлом. Он пьет вино и излагает мне эту концепцию теней.
- Хороший эксперимент, тебе понравится. - усмехается он и надевает маску. Отблески пламени пляшут на белом алебастре, на мозаику гротескных образов, порожденных играми тени на белой поверхности, разбивается уже не лицо, а маска, условность, которая при хорошем освещении всегда целостна. Он продолжает говорить в маске, он говорит о том же самом, но слова теряют смысл, который вкладывал в них Гойл, теряют, изменяясь до неузнаваемости, открывая новые спектры восприятия. - Оценил? - не снимая маски спрашивает он.
- Двойник победил, - усмехаюсь в ответ я и надеваю маску. Из-под маски напротив раздается смех:
- Снейп, ты просто скрыл лицо, поэтому ты остаешься прежним. Войди в маску весь. Не зная, что увидишь в зеркале. И не ищи в зеркале под маской себя. Вот такая концепция.
В юности мне нравилось оставаться непонятым (когда привыкаешь, утрачиваешь остроту вкуса) и дразнить Люциуса Малфоя рассуждениями о чистоте действия, лишенного лишних движений на пути к победе. Победа бескорыстна, потому что она самоцель. Порочно все, что вздрагивает от страха при встрече со смертью.
Диалектика победы и смерти отсутствует. Чистая дихотомия: победить или умереть. Если ты умер, ты проиграл. Выиграть от этого может только то, чему ты служил.
До недавнего времени Малфой не верил, что я говорил все это вполне всерьез. Делать он всегда любил больше, чем думать.
* * *
Хогвартс проходит перед глазами чередой образов, классикой готического карнавала. Неизменные лица - директор, МакГонагалл, Спраут, Хагрид - укладываются в восприятии, как маски.
Когда личность неизменна, это маска, это архитепическая фигура. Даже если изнутри явления, на самом, так сказать, деле это не так.
Став местом в мире, перестаешь меняться. Личность отходит на второй план, остается долг по отношению к миру и сущность мага принимает форму пирамиды, в которой верх - функция миродержания - определяет все нижние пласты. В том числе, и личность. Твоя миссия, твоя задача начинает делать тебя.
И в итоге делает тебя неизменным, если ты все делаешь правильно на первых этапах действия. Изысканная и далеко не самая дурная форма ловушки. Не нужно меняться, когда все на своем месте.
До этой пристани либо приходится очень долго плыть, либо, как в игре в бильярд, попадаешь в лунку с первого удара.
Если ты попал в свою лунку, ты ее уже не покинешь. Даже если твое место в мире - совсем не то, чем ты хотел бы быть. Детали механизма совпадают, случается щелчок и вся сущностная структура принимает нужную форму. Последствия могут быть безуспешными попытками покинуть пределы заданной формы, выкарабкаться из внутреннего доспеха, могут и не быть таковыми, потому что пребывание на своем месте в мире обеспечивает постоянный приток силы. Можно спорить с собственными чувствами и планами, можно менять цели и пробовать самые разные средства, с аргументом силы не поспоришь. Либо ты соответствуешь тому, чем должен быть, и приток силы мощный и постоянный, она заполняет, не оставляя пустых мест голода и жажды, не распирает изнутри, подчиняя своему напору твою личность (так бывает, когда случайно оказываешься большим, чем должен бы, совершив правильно все действия, назначенные не тебе, произнеся чужой пароль), - либо ты тому не соответствуешь, намеренно или случайно не делая то, что должен делать, чтобы быть местом силы в мире, и твоей силы хватает исключительно на обеспечение жизнедеятельности и самые банальные заклятья.
В обоих состояниях легко закаменеть, стать неизменным, устойчивым - в пространстве силы или бессилия. В пространстве силы, на своем месте, место делает тебя под себя, ты становишься таким, каким требуется, чтобы наилучшим образом исполнять свою задачу в мире; ты получаешь адекватную отдачу от своих действий и она питает, удовлетворяет тебя, даже если события, в которых она выражена, доставляют те или иные неудобства. А бессилие вообще заставляет совершать как можно меньше лишних движений.
Ученики похожи либо на призраков, либо на гротескные фигуры. Неточные действия, размытые силуэты - или напротив, слишком внятно, явно, очерчено - и бессмысленно. Попадания не в те лунки. Каждый из них думает о мелких желаниях сегодняшнего дня и никто не думает, чего он хочет на самом деле. Чего хочет его воля.
Каждый думает, что может опоздать и еще немного опоздать, но победить в итоге. В том, в этом... мозаика просыпается сквозь сито по мелочам. Царство тщеты создается именно из этих просыпавшихся сквозь сито камешков.
В годы моего ученичества все было точно так же. Только немногие знали, чего хотят, и делали то, что должны были делать. Каждый из тех, кто обладает этим знанием, был чем-то отягощен. Как Ремус Люпин. Он все делал правильно, чем и притягивал временами мое внимание, несмотря на нелепую вражду со мной, вражду за компанию. Я списал со счетов к нему всю суету и все неизбежное зло, но не эту нелепую вражду. И даже она уже не имеет значения. Концептуальное значение имеет то, что он не может сорвать с нужной двери одного-единственного засова, случайности проклятия, сделавшего его Темным Созданием, вервольфом.
Всю жизнь он будет чередовать нужные шаги с ненужными. Свои дела - с чужими, сделанными его руками. Как и я. Концептуальное значение имеет то, что Знак на моей руке является тем же несшибаемым запором, не позволяющим стать тем, чем мог бы быть. Пропасть, шириной в один шаг. В последний шаг до.
Это не то, что может породнить или сделать друзьями. Кроме всего прочего. Понимание сути происходящего, ничего не обещающее и не меняющее.
Я далек от идеи прощать что-либо кому-либо. Или не прощать. Потому что прощения ничего концептуально не изменят. Все идет своим чередом, и только.
Ученики. Слизеринцы. Некоторые фигуры выделяются из этого dance macabre, бесконечного танца теней, обретают конкретные очертания, останавливаются, давая их разглядеть и запомнить.
Не в силу своих способностей, особенностей и талантов. В силу того, что они на шаг ближе ко мне, чем все остальные - благодаря давним связям с их родителями, круговой поруке, держащей в пределах круга.
Я держусь в пределах круга. Узкого круга. Того самого круга. Потому что круг, в отличие от хаоса людной площади, перенаселенной вниманием к мелочам, создающим эфемерный покой, упорядочен. Каждый знает, чем он должен казаться, что должен делать и как должен умереть. Я никогда не покину его пределов, даже не принадлежа ему.
Когда я перестану быть двойным агентом, я не смогу принять ни одну из враждующих сторон. Определенность замкнет на горле клещи. Перфекционизм требует постоянного выбора из двух зол, если нет безусловного добра. Бессмысленно - видеть пути спасения чего-либо в действиях Риддла, он не может даже уничтожить этот мир. И невозможно, не сдавая позиций, принять до конца, целиком и полностью, как наилучший, миропорядок, стержнем которого стал Альбус. Потому что он может его сделать лучше, только вырезав из него Риддла и все, что с ним связано. Сделать мир лучше на одного Риддла. Смешно. Пока соглашаешься на несовершенство, исхода нет. И можно говорить только о меньшем зле.
Играть на обе стороны (просто на одну - чуть более всерьез) - единственный способ смиряться с меньшим злом. Не лучший, но единственный способ быть по обе стороны несовершенства. Как бы, за его пределами, на самом деле, не покидая пределов такового.
Изматывающий парадокс во вкусе Риддла. Может быть, я жив только потому что это парадокс в его вкусе. Я не верю, что он ни о чем не догадывается.
* * *
Крауч-младший. Одно из самых худших воспоминаний моей жизни - день его разоблачения.
... Маска, сползшая с лица, и пол, уходящий из-под ног. Упивающийся Смертью, он мог оценить всю глубину овладевшего мною ужаса. И понять, что жить ему осталось недолго. В тот момент все встало на свои места. Мир заскрипел, как проржавевший механизм, не осталось темных мест и неточностей. Он наблюдал меня целый год под личиной Грюма, его под этой личиной не угадал даже я, несмотря на отвратительное своей бездоказательностью дежа-вю. Он мог сделать все нужные выводы - на чьей стороне я играю с большей самоотдачей. И начиная с этого момента моя жизнь превращалась в напряженное ожидание близкой гибели, потому что из Азкабана можно бежать, Лорду можно передать весть. Крауч не преминул бы это сделать, если бы остался жив. В тот момент стало ясно, кто копался в моих бумагах; Крауч был аккуратен, все осталось внешне будто бы нетронутым, но я знаю, что являюсь узником обстоятельств, в которых никакая подозрительность не напрасна, я оставлял на краю бумаг незаметные пылинки, пропущенные им мимо внимания, вскрытые конверты, оставаясь вскрытыми более минуты, утрачивали запах, которым были пропитаны; я знал, когда мои бумаги бывали прочитаны. И лучше бы их читал Грюм собственной персоной.
Крауч тогда торжествующе посмотрел на меня. Он знал, что я понял все, и думал, что у меня связаны руки.
Когда мы вышли с Фаджем и МакГонагалл за дементорами, я попросил ее сходить в кабинет Дамблдора за документацией, доказательствами преступления; она мешала бы. И по пути, тем более убедительно, что даже не веря во все беды, которые сулил Фаджу в случае оставления Крауча к живых, знал, что мне пребывание Крауча в живых не сулит ничего хорошего, убеждал Фаджа послать к нему дементора. Фаджу не хватает воли к действию. Фадж ищет того, кто взял бы на себя ответственность перед его совестью за каждый совершенный им поступок. Фадж боялся подступающей тьмы. И воля действовать взяла верх над безволием. Он колебался недолго, и минуты его колебаний были одними из самых дурных минут в моей жизни. Гомерический хохот играющего случая, ребенка, бросающего кости. Вскрытая язва, обещающая заражение крови. Пыточная для гордости. Отвратительно - когда твоя жизнь зависит не от воли сильнейшего, а от колебаний амебы.
Когда МакГонагалл подошла со своей документацией, было поздно.
Директор понял все, и принял, как брутальный, но оправданный шаг. К тому времени он уже опредилил стратегию: о возвращении Лорда он узнал сразу же. От меня, потому что не имело смысла это скрывать. Это был отвратительный день, исход, предложенный директором, обещал встречу со всем, завершившим меня когда-то, и смерть в итоге, но был единственно возможным. За два часа до смерти Крауча я еще не знал, приму я вечером яд или нет.
Когда ты уже отравлен, ожидание смерти сопровождается блаженной расслабленностью определенности. Воля сделала шаг и колесики механизма вращаются, принимая нужное положение. Когда ты еще не отравлен, но знаешь, что сделаешь это, часы до казни превращаются в ад. Словно всплывает со дна души все, чем ты не стал, чего ты еще не сделал, и швыряет в лицо обвинительный приговор: "Смотри! Оно могло бы быть великолепным и уже никогда не будет!" Мерзость.
Эти два часа мы с директором хранили иллюзию спокойствия, владевшую окружающим миром. Иллюзию, которую так легко разрушить. Одним словом. Не сделать этого сложнее, чем решиться и сделать. Чтобы решиться на что-либо, мне никогда не требовалось духовных сверхусилий. Это естественно и просто - решиться. Вся жизнь мага состоит из решений.
Крауч. В юные его (и мои) годы я не мог бы сказать, я испытываю больше симпатии к нему - или отвращения. Его фанатизм был двойственен и обоюдоостр. Он продолжал боготворить того, кто был для нас тупиком и приговором, и его фанатизм был чист и незамутнен, он безупречно служил, рыцарь в черном доспехе с поднятым забралом. Эта чистота заслуживала восхищения. Иногда неважно, что. Важно - как. Это был тот самый случай.
Подобный modus operandi несет в себе неизбежный зародыш смерти. Тот, кто отринул себя в своем служении чему-либо, становится незамутненной волей к самопогибели. Потому что он не знает полумер и он опасен. И он будет устранен. "Улыбкой, лестью, злом, добром, бесстыдством и стыдом".
Он выдал себя восторгом, а не страданием. И это тоже великолепно.
Если бы было, чему служить с подобной отдачей, я, пожалуй, служил бы так же. Слизерин - это не только соблюдение своих интересов в первую очередь, чего не поймут никогда ни Драко, ни Люциус, ни им подобные. Это масштаб деяния. Это предел того, на что ты способен. Абсолютное служение - тоже способ стать чистой частью Абсолюта. Выйти за край самого себя.
Разумеется, это не спасает ни от чего, кроме тщеты и суеты. Но это стоит себя самого.
Барти Крауч всегда носил черное. Не потому что так было принято в кругу Упивающихся Смертью, а потому что это было наиболее естественным для него. Минимализм, как крайняя форма максимализма. Его движения всегда были резкими, слова - отрывистыми. Он смеялся нервно, судорожно, что делало его предметом насмешек многих блестящих аристократов, владевших мастерством подать себя. Насмешки быстро стихли, потому что Лорд к нему благоволил.
Когда он играл в карты, язык его тела выдавал, если у него появлялись козыри.
Я помню его еще в Хогвартсе. Он был на три курса младше меня. Еще один предмет насмешек в Слизерине. Разумеется, в Слизерине такие вещи не сближают. Каждый один ведет свою войну, это правило. Rule. В противном случае, как старший, я должен был бы за него отвечать, а это было бы нестерпимо, так как своими чувствами он не управлял, они несли его волю, как бумажный кораблик в горном потоке. Если бы я пожелал быть его покровителем, я ненавидел бы его за каждую вспышку гнева и отчаяния, за каждый эксцентричный поступок, потому что это было бы выраженным и сконцентрированным отражением того, что кипело во мне самом. Такие вещи нельзя видеть в других, как в кривом зеркале, это порождает лишь ненависть к себе.
Азкабан изменил его. Было бы странно, если бы не изменил.
Смерть его завершила.
* * *
Наверное, в Упивающиеся Смертью идут те, кому их жизнь напоминает театр.
Я не вспомню сейчас, кому пришла в голову мысль, устойчиво воспринятая многими, что театр облагораживает. Каждый раз, когда обращаюсь в древним трагедиям, смеюсь над ее нелепостью. Театр высвобождает все, что лежит на дне души зрителя и многого требует от актера; впрочем, невместно их разделять. Театр - это их сотворчество, соавторство воплощения и переживания, тоже, по-своему, практическая алхимия. Театр всегда страшен. Если мы говорим о комедии, то мы восторгаемся гротескной маской, уродливой карикатурой на человеческое лицо, восторг и смех рождаются в глубинах нашей ненависти к человеку и человечеству. Если говорить о трагедии, то она и вовсе страшна. Ее герои - убийцы, каннибалы, кровосмесители, асоциальные личности. Великолепие с оглядкой на кровавое пиршество, великолепие, в недрах которого рождается образ пленительного, чарующего, притягивающего чудовища. Этот образ запечатлевается в некоторых глубже, чем во многих иных. И горе тем, в ком он запечатлен. Они начинают искать это чудовище в окружающем мире. И находят его. Не могут не найти. Все, что заложено в нас, должно реализоваться. Если ты сам не поставил тем или иным своим поступком тому препятствий.
Клитемнестра, убивающая в ванной своего супруга и его ни в чем не повинную наложницу, чтобы сохранить свой престол и своего любовника - отвратительна, великолепна, по-слизерински драматична; каждый, кто не желает быть игрушкой чужой воли и превратностей фортуны, поступает в жизни так же. Медея, убивающая ради своего возлюбленного отца и брата, после - своих детей и его новую супругу, суть есть образ чистого творения своей судьбы, ускользающей из рук, становящейся насмешкой над героизмом и предательством. Человеческая жизнь в мире закономерностей всегда катастрофична, если не соглашаешься на смирение с самого начала. Эдип, ведущий расследование против самого себя и карающий себя телесной слепотой за слепоту духа; Антигона, вопрошающая мир за других, яростная душа, отягощенная чужим трупом, маска совести. Каждый из смертных хоть раз в жизни был каждым из них.
В трагедии нет частного интереса, нет человеческого и только человеческого окружения. Трагедия не мелочна. Каждый герой трагедии представительствует за весь человеческий род. В каждом из нас живет стон о том, что никто из нас не мощнее Эдипа, Медеи, Клеона, Ореста, Антигоны. И те, у кого хватает силы и совести вставать на котурны - встают на котурны. Театр и жизнь смешиваются в алхимическом браке и рождается сюжет, который, в итоге, как и положено трагедийному сюжету, стоит жизни.
Обреченный быть комическим персонажем всю жизнь будет ненавидеть себя. Потому что дух трагедии неизживаем. Даже в тех, кому он, вроде бы, и не присущ. Трагедия, как форма совести духа.
Во взаимодействии с себе подобными можно быть либо жрецом, либо жертвой или зрителем. Четвертого не дано. Не дано даже третьего: зритель является и жрецом, и жертвой одновременно. В этом ущербность его причастности: он только свидетель кровавого послания за предел. Соучастие вполовину.
Вечера Упивающихся Смертью: круг свидетелей в масках и мистерия жертвоприношения. Лорд собирал свою жатву с жертв, которые каждый приносил самому себе: себя земного - себе, который должен быть, родиться, восстать в новых силах из огня, крови и пепла отброшенной и вопиющей плоти. Не в Лорде дело, хотя и в нем тоже: каждый знал, что круг свидетелей сакрален, круг всегда является сакральной фигурой: солярный символ, замкнутый макрокосм, вот в чем смысл круговой поруки.
Круг свидетелей, круговой обет молчания, круговая мистерия причастия плотью и кровью, в центре круга - каждый раз двое. Жрец и жертва, вершители добровольной трагедии, чистой и яростной, в которой элемент поединка друг с другом заменен внутренним поединком воли и страха, надчеловеческого - и человеческого. Театр масок, теней, тел и волеизъявлений. Каждый согласен на то, что происходит с ним, в этом суть жертвоприношения. В этом элемент театра. Жрецом и его молчаливыми соучастниками поглощается и дистиллируется в чистую силу субстанция ужаса, боли и согласия на происходящее, выделяемая жертвой. Так трагедия рождается из ритуального каннибализма. В следующий раз роли сменятся и эта цикличность сродни мировым циклическим процессам.
Вот они, таинства древней ритуальной магии, забытые в мире шоколадных лягушек и лимонных долек, в котором некуда приложить себя тому, в ком говорит трагедия. Вот их сила и власть. Со стороны это чудовищно, отталкивающе, невыносимо... пока сам не вступил в этот круг хотя бы один раз. Привычка к высоте - одна из самых затягивающих привычек, наркотическое пристрастие к бытию в полную силу. Если бы Лорд цеплял своих союзников только за страстишки, это было бы мелко.
Таким образом Круциатус становился пыткой и наградой.
И непричастные не поймут, что в этом говорит не любовь к страданиям, тех, кто любил страдать и быть только жертвой, вокруг Лорда не было никогда, он их не терпел, не выносил. Жертва - всегда очень плохой слуга, жертва не дойдет до конца ни в одном из своих поступков. Точнее, дойдет. В одном. Последнем. Это разменная фигура. Это болевой, но абсолютный способ сопричастия сути мировых процессов, данный антропосу, мистерия жертвоприношения, идущая через жизнь каждого.
Страшно только со стороны, когда она предстает в чистом концентрированном виде. Впрочем, и причащается только тот, кто устал вздрагивать от проигрышей в силе - прошлому, устал от своей непричастности. Сила вовсе не жаждет, чтобы ее познали. Тот, кто не готов идти до конца, вынужден только собирать крохи со стола великолепной вечности.
* * *
При каждом взгляде на Гойла-младшего я думаю, насколько же сын непохож на отца. На мать он тоже не похож. Он не похож ни на кого, кроме карикатуры Драко Малфоя, которого он старательно и безуспешно копирует.
Гойл-старший - ровесник Люциуса, он на несколько лет старше меня, что стало заметным только год-два назад, когда он огрузнел и постарел; что сказать, возвращение Лорда и все, что с этим связано, никого не сделало моложе. В юности он был высок и коренаст, неправильность его телосложения и черт лица искупала подвижность пластики и мимики, а также осанка, которую ныне он не держит. В Министерстве он ведает секретариатом Отдела по связям с магглами; когда у него кто-то поинтересовался, как же его с такой работой не зацепила всеобщая магглофилия, он скупо повел плечами и пренебрежительно обронил: "Чем ближе на них смотришь, тем меньше в них хорошего".
Под Рождество я заговорил с ним о его сыне. Он поморщился:
- Грегори будет служить Темному Лорду.
- На сколько его хватит? - процедил я. Гойл махнул рукой (туша в кресле пошевелилась, потревожив полумрак):
- А, на сколько бы ни хватило... чем ему еще быть? Малфоя вон Знак дисциплинировал.
Я стиснул пальцами стэк, которым поигрывал:
- Лукан, готов поставить мою голову против бронзового котла, что Драко не доживет до следующего Рождества.
- Снейп, - Гойл закашлялся и закурил сигару, - а чего ты хочешь? Мне противно смотреть, как сын уступает мне во всем. Он не может даже оживить кошку на два часа. Ты сам все знаешь, на что он способен. А на что не способен. - он говорил медленно, слова были тяжелы сами по себе; я знал его, интонации говорили за то, что он давно все взвесил и решил. - Люций считает, что род должен продолжаться любой ценой. А я - нет. Род не должен закончиться выродками. И Грегори либо выживет и обретет твердую форму, либо нет.
- Свято место, - хмуро продолжал я терзать кисточку на ручке стэка, - пусто не бывает. На место погибших в войне с Грюндевальдом пришли магглорожденные. На место твоего рода придут они же.
Гойл скрипнул зубами.
- У тебя не будет других детей, Гойл. Семьи Темных волшебников богаты на потомство через поколение. Из Блэков ребенка родила только Нарцисса, если не считать полукровки-Тонкс, ребенка Андромеды; разве лишь, какое-то неучтенное потомство Сириуса бегает по белу свету. Бэлла не может иметь детей, иначе давно родила бы. Помнишь тот ритуал, на котором она пыталась зачать хоть от кого-нибудь ребенка, обетованного Лорду? Отцом ее ребенка мог стать любой из нас. Если бы она могла родить.
- Я женю Грегори через год. Нашел одну девушку из Шармбатона.
- Так когда ты собираешься посвящать его Лорду?
- Как только Лорд потребует. Не успею - значит, не успею, - Гойл встает, - в конце-концов, все на земле обновляется. Нас, как римлян времен упадка, заменят варвары. И у них будет своя цивилизация, в которой, к счастью, не будет нас. Свидетелями их позорных попыток достичь того, чем в совершенстве владели еще наши предки, мы, к счастью, не будем.
- Ты подался в фаталисты, Лукан? - встаю тоже. Гойл делает шаг ко мне, смотрит в упор:
- Лучше делать то, что можешь, чтобы предотвратить неизбежное зло, чем смириться с ним заведомо, - размеренно и страшно говорит он, - поэтому я принял Знак. И лучше осознать суть зла и его неизбежность, чем вертеться, как белка в колесе и пожинать плоды тщетности своих усилий. Маг не совершает лишних поступков, Север, и ты это знаешь. В конце-концов, сам ты не женился разве не по этой же причине?
- Нет, - отворачиваюсь от него и смотрю на синюю бархатную портьеру. Некстати вспоминаю, что Гойл тоже леглимент.
- Ну не потому же, что не влюбился до сих пор, - пережевываю и это, благо, Гойл серьезен, как надгробие Мерлина, никаких скабрезных хохотков на тему, во вкусе Люциуса Малфоя, - в общем, твое дело, что бы там ни было причиной, первопричина одна и та же. Я боролся с проникновением магглов к нам, пока это имело смысл. Пока зло не проникло в мою семью. Имеющий глаза да увидит, что все тщетно. Законы, по которым жили наши предки, больше не действуют. И это тоже повод прекратить быть.
О, да. Я понимаю, о чем речь, как никто иной. Даже враждуя с магглокровными в школе, ты строишь свою вражду - и самого себя, соответственно, - так, чтобы удар достигал врага. Ты становишься его зеркалом. Чем глубже вражда, тем больше ты запечатлеваешь его в себе. Чтобы сохранить себя во всей своей чистоте, нужно держать стиль. Для самого себя. Для того, чего хочет твоя воля. Этих слов, имевших хождение еще в годы моего ученичества, я не слышал ни от одного из своих учеников. Они забывают уроки. Я проигрываю каждого из юных магов - шаг за шагом. Разумеется, они больше учатся у себе подобных, чем у своих учителей. Мы, представители другой эпохи, другого склада мировоззрения, других ценностей, фатально далеки от них.
МакГонагалл твердит, что нужно делать лучшее из того, что есть. Отвратительная перспектива - ферментировать дерьмо. В первый год своей работы в Хогвартсе я думал, что они могут быть лучшим, чем могут быть. "Привычная ошибка начинающего педагога", - усмехался Альбус. Я не простил ему этой усмешки. Я не простил себе своей судьбы. Я не простил своей судьбе себя самого.
И мои ученики - вне моего не-прощения. Бессмысленно требовать от кукушки, чтобы она была орлом.
Я смотрю в глаза Гойлу и мне вспоминается Крауч-старший. Он так же жертвовал дурным побегом от своего родового древа. Да, "я - это мой род", от этого не отступит ни один аристократ. И жестокость к себе в нужный час - тоже свойство аристократии.
Эллины полагали, что аристократии свойственна врожденная доблесть духа, благородство крови - аретэ. Когда тираны почти уничтожили аристократию в полисных междуусобицах, после их низвержения остатки аристократии смешались с демосом, демос стал монолитен, един, - и начался кризис полисов, Пелопоннесская война, в результате которой все города вновь объединились для борьбы с победителем, потом - объединились для борьбы с новым победителем и так далее, по замкнутому кругу, пока не пожрали самое себя. Тогда пришел завоеватель извне. Вывод: хочешь уничтожить цивилизацию - уничтожь ее элиту. Уничтожь аристократию, вынуди ее занять неподобающее ей место, сделай элитой отбросы. Дальше последует хаос "темных веков". Царство незамутненного насилия сильнейших.
Да, Лукан Гойл. Нам выпало счастье уже не жить в таком мире. Нам выпала сомнительная честь оставить после себя руины. Чем бы ни кончилась эта война.
- Дамблдору бы понравилось твое отношение к проблеме зла, как таковой, без сам знаешь какой конкретики, - привычный, естественный и неуместный сарказм. Гойл пожимает плечами:
- Зато мне не нравится его отношение к этой проблеме. С той самой конкретикой. Мы не совпали в представлениях о том, что есть зло, а в наше время это достаточный повод для того, чтобы быть врагами.
- Для мага это в любое время повод быть врагами.
- Вот именно. Спокойной ночи, Снейп. - он кивает мне и зовет домовика - распорядиться о моей спальне.
Я долго стою у окна и смотрю на падающий снег. Созерцание стирает из памяти слова, не стирая их смысла. Его аргументы безупречны.
Я не женился и не женюсь, потому что не в моем положении - связывать себя новым обязательством, новой круговой порукой. Потому что не желаю лишних жертв. В тот момент, когда погибну я, погибнет и моя семья. От чьих бы рук я ни погиб.
А также потому что не прощу своему сыну копирования маггловских манер, любого "варваризма". Что по-своему неизбежно при воспитании в любой школе, кроме Дурмштранга, и то, после гибели Каркарова я не поручусь ни за что. Новые чумовые веяния тотальны.
Уходя, не оставляй после себя грязных следов. Это правило.
В наше время от магов на земле должно оставаться только воспоминание о вспышке бело-зеленого пламени, в котором гибнет все, чем мы были.
Отвратительная правда: несмотря ни на что, мы в ответе за все, что придет после нас.
* * *
Три года назад. Приглашение Люпина зайти в его кабинет на чашку кофе. Подумав, я его принял. Нужды обострять отношения, и без того острые, приправленные специями личной вины и концептуального отторжения, не было. Корыстного интереса тоже. Ремус Люпин ни в чем не может быть мне помощником. Он не сможет даже всерьез мне помешать, если того захочет: он действует всегда напрямую, как истинный гриффиндорец - в лоб. В пространстве игр с "двадцать вторым дном" он бессилен. Он теряется в лабиринтах и крайне дурно играет в шахматы.
Может быть, поэтому приватная беседа за чашкой кофе была по-настоящему спокойной.
Не могу сказать, что устал от бесед "под маской": на девяносто девять процентов общение состоит именно из них. И не могу сказать, что это неизбежное зло: не вижу никакой необходимости ходить без кожи, не вижу никакой оправданности этого хождения, без соглашений о приличиях возникает обострение реакций и необходимость убивать, в результате. В отсутствие маски рождается слепая любовь и стойкая ненависть. Лучше маска, чем бездна совершенно лишней информации на каждом шагу.
Ее отсутствие ценно только тогда, когда нужно знать, что за ней - чтобы строить стратегию действия.
Приватная беседа. Люпин, ослабляя галстук (о, многообещающий жест!):
- Снейп, директор убеждал меня в том, что Вы меня не ненавидите.
- Это правда. Se verus, - усмехаюсь я, играя оттенками смыслов, - и что из этого следует, мистер Люпин?
- Вы член Ордена Феникса, я тоже. - Люпин смотрит в сторону, на шкаф с боггартом.
- Разумеется, из этого следует некоторая неизбежность взаимодействия, - откидываюсь в кресле, отпиваю из чашки. Люпин теряется. Он не рассчитывал на нотки официальности, ему плохо даются официальные разговоры. Чувство вины, приковывающее его к моей судьбе, вечно держит его на расстоянии шага до предложения руки дружбы. И разрубить эти узы может только неприкрытая принципиальная вражда. С моей смертью в итоге. Смертью заслуженной, неизбежной. Тогда он простит себя за то, что так этой самой руки мне и не предложил.
И хорошо, что не предложил и не предложит. Что делать с таким вынужденным даром, я не знаю. Только отвергнуть. Ради чистоты происходящего.
Люпин, очевидно, думает о том же самом:
- Снейп, Вы, как и раньше, не доверяете всем и никому.
- И что из этого следует? - выпрямляюсь, чуть подаюсь к нему. "Чеканить" слова - способ держать дистанцию. "Цедить" их - способ дистанцию увеличить. Люпин встает с чашкой в руках, собирается что-то сказать, потом поворачивается к окну:
- А, ничего. Кроме того, что невозможно доверять тому, кто никому не доверяет. Это значит, что он не доверяет еще и себе.
- Разумеется, - ставлю чашку на стол.
- И как прикажете с Вами иметь дело? - Люпин смотрит исподлобья, из-под упавшей на глаза пряди волос. Горький взгляд. Он рассчитывал на то, что я пойду навстречу и сделаю какие-то шаги к "примирению". Ремус Люпин, вся наша "вражда" - это сила инерции, умноженная на любовь к правилам шахматного поля и концептуальные расхождения.
- Так, как имеете, - переплетаю руки на груди, - не пьете же Вы каждый раз волчье зелье с азартом игрока в "рулетку", думая, отравлено оно или нет.
Угол его губ дернулся, удар, который мог таковым и не быть, пропущен.
- Этого Вы мне все-таки не простили, - щурится Люпин, в насмешливых интонациях сквозит обида, - нет, конечно. Не отравите. Вам это не нужно.
- Вполне достаточная мотивация, не так ли, Люпин?
- Вам доставляет удовольствие этот разговор? - он снова поворачивается, откидывает волосы со лба и смотрит на меня. Надеется взять прямотой.
- Пожалуй, нет, - лениво допиваю кофе, - и Ваш кофе - тоже не доставляет. Очевидно, сварен по маггловскому рецепту?
- Снейп, - он садится, кладет руки на стол, - это тупик. Делать одно дело, не доверяя друг другу - невыносимо.
- Делайте так, как это делают остальные - доверяйте, поскольку доверяет Дамблдор. Меру такого доверия для себя отсчитайте сами. Большего я не прошу.
- Вы сами оставляете только такой исход, - досада, смешанная с огорчением.
- Но всех он удовлетворяет, не так ли?
- И Вас?
- Заведите себе хорошую привычку, Люпин, - встаю, беру со стола папку с работами гриффиндорцев, с которой пришел, - не думать о моих удобствах и неудобствах. Выйдет меньше никому не нужных ошибок и экивоков. Очевидно, разговор исчерпан?
Люпин поднимает голову. Он раздосадован, зол и расстроен, чего не собирается скрывать.
- Очевидно, да. Он мог, - подчеркивает интонациями прошедшее время, - состояться иначе.
- Возможно, - не отказываю себе в соблазне его поддразнить, - позвольте дальше не тратить времени на суету.
Несколько секунд молчания, очень вежливо прощаемся.
Если все эти дипломатические экивоки ему нужны для того, чтобы получить прощение за старый школьный инцидент, ничем не могу ему помочь. Мне нечего ему прощать.
* * *
Урок окклюменции с Драко Малфоем.
Можно не тратить время на вступительные азы: необходимость концентрироваться на предмете изучения Драко чувствует и так. Можно перейти к непосредственной теории. Он маг во многих поколениях, его кровь знает то, чего не помнит кровь маггловоспитанного полукровки, воспитанного в совершенно другой системе понятий и ориентиров. В этом смысле с магами намного легче иметь дело. Обучение мага - это всего лишь способ заставить его вспомнить то, что он знает и так. Дальше его родовой эгрегор, его родовой шаблон действия и восприятия будет сам учить его.
- Отложите палочку, Драко, она Вам не понадобится. Окклюменция - это искусство. Это высокое искусство, это высшая магия. Поняли? Вы внимательны? Мне потребуется все Ваше внимание, чтобы Вы поняли, о чем я говорю. Итак, что такое окклюменция, Вы имеете общее, базовое представление: это ментальный заслон от ментального же вторжения. Protego и прочие защитные заклинания боевой магии здесь не работают. Как Вы стали бы защищаться от меня, если бы я захотел прочесть Ваши мысли? Вы знаете, я леглимент.
Малфой растерян, но не смущен:
- Тетя Беллатрикс говорила, что нужно собрать всю свою волю, все свое нежелание допустить кого-то в себя. Убрать из своих мыслей все подробности, оставить только чистое пламя или чистую пустоту...
- Неплохо. Для азов. Для начинающих леглиментов или не самых сильных магов, - выдерживаю паузу, смотрю на него пристально, - вроде Вашего отца или меня. Для директора или Лорда это не подойдет. Через всю наносную пустоту или любую другую настройку сильный маг пробьется тяжелой, грубой силой, непосредственным насилием. Вас зацепят за Ваш центр воли, удар нанесут по нему. И пока Вы будете концентрироваться на восстановлении равновесия, Вы открыты. Это могу сделать даже я. Продемонстрировать для ясности или обойдемся?
Малфой думает. Ему очень хочется убедиться в этом - и одновременно не хочется убеждаться, не хочется обнаруживать свои слабые места. Не надо быть леглиментом, чтобы читать язык его тела и мимики.
Очищаю мысли, вхожу в состояние чистого восприятия. Центр воли находится в солнечном сплетении, все волевые решения собирают в действенном напряжении силовые волокна, заставляя их светиться особым светом: у тех, кто работает на непосредственной энергии действия, долженствующего немедленно быть приведенным в исполнение, это красное свечение Марса, у тех, кто работает на принятии решения, на связности абстракции, это желтоватое свечение Меркурия, у тех, кто собирает себя для подвига, для действия, долженствующего изменить мир, это золотое сияние Солнца, к ним лучше не подступаться. У "венерианцев" это зеленое свечение, опирающееся на энергию жизнетворчества. У Драко Малфоя это ущербная Венера, лишенная Луны и Меркурия, чистое стремление быть объектом заботы и субъектом обладания, не находящее поддержки в окружающем мире. Мертвенно-зеленое бледное свечение.
Исчерна-белый незримый обычным взглядом луч воли, идущий из центра моих сомкнутых ладоней, вносит хаос в эту структуру. Драко хватается рукой за желудок, подавляя приступ тошноты. Выдыхаю, возвращаюсь к обычному состоянию восприятия. Его ментальное тело будет доступным еще около двух минут, как минимум.
- Как Вы понимаете, мистер Малфой, я действовал не в полную силу. Я дал представление, как это происходит. Итак, сейчас Вы думаете о том, хочу ли я научить Вас окклюменции или узнать Ваши планы, Вы не доверяете мне, так как не уверены, что я безупречно верен Лорду, которому Вы согласились служить. Вы боитесь меня, Вы боитесь себя, Вы боитесь Дамблдора и всех могущих быть неожиданностей. Это то, что лежит на поверхности. Залезание вглубь без нужды не входит в мои представления об этике по отношению к ученику. Выпейте воды. - наливаю воды из графина на столе в стакан и отпиваю сам.
- Спасибо, профессор, - в тоне Драко Малфоя прорезаются саркастические интонации. - Вы узнали все, что хотели?
Жестко:
- Мистер Малфой, не об этом речь. У меня достаточно источников информации, Ваша нелепая бравада накануне Рождества была осмысленна исключительно с точки зрения способности хранить свои тайны даже от учителя. Я не нахожу в ней почти ничего предосудительного. Почти. Кроме того, что нужно уметь быстро определять, кто враг тебе, а кто нет, когда берешься за дела подобного масштаба. Окажите любезность, сосредоточьтесь на предмете. Повторяю еще раз, - еще жестче, - это высшая магия.
Драко отпивает воды, откидывается на стуле, сцепив пальцы рук. Собирается. Его ментал кристаллизуется и становится менее проницаемым.
- Хорошо. Итак, несостоятельность эфирной защиты, чистой защиты силы, я Вам только что продемонстрировал. Очевидный вывод, который из этого следует: окклюменция не есть возведение магического барьера.
- А что это? Уход из тела? - с нотками отчаяния.
- Успокойтесь, отчаяние здесь неуместно. Вы близко подошли к решению проблемы, но совершить подобный жест - выдать себя. Как Вам уже наверное известно, Темный Лорд не терпит ни лжи, ни скрытности. Хороших слуг он карает за это пыткой. Тех, кто не успел себя зарекомендовать, как нечто безусловно ему полезное, он убивает.
Несколько кривлю душой: сопротивление может заинтересовать Волдеморта. Но далеко не во всех случаях. И Драко Малфой не попадает в их число. Слишком слабая воля, слишком сильное желание иметь все. Этот сорт людей Волдеморту неинтересен, они слишком предсказуемы и слишком легко ведомы.
- Итак, переходим, наконец, к делу: окклюменция есть создание двойника.
- Послать вместо себя к Лорду двойника? - недоверие в голосе.
- Нет, конечно. Можно создать такого двойника, который сможет принимать свои решения, но это значит, что он имеет волю, равную Вашей. Создание такого двойника - магия высшего уровня, доступная, пожалуй, только Лорду из всех известных мне ныне здравствующих черных магов. Она требует многолетней концентрации, ряда магических действий, включая магию черных ритуалов, если не обладаешь достаточным волевым ресурсом и неукоснительным желанием совершить именно это действие. Часто использовалась в прошлые эпохи, как инициация черного мага: создать и уничтожить двойника, как момент ритуальной смерти. Нет.
Встаю, прохаживаюсь по кабинету. Так всегда проще собрать мысли: ритм движения совпдает с ритмом размышления.
- Как Вам известно, мистер Малфой, действия мага, совершенные с целью реализации не своих текущих задач, но выхода силы, которой он пользуется, в мир через действие субъекта, порождает проекцию. Он оставляет на своем действии свой эфирный след, фотографию своей магической сущности. То же касается и контактов с более сильными волшебниками: когда ты открыт по отношению к собеседнику, он имеет возможность запечатлеть тебя в себе. Двойник отличается от проекции уровнем насыщенности. Проекция - это эфирный след, двойник - это проекция, имеющая эмоциональный, ментальный и образный уровень. Двойник может быть ментальным дублем личности мага, а может содержать в ментальном пласте заданную информацию и заданный способ ее обработки, ее анализа и синтеза. На эфирном и эмоциональном или астральном, как Вам удобнее запомнить, планах он должен быть неотличим от мага, быть его точной копией на момент создания. Если мы говорим о двойнике, создаваемом в целях не демонстрации, но окклюменции, ментально он должен отличаться от самого мага тем, что информация, которой он обладает, строго ограничена создателем и уровень ее обработки строго задан создателем. Доступно?
Сажусь на край стола.
- То есть, профессор, получается, что нужно отделить от себя - самого себя в каком-то мгновении?
Все-таки, с детьми магов проще иметь дело: они знают все своей кровью. Достаточно было потревожить эфир и астрал потомка Малфоев, чтобы он начал думать в нужном режиме.
- Именно. В подобного двойника нужно вложить минимальное количество воли и творческой энергии, так, чтобы он не мог действовать самостоятельно, но была видимость такой возможности. Паралич воли и творческой энергии в присутствии более сильного волшебника - совершенно рядовая вещь, их это обычно не удивляет. Большая сила сковывает меньшую в основных ее проявлениях, если не ставит себе целью, не собирает свое внимание на том, чтобы этого не делать. В момент создания двойника Вы структурируете себя - всего себя - так, чтобы дубль вышел именно таким, каким он Вам нужен, останавливаете процесс Вашего бытия и не отделяете дубля от себя, но выпускаете его на поверхность, уходите за него, предоставляете ему наиболее полную возможность бытия. Когда Ваша воля просвечивает сквозь него, так даже лучше. Это делает иллюзию более достоверной. По истечении нужного времени впитывая ее в себя снова. Искусство окклюмента в том, чтобы создать и держать в себе шаблон двойника, который можно обновить и вызвать к жизни в нужный момент. Вы поняли меня?
Драко молчит и пьет воду. Он не уверен, в том, что понял, но - он понял.
- Профессор, а это правда, что Вы занимались окклюменцией с Поттером?
Я ожидал этого предательского вопроса.
- Правда. Не видел никаких причин этого не делать: он все равно неспособен постигнуть это искусство.
- Потому что он Вас ненавидит?
- Это вторичная причина, мистер Малфой, - усмехаюсь, - первично то, что он импульсивен и неспособен к концентрации, когда вопрос не стоит на уровне жизни и смерти. И то, в тот момент он способен сконцентрировать только свои чувства, свой астрал, выражаясь на языке теории магии, и вызвать к действию всю защиту, заданную ему матерью в момент высочайшего напряжения всей ее сущности, не понимая, что он делает. Ни в одной его победе нет его и только его заслуги. Как маг, то есть, самостоятельная действенная и творческая единица, Поттер - ничтожество и Вам не в чем ему завидовать, - припечатываю в итоге.
Уловив вопросительный взгляд Драко, продолжаю, разумеется, не вдаваясь в тонкости всей правды - она не нужна ни ему, ни мне, и никому из нас не может помочь, только помешать:
- Поттер способен к восприятию и воспроизведению только технической части дела. И то крайне дурно. Как Вы понимаете, этого мало.
Драко встает и прохаживается по помещению. Я не препятствую ему. Останавливается напротив часов, смотрит на бег стрелок по циферблату. Переводит взгляд на череп.
- Попробуйте создать двойника, мистер Малфой. Сейчас.
- Э... профессор... у меня не получится.
- Прекратить, - сухо, хлестко, меня самого почти пугает мой голос, это голос воли, идущей из глубин существа, - пробуйте. Я не жду от Вас совершенства в первый раз. Первое зелье, которое Вы мне сварили, было помоями. Мне нужно знать, на что Вы способны без подготовки. Соберитесь, мистер Малфой, время не ждет. - встаю. - Леглименс!
Каждый раз это заклятие на пару секунд ослепляет меня вспышкой незримого света.
- Итак, Ваши недочеты, Драко: ментал двойника должен пребывать в движении, как ментал любого не оглушенного тем или иным заклятьем мага. Раз. Два: в волевом аспекте просвечивает страх неудачи. Вас выдает в первую очередь он - и жалость к себе, - пауза, - Хвалю: эфирная проекция безупречна. Образная составляющая... годится. Уберите двойника. Впитайте его, мистер Малфой, а не рассеивайте, я говорил об этом пять минут назад!..
Пошатываясь, Драко Малфой подходит к столу и жадно пьет.
- Не пейте после этого никогда перед Лордом или Дамблдором, это выдаст Вас с головой. Поглощением жидкости маг компенсирует затраты силы.
- А каков Ваш двойник, профессор?
Усмехаюсь:
- Вы не отличите его от меня.
Молчание.
- Мистер Малфой, должен Вам сказать, - пауза, - у Вас получилось не хуже, чем я ожидал.
Малфой опускает голову на руки, его плечи вздрагивают. Не плачет. Судорога.
- Приведите себя в порядок. Есть еще один уровень окклюменции, непригодный для общения с Лордом, но хороший для общения с Дамблдором, - побарабанив пальцами по столу, продолжаю: - мы поговорим о нем, когда Вы освоите этот уровень. В общих чертах, скажу, что этот уровень предполагает работу астрала и ментала на идеале. Вы не создаете двойников, Вы позволяете силе, которой пропитан нужный идеал, как и любая иная энергоинформационная структура, войти в Вас, пропитать Ваше тело чувств и тело мыслей.
- Почему мы начали не с него? Ведь окклюменция мне нужна для Дамблдора!
- Кто Вам это сказал, мистер Малфой?
- Матушка!
- Миссис Малфой неправа, - выдерживаю паузу, - Дамблдор редко применяет леглименцию. И не будет, без серьезной нужды, применять ее по отношению к Вам, если не попадетесь за... хмм... героической попыткой. Дамблдор видит сущность идеалов, которыми пропитана наша нефизическая структура - в общении с нами. В этом содержится ключ к его доверию или недоверию.
- Э... и как Вы...
- Я окклюмент, мистер Малфой. И это сложный уровень окклюменции. Освойте сначала тот, что понадобится Вам явно скорее. - видя недоумение в его глазах, завершаю урок: - Темный Лорд применит к Вам леглименс сразу же, как только увидит, что Вы боитесь неудачи и готовы отступить. В его присутствии Вас не сможет прикрыть никто. Только Ваша собственная безупречность. Мистер Малфой, я серьезен, как смерть Морганы: это вопрос Вашей жизни и смерти. Лорд не доверяет Вам.
- Вам он тоже не доверяет! - вскакивает Драко.
- Это Вас не спасет, Драко, - качаю головой. Рот кривится в непроизвольной усмешке, - подумайте о своей жизни и смерти.
Урок закончен. Драко Малфой подходит к полке с книгами, берет томик Парацельса и начинает его бесцельно листать. Я сажусь проверять домашние работы первокурсников.
* * *
Утомительны - неточные, но популярные определения чего-либо. Аргументация либо отсутствует, либо "притянута за уши". Предполагается, что опирается она на безусловность чувственного опыта. Например, я слишком часто слышу, что ненависть - обратная сторона любви, и аргументируется это в большинстве случаев тем, что невозможно ненавидеть того, к кому ты равнодушен. Складывается впечатление, что я живу в парадоксально двумерном пространстве, в котором есть только крайние формы человеческих чувств на фоне всепоглощающей пустоты; так функционирует восприятие пика кризисных ситуаций. И этот мир, постепенно складывающий траурные знамена поражения к ногам энтропии, трехцветен: черное, белое и серое.
... Вырежьте серое и в этой цветовой гамме еще как-нибудь можно будет выжить.
А ненависть - просто крайняя форма неприятия того или иного явления; в свете ненависти даже люди, которых мы знаем, как облупленных, приобретают очертания абстракций, иллюстраций к тезисам, неизменных в своей ущербности. Если ненависть и есть обратная сторона любви, то исключительно любви к совершенству, которое капитулировало и здесь, как это ни называй, суть будет именно такой. Ненависть - обостренная реакция на нарушение гармонии. Дисгармоничная, сама по себе. Замыкающая все круги.
Severus. Se verus, коротко и просто: "это правда". Эта формулировка всегда граничит с непримиримым "ты должен". И иссушающе-ироничным "таково положение вещей".
Долженствование - единственное, что можно любить в собственной судьбе; если ты вынужден соглашаться с тем, что не все в порядке в тебе, а не в мире, и не иметь достаточно глупости ни для того, чтобы полюбить и сим исцелиться, ни для того, чтобы ненавидеть и дойти до смерти, как до крайней точки отторжения, то руководствоваться можно только долженствованием: эта позиция чиста хотя бы тем, что, руководствуясь ею, требовать можно только с себя. Чем строже требования, тем яснее внутренний покой: можно либо сделать, либо не сделать, либо держать эту планку, не размениваясь на иллюзии свободы выбора между восторгом и отторжением, либо уронить ее. Третьего не дано. Все милости Фортуны преходящи; самодисциплина долженствования, вошедшая в кровь, знает, что для того, кто делает то, что должен, преград нет.
Преград нет и ценности условны. Все, кроме четкого знания о должном, когда твоя судьба смыкает руки на горле и велит делать, когда чувства оглохли от собственного крика, а разум онемел, и только воля спокойна. Потому что планку уронить можно только единажды. Потому что границы мира определены и твое место силы в нем - тоже. Служение Лорду дисциплинирует, отучает раз и навсегда мыслить рамками человеческой личности со всеми ее радостями, страхами и скорбями. "Что значит - "я не могу"? Ты должен мочь, значит, ты можешь. Значит, ты должен. Если хочешь жить, конечно, место силы не должно быть замещено пустым местом", - хищно усмехался Лорд Волдеморт.
Вот такой эрзац всемогущества, которым невозможно воспользоваться ради собственной выгоды или собственного спасения. Сила вовсе не жаждет быть инструментом и охраняет сама себя, определив в своем мире твои пределы всемогущества.
... Пожалуй, каждый маг должен быть в чем-то всемогущ. Иначе он не маг, а ремесленник от искусства владеть и быть силой. Абсолютное долженствование, как сфера всемогущества - от такого модуля не пробирает ознобом до костей, разве что, Альбуса. Лорду такая перспектива понравилась бы меньше всех: абсолютные категории ему неподвластны, а он, что неудивительно, готов смиряться только с теми, чей гений поставлен на службу ему.
Возможно, я еще жив не потому что он нуждается в двойном агенте, которому, очевидно, не доверяет сам, а потому что еще не нашел равного мне зельевара. Профессор Слагхорн обмолвился, что летом к нему заезжал Ленуар, очередной кузен покойного Розье, недавно принявший Знак, и заговаривал о неизменном уважении Лорда к его талантам; после этого Слагхорн окончательно согласился на предложение вернуться в школу. Восхитительная ирония тактичности старой профессуры: не вдаваясь в подробности моих скользких игр, в которых они не станут принимать даже косвенного участия, хвала Мерлину, сообщить - "Берегитесь, Северус, Вам ищут замену".
Разумеется, в самом скором времени я дал понять Лорду, что замены мне он не найдет: Слагхорн не станет варить зелье для бальзамирования Инфери. И, тем более, не станет принимать участие в непосредственном бальзамировании.
Когда я вернулся с ритуала, меня колотило от усталости, отвращения и... от ощущения себя - живым. В полную силу. Я захлебывался чернотой, но - жил.
Биение жизни в жилах за шесть часов рабочего дня утихло в стенах школы. Я живу только там, где кончается серый цвет.
* * *
Полтора года назад. Приезд дурмштранговцев с Каркаровым во главе.
Разумеется, первый вечер он провел в компании директора, мадам Максим и Флитвика за обсуждением теории Чар; после разразился очередной скандал имени Поттера. Разумеется, несмотря на все свои громкие заявления, он и не собирался уезжать. Но в тот же вечер, как я и ожидал, нанес мне визит.
Его появление сопровождал стук каблуков, звон шпор и запах дорогих духов. В своем неизменном черно-красном, он выглядел так, как будто не прошло этих пятнадцати лет.
- Садитесь, Игорь, - я подвинул ногой стул. Он сел и достал из-под мантии бутылку красного вина. Молча распечатал. Принюхался.
- Великолепный букет, Северус, - протянул мне, - разольем по колбам или достанешь бокалы?
- У меня нет бокалов, - сухо отозвался я и достал два серебряных кубка. Каркаров наполнил их вином и мы молча выпили, не чокаясь.
- Как на поминках, - усмехнулся он и вытянул ноги к потухшему камину. Я запахнулся в мантию, из трубы неприятно тянуло.
- Будем считать, что выпили за упокой Регулуса Блэка.
- Или Розье, - поминальная тема пикантно переливалась шутовскими интонациями. Я налил себе еще.
- Крепкое.
- Я мог бы принести ракию, - подмигнул Каркаров.
- Очевидно, я должен быть растроган тем, что ты помнишь о моих вкусах. Перейдем к делу. Ты ведь явился не выпить за старую дружбу, нержавеющую с годами.
- Недостаточная причина, Северус?
- Вполне достаточная, - переплетаю руки на груди, в подземелье холодно, - но ты явился не за этим.
- Ну, и за этим тоже, - он педантично наполняет кубки вновь, - что ты думаешь по поводу выходки вашего Поттера?
- Думаю, что должен благословить Шляпу, распределившую его в Гриффиндор, а не в Слизерин. - Каркаров отмахивается. - А также думаю, что этот блестящий пассаж - не его рук дело.
- Кого-то, кому нужна его слава или смерть?
- Скорее, последнее.
- И что ты предполагаешь предпринимать?
- Ничего.
- Потому что... - мы синхронно закатываем рукава на левой руке. Иногда я думаю, что мы с Каркаровым могли бы стать друзьями, если бы не разница концептуальных акцентов мироотношения, Запад есть Запад, Восток есть Восток. Об одном и том же мы всегда будем говорить, думая о разном. Имея в виду совершенно не одно и то же. И все же, нас почти объединяет то, что стоит за словами и действиями. Способ восприятия колебаний силы.
Изменился мировой эфир. На исходе лета содрогнулся, выгнулся судорогой. Многие волшебники тогда заболели, с чем надо это соотнесли только те, у кого заныла тенью знакомой боли левая рука.
Через два дня я удостоился приглашения Люциуса Малфоя. До полуночи мы обсуждали магию крови и древние ритуалы, часть из которых не успели в исполнении Упивающихся Смертью отследить и запретить в 1980 году. Очевидно, Люциус ждал, когда я заговорю обо всем сам. Не дождался. И вовсе не потому что я надеялся, что все обойдется. Было бы, чему обходиться. Но блаженны пребывающие в неведении, их срок платить по счетам отсрочен. И есть время приготовиться.
- Потому что я уже четвертый год имею сомнительное счастье наблюдать отпрыска рода Поттеров, чтобы прийти к простейшему умозаключению: я не верю в пророчества шарлатанки Трелани. И знаю, как работает магия добровольного жертвоприношения.
Каркаров подается вперед:
- Подробнее.
- Подробнее - все, чему вас учили в Дурмштранге. Поттеры вложили всю силу рода в то, чтобы род продолжал быть. В лице ребенка. Он всегда будет ступать по грани смерти, потому что смерть его и хранит. Уничтожить мальчишку можно только с той стороны. С этой - лишь искалечить.
- Ты считаешь, что он и так в безопасности?
- Я считаю, что от того, в опасности он или нет, ровным счетом ничего не меняется. Игорь, Вас заботит его участие в турнире?
Каркаров морщится и переводит взгляд на колбы.
- Он, - понятно, о ком речь, - искушен в ритуальной магии, и будет охотиться на не смерть того, об кого сломал зубы.
Киваю:
- Скорее всего, на плоть и кровь.
- И что ты будешь делать, если поступит приказ доставить мальчишку живым?
Пожимаю плечами, вертя колбу в пальцах:
- Приказы отдавать пока некому. Сгущается субстанция. Хотел бы я посмотреть на того, кто подарит ему тело. Все, у кого достаточно фанатизма это сделать, пока сидят в Азкабане.
- Не зарекайся, Северус. Субстанция сгустилась до состояния цельной воли. Остальное - вопрос нескольких месяцев. И что ты тогда будешь делать?
- По обстоятельствам. - отворачиваюсь и думаю, что удачнее всего в такой ситуации было бы напоить Поттера медленным ядом, с которым можно жить, но трудно творить волшебство. Мальчишка - полукровка по рождению и маггл по воспитанию, оно в его руках - чистое баловство; его не жаль. А влить отравленную кровь в жилы Лорда... это была бы победа моего искусства. Ради которой стоило бы посвятить ему жизнь, если бы не было иных причин. - Ты говорил об этом с Дамблдором?
Каркаров кривит рот:
- Нет.
- Mutui silentii consensus? - усмехаюсь я, подобный заговор молчания возвращает к старым, почти забытым временам круговой поруки.
- Вроде того, - щурится дурмштранговец на лампаду, - предпочитаю, чтобы все вскрывалось в свой срок. Ты знаешь, Северус, я упомянул тебя в восьмидесятом, давая показания.
- Догадываюсь, - переворачиваю песочные часы, - и не удивляюсь. Мы предаем друг друга не первый раз.
Он бьет ребром ладони по столу, пробирки заполошно взвякивают.
- Осторожно.
- Тебя, Северус, я предал один раз в жизни.
- Предательство - это категория качественная, - откидываюсь на стуле, - и довольно относительная. Как видишь, ничего не изменилось.
- Ты даже не сидел в Азкабане. Ты всегда умел хорошо устраиваться, Снейп. - начинается знакомый танец друг около друга, пируэт на пируэт, укор на укор. Оба почти невесомы.
- И это "хорошо" тоже достаточно относительная категория, как видишь. Что лучше, Игорь - чистое зло или меньшее зло?
- И это тоже относительные категории, - смеемся. - Северус, ты считаешь меня предателем?
Подаюсь к нему, серьезно смотрю в упор. Этот восточник заслуживает откровенности:
- Да, Каркаров. Не могу не считать. По объективным причинам: ты назвал мое имя Визенгамоту, ничего не зная о моих мерах безопасности. И это ничего не меняет. Потому что все мы предавали друг друга. Да, именно так: все мы. Там, где связывает кровь, отец отвечает за сына, сын за отца и брат за брата.
- Брат, - Каркаров пережевывает это слово, как пресный лист, - брат - это что-то значит?
- Кровную магическую связь.
Песок в часах не вытек и на четверть, но я снова переворачиваю их.
- Тошненько. Знаешь, я раздумал встречаться с Гойлом и Малфоем.
- Зря, - резюмирую, - в наших кругах старые связи не бывают лишними.
- Может быть, - пожимает плечами Каркаров, - а мне надоело чувствовать смерть спиной. Звание ректора Дурмштранга предполагает, - ухмылка, - другие интересы.
- Ultima ratio, Игорь? - встаю. Ultima ratio, "последний довод" - так называли в узком кругу пятнадцать лет назад любое заклятье из Запрещенного Трио. Каркаров вскакивает, выхватывая палочку. Движения выверенны, четки, словно не пил ни капли спиртного. Смеюсь.
Помедлив несколько секунд, он убирает палочку и выжимает из себя сухой смех.
- Как в старые добрые времена, - с сарказмом отпечатывает он и разливает вино по кубкам. Сдвигаем их. Полуночный бой часов и серебряный звон кубков сливаются в единый цельный звон, замирающий во времени. Так звенит только серебро.
Капли красного вина, выплеснувшегося из кубка Каркарова, падают на мою руку.
* * *
Знаменитый инцидент в Министерстве. Ученики узнают обо всем чуть ли не быстрее меня, миссис Паркинсон лично прибыла в Хогсмид и, зная еще со школьных лет ряд тайных ходов, сумела увидеться с дочерью и передать ей все новости. Мисс Паркинсон знает свои обязанности старосты Слизерина; бестолочью ее тоже не назовешь. Она успевает не по всем предметам, но очень хорошо знает, что, когда и как именно надо делать.
Она тут же спустилась ко мне.
- Сэр, мне нужно сказать Вам пару слов без свидетелей.
- Их нет, - я смотрю в ее серьезные карие глаза и нацеливаю палочку на дверь: - Алохомора. Слушаю Вас.
- Сэр, мистер Малфой, господа Долохов, Руквуд, Мульчибер и Макнейр арестованы в Отделе Тайн.
Орден Феникса имеет свою, хорошо налаженную систему передачи срочной информации и я уже в курсе всех душераздирающих новостей. Но сообразительность слизеринской старосты достойна всех похвал.
- Благодарю, мисс Паркинсон, я уже знаю, - заканчиваю переливать дистиллят из одной пробирки в другую, поворачиваюсь к ней, - и что Вы намерены предпринимать?
Она смущается, теребит рукой отворот мантии. На ее лице написано: "Но я ждала Вашего совета, сэр..."
- Вам уже шестнадцать лет и Вы должны иметь свои суждения. Что Вы будете делать в сложившейся обстановке? Я не могу продиктовать слизеринцам каждый шаг.
Панси отступает на шаг и прислоняется к стене.
- Можете сесть. Слушаю Вас.
Невыносимо громко тикают часы. Здесь каждый звук - лишний. Именно эти диссонансы и делают терпимым восприятие происходящего.
- Н-ну... теперь - либо не задирать гриффиндорцев, либо спровоцировать кого-нибудь из них на совершенно чудовищную глупость. - наконец говорит она.
- И кого бы Вы стали провоцировать?
Она взвешивает:
- Уизли или... или Лонгботтома. Не Поттера, он же у нас теперь герой, - выплевывает она, - ему все простят.
- Верная раскладка, - киваю, - но самым лучшим решением сейчас будет не трогать никого из них. Все они теперь, - морщусь, - герои. И потребуется не одна выходка для того, чтобы заставить руководство школы вспомнить о правилах. Мистер Малфой, видите ли, переборщил с полномочиями, данными госпожой Амбридж. Надеюсь, это будет ему хорошим уроком в науке не ставить на временщиков.
- Почему Вы не предупредили его! - вскакивает она.
- Предупреждал, - делаю шаг к ней, Панси садится снова, - он пожелал пренебречь моим предупреждением.
Мисс Паркинсон смотрит на трещины в полу и накручивает на палец свой локон.
- Не сердитесь на него, профессор Снейп, - вздыхает.
- Сейчас самое неподходящее время сердиться, - одергиваю манжеты, встаю к столу, - но хотелось бы впредь, чтобы о своих обязательствах перед Домом Слизерин помнил не только я, но и старосты.
Панси поджимает губы:
- Противник тоже играет не по правилам.
- Речь не о правилах, мисс Паркинсон, хочу, чтобы Вы это поняли раз и навсегда. Правила можно нарушить в подобающей тому обстановке. Соль в желании просчитывать последствия своих действий и анализировать на поле боя свои позиции, позиции союзников и противников.
- А если бы Вы согласились стать директором, то...
- То сначала бы нажил себе врага в лице госпожи Амбридж, - перебиваю ее, чем жестче становится тон разговора, тем сильнее будет эффект, обстановка располагает к острым углам, высотам и безднам, но никак не полумерам, - а также заработал бы весьма сомнительную, мягко говоря, репутацию в Ордене Феникса. Далеко не всех в Министерстве, если Вы знаете, удовлетворяло сложившееся положение дел. Амбридж убрали с поста силами школьников; мне пришлось бы иметь дело не только со взбешенным Гриффиндором. Итоговый результат был бы тем же самым. С большим скандалом для Слизерина. Сиюминутные выгоды, мисс Паркинсон, крайне ненадежная вещь. Дайте себе труд донести это до мистера Малфоя.
О да. Результат был бы тем же самым. Минерва, Люпин, Тонкс, покойный ныне Блэк, все Уизли и иже с ними встали бы на уши, обвиняя меня в предательстве, а Лорд немедленно потребовал бы от меня доказательств верности: как то - открыть ворота школы. И удар его слуг, уцелевших ранее и бежавших из Азкабана, пришелся бы не по Министерству. Я был бы вынужден уже не играть на обе стороны, а воевать с ними. Обеими.
Один. Благодарю покорно, был бы хоть какой-нибудь смысл в такой войне.
- Почему я?.. - Панси взмахивает накрашенными ресницами.
- Потому что Вы догадались зайти сюда с этими новостями, а не он. И нынешнее положение как нельзя более способствует тому, чтобы он научился видеть в Вас напарника, а не четвертую скрипку в ансамбле.
- Четвертую?.. А вторая?.. - глупый вопрос.
- Господа Крэбб и Гойл, его свита. Мистер Малфой все еще имеет наивность полагать, что наибольший вес в Слизерине имеют те, кто стоит ближе всего к нему.
Видимо, она с трудом удерживается от вопроса: "А разве нет?"
- Ныне его постигнет сомнительное счастье убедиться в ненадежности собстенного положения.
- Он... останется старостой?
- Да, - захлопываю лежащий на столе фолиант, - заключение отца в тюрьму - недостаточный повод для опалы. Делать его положение в школе невыносимым не входит в планы педсостава, - говорю я, не будучи сам уверен в этом. Будучи твердо уверен лишь в одном: что мне удастся отстоять Драко Малфоя, если этот вопрос будет поднят на педсовете. Слизерин не сдает своих, это правило, rule. Возможно то, что невозможно для гриффиндорцев - "Друг мой, прости, но мне придется тебя убить!" - если вопрос стоит ребром, или - "Делай, я после вытащу тебя из Азкабана!"; но не позорная капитуляция перед требованиями "восседающих на коне". Добровольных жертв может требовать - дело; и ничто иное.
Панси смотрит сквозь меня, ее губы дрожат.
- Я не хочу поссориться с ним, профессор, - говорит она, проглатывая половину слов, - он не простит, если я буду его поучать... пожалуйста, скажите ему все сами.
- Надо же, какая робость, мисс Паркинсон. - щелкаю ногтем по колбе, в которой дистиллируется состав.
- Я... - она вскидывает голову, решается, - я люблю его, профессор. Это знает вся школа!
- Тем более, мисс Паркинсон, окажите услугу любимому, - она ничем меня не удивила, кроме того, что таки сообщила мне эту новость, как нечто должное радикально изменить мое решение, - внесите некоторую ясность в его голову. Кажется, недавно он решил, что эта почетная обязанность уже не принадлежит мне. Что ж, я рад. Начинать учиться обходиться своим умом - никогда не поздно.
Панси Паркинсон встает.
- Что я должна передать Драко Малфою, сэр?
- Что с его стороны будет весьма разумно не употреблять в ближайшее время слова "грязнокровка", воздерживаться от прямых угроз в отношении Поттера и его приятелей, использовать палочку исключительно на занятиях и в Дуэльном Клубе, а также вспомнить обо всем высокомерии рода Малфоев, когда наши знаменитости пожелают воспользоваться своим положением. Не вижу в данных рекомендациях ничего сверхъестественного.
- Передам, сэр, - вздыхает она и я вижу, что она тоже не имеет иллюзий по поводу внимания Драко Малфоя к этим рекомендациям. Драко должен быть задет этой ситуацией, расшатывающей почву под его ногами, за самое живое, он еще не привык к тому, что мир ничего ему не должен и может сомкнуться на горле острыми углами, таково свойство эпохи перемен. И, насколько я его знаю, он будет максимально неосторожен.
- Можете идти, мисс Паркинсон. Реперто!
- Доброго вечера, профессор, - мрачно кивает она и уходит. Минут пять я борюсь с искушением написать женам аристованных письма с пожеланиями перевести своих детей в Шармбатон или Дурмштанг. Данные мною же советы свидетельствуют за то, что мир становится таким, в каком традиции мироотношения и магии, принятые в Слизерине, следовательно, и сам Слизерин, скоро станут бессмысленными. Поколению, идущему нам на смену, суждено движение вверх по лестнице, ведущей вниз.
* * *
Я почти не вижу снов. Некогда в школе, на шестом курсе, я сварил яд. И выпил его. Знал, что спасут, и пил не для того, чтобы умереть, этот соблазн мне был недоступен с детства: видимо, потому что рано узнал, как осуществить эту процедуру и оно утратило сакральное значение запретного плода. Всегда доступно, всегда возможно, сконцентрируй волю - и всё к твоим услугам; когда живешь с таким знанием, сиюминутные желания умереть - от безысходности, досады, ради чувства вины, оставляемого в наследство причастным лицам, ради самолюбования и так далее, свойственные юности, утрачивают не только власть над тобой, но и всё свое очарование.
Всё очарование смерти - в перспективе завершить свои дела и уйти, с силой закрыв за собой дверь. Сухо, аскетично и великолепно своим лаконизмом. Событие очищается, спадает шелуха страстей и страхов, остается контур смысла.
А яд я выпил, чтобы узнать, как он может трансмутировать плоть. Итогом этого приключения стала восприимчивость к Темным Искусствам, незавершенная смерть стала агентом связи между мною и ними, и нарушение сна. Четыре часа стали суточной нормой сна - в большинстве случаев, без сновидений. Впрочем, узнав, что Лорд имеет обыкновение посещать сны своих слуг, я редко жалел об этом.
Когда я все же вижу сны, чаще всего, они хаотичны, лишены связного сюжета, таким образом сознание освобождается от осевшего в его глубины повседневного сора: ведущие светскую болтовню портреты, самопишущие перья, чьи-то руки, пишущие чернилами - без перьев - поперек книжных страниц, вспышки люмосов, выкипающие зелья. Иногда это разбавляется некоторой эксцентрикой: мертвые головы размером с яблоко в обеденной тарелке, летящие мне в лицо старые фолианты, залитые красным вином белые перчатки, маски, хрустящие под сапогами; в одном из снов я не без удивления обнаружил у себя в лаборатории на столе флакон духов и чулок Беллы Лестранж. Нередко их действие происходит в доме Блэков, за что, кроме всего остального, не люблю его наяву. Эти сны запоминаются, видимо, по закону редких чисел: как и любая диковинка. Как ни жаль.
Недавний сон существенно отличался ото всей этой чехарды, выдающей только усталость. Для начала, тем, что имел сюжет. Руины города в пустыне, белые стены, прокаленные солнцем и тоской по тем, кто не вернется, солнце - звезда льдистых тонов, клонящаяся к горизонту, час послеобеденной сиесты. В этом сне я стоял и рисовал углем на белой стене чертеж пирамиды, наслаждаясь недолгими минутами иллюзии состоявшегося побега.
Пока на плечо не легла знакомая рука без перчаток. Длинные хищные пальцы, коричнево-зеленая мертвая кожа.
Я повернулся, помедлил несколько секунд и встал на одно колено:
- Приветствую Вас, мой Лорд.
- Что ты здесь делаешь, Северус? - взгляд свысока, недобро, но я уже знаю его интонации: он не горит желанием пытать меня. Встаю и отвечаю, показывая на чертеж:
- Как видите, мой Лорд.
- Строишь храм? - его зрачки расшириваются, затопляя радужку. С его нынешним обликом этот взгляд создает ту степень безобразия, которая не может не вызывать ужаса. - Знаешь, Северус, древние маги в земле Кеми научили своих учеников строить эти пирамиды: каждая из них, если ты не знаешь, - он пристально смотрит на меня и малейшее мое сомнение или колебание не ускользает от Волдеморта, омерзительное чувство, - это прообраз мира, который они создавали для ушедшего "бога", далее он становится солнцем в этом мире. Божеством. Никто из вас не стал бы строить такой мир для меня, если бы я внезапно промахнулся и оступился насмерть, не так ли? - мы стоим слишком близко друг от друга, от Лорда отчетливо разит смертью, к горлу подступает рвота. Последний вопрос приостанавливает, замедляет восприятие происходящего: очень похоже на игры сознания, Лорд Волдеморт никогда не стал бы задавать таких вопросов наяву. Даже если он и боится смерти, об этом страхе не узнает никто из нас. В дни молодости, когда на именинах Растабана Лестранжа были совершены чересчур обильные возлияния, кому-то, кажется, самому имениннику, пришла в голову идея встретить Лорда выпущенным боггартом, он хотел посмотреть, как выглядит его Редикулус. Боггарт был уже принесен, когда Люциус Малфой, пришедший в разгар "заговора", уменьшил ящик с ним, убрал к себе в карман и хмыкнул: "Как вы думаете, господа, что делают боги с теми, кто видел суть их страха?" Все, кто призадумался над вопросом, довольно быстро протрезвели.
Но во сне все происходит по правилам сна, если не властен проснуться сразу. И ответ звучит почтительно, с приятными Лорду в моем исполнении нотками рассудительной горечи:
- Не стали бы, мой Лорд, никто не смеет и подумать, что Вы хотели бы быть прикованным к кукольному мирку, к иллюзии всемогущества.
- А все же лучше, чем небытие, не правда ли, Снейп? - хрипло говорит он и сплевывает в основание стены (маггловские манеры, характерные для него в минуты гнева, невыносимы). Очередной диссонирующий парадокс из разряда любимых им: он разгневан моим ответом - и удовлетворен им.
- Не уверен, мой Лорд.
- А ты бы построил мне такой храм с радостью, не правда ли, Снейп, - он поворачивается и на сей раз его интонации пугающи, они напоминают удовлетворенный рык зверя, загнавшего добычу, его взгляд говорит о том, что он отдает себе отчет в том, что я отнюдь не пришел бы в отчаяние от его смерти, - Или ты строил его себе? Хотел бы быть божком, а, глава Дома Слизерин? - он играет всеми доступными ему полутонами своего голоса. - Хотел бы - быть божком? Вот она, твоя мечта о совершенстве, - он указывает на чертеж, припорошенный уже налетевшим песком. Пожимаю плечами - мне редко приходилось демонстрировать Лорду собственный страх, возможно, потому что всерьез он в него не верит, даже когда этот страх неподделен. Тот, кто привык жить среди лжи, ищет и находит ее во всем.
- Мечта о совершенстве? Пожалуй, да, мой Лорд. Только - без меня. Это обязательное условие совершенства.
- Ты так думаешь? - он поворачивается ко мне и его глаза горят нехорошим лихорадочным огнем. Лорд берет мою руку и стискивает запястье до боли, до хруста в кости. Я проснулся именно от этого ощущения.
И поверил в то, что это не было явлением Лорда в мой сон только потому что рука не была сломана наяву. Очередные игры сознания с тем, что я себе не простил.
* * *
Колыхание темно-зеленых тканей, тонкий запах табака с отдушкой ванили, низкий гудящий голос с хрипотцой вышколенной доброты и неуловимый аромат опасности всех нерассказанных тайн - Горацио Слагхорн, мастер зелий в мои школьные годы. Ныне вернувшийся на эту должность.
Когда я передавал ему пароли от лаборатории, кабинета и шкафов со склянками, авроры толпились вокруг в надежде поживиться "крамолой"; мой бывший учитель усмехался в усы, я хорошо знал эту усмешку и был спокоен: все вопросы, какие у него возникнут, он задаст мне потом. Наедине. Слизерин не выдает своих. Бывших слизеринцев не бывает. Слизерину всегда была и будет присуща атмосфера тайной ложи, члены которой разговаривают друг с другом на языке условных жестов и узнают своих по блеску глаз и посадке головы.
На следующий вечер мы мирно пили чай в моем бывшем кабинете (в моей жизни вообще слишком много "бывшего", от которого не избавишься, потому что даже невозможно убрать его с глаз долой; тени, тени, sic transit gloria mundi). Профессор Слагхорн не изменился, как и прежде, он с виду благодушен и невозмутим. Как ни странно, скорее всего, неподдельно.
- Посмотрел вчера Ваши колбы, Северус... что ж, я горд: Вы превзошли меня. - сыто изрекает он.
- Это с какой стороны посмотреть, профессор, - обращаюсь к нему по привычке былых лет, этот мастер тонких игр сделает все нужные выводы, сопоставив детали, и сим избавит меня от лишних откровений, - большинство из оставшихся в лаборатории составов - совершенно рядовые вещи, которыми нет причин гордиться. Что-то, конечно, мои тинктуры, но это даже не Opus Magna. Все непревзойденные мои произведения, - откровенно усмехаюсь, - и вовсе не заслуживают никаких похвал, как Вы уже могли оценить; если бы вредноскоп господ авроров фиксировал то, что реально относится к сами знаете каким Искусствам, а не внесено в законодательство под этим ярлыком, их вчерашний визит бы существенно затянулся.
О, старый мастер зелий не изменился, слизеринский заговор остается в силе: Слагхорн широко улыбается.
- Видите ли, дорогой Северус, я не мракоборец, а алхимик. Да Вы сами знаете, что список магических трудов и действий, отнесенных к Темным Искусствам, существенно расширился за последние пятнадцать лет.
Пожимаю плечами:
- Большей частью он пополнился опусами мистера Риддла. Знаете, профессор, их список... воодушевляет. Он великий экспериментатор.
- Не знаю, - разводит руки Слагхорн, - не интересовался его опусами. В школе его больше интересовали Чары и ритуалы. Я видел сам список трудов и действий, относимых ныне Министерством к Темным Искусствам. Как специалист, я разочарован. Кажется, ныне туда внесено все, что связано с кровью?
Киваю:
- С кровью и необратимыми последствиями. Профессор, эта формулировка приводит меня в восторг: если дадите мне десять минут на размышления, я составлю Вам полный список заклинаний, ритуалов и зелий, действие которых предполагает возможность безусловного возвращения объекта к исходному состоянию в результате определенного магического воздействия.
- Да я и сам составлю, Северус, спасибо, - мастер зелий закуривает трубку, я думаю, насколько крепко впитается в мою мантию и волосы запах его табака.
- Господа мракоборцы, очевидно, желают либо свести магию к четырем десяткам заклинаний, либо сделать закон весьма условной единицей.
- Фадж - не политик и не маг, - с той же благодушной улыбкой пожимает плечами Слагхорн, складки его свободного одеяния колышатся, - и весьма ненадежная креатура. Потому что глуп. Но Мерлин с ним; это не наша головная боль. Северус, лучше скажите: Вы... - он пожевывает губами, подбирая слово, замолкает. Я понимаю, о чем речь. Горацио Слагхорн обозначил свою позицию, в некотором смысле "заговоры молчания" - больше слизеринская особенность, чем "пожирательская". На моем веку нас связывало несколько "заговоров": еще в школе он не выдал никому моих упражнений с ядами и благополучно закрывал глаза на мои опыты, в прошлом году, когда его навестили Упивающиеся Смертью и намекнули на интерес Лорда к особе бывшего учителя, он поставил об этом меня в известность ни к чему не обязывающим намеком, и это была не светская сплетня, мы не встречались двадцать лет; очевидный логический вывод - он знал обо всем уже довольно давно. Знал. И молчал. При всей моей неприязни к тем, кому я чем-либо обязан, неозвученные, но действующие принципы слизеринской "тайной ложи" смягчают острые углы; как пошучивал Каркаров, "ворон ворону глаз не выклюет".
- Очевидно, я притягиваю к себе проклятья, профессор, - я достаю сигару и, лишний раз мысленно пожелав Люциусу Малфою, от которого я подхватил эту привычку, провалиться в Тартар, закуриваю, - я знаю тайну должности профессора ЗОТИ.
Он кивает:
- Альбус поставил в известность?
- Да, - поигрываю пером, взятым со стола, - впрочем, знаете, почти за тридцать лет знакомства с этой школой было бы трудно не соотнести сменяемость профессуры на этой должности с необычными обстоятельствами их ухода. И не сделать всех вытекающих из этого выводов.
- Слышал, - Слагхорн прищуривается, - что Вы все-таки стремились ее занять.
Отмахиваюсь:
- Слухи.
Он знает обо мне не меньше, чем Альбус Дамблдор. В частности, в конце моего третьего курса, когда я упорно добивался места его ассистента, несмотря на "столь юный возраст", и он в итоге согласился, мне пришлось заплатить определенной откровенностью за его любезность, и пояснить, что знаю не понаслышке о сущности книг из Запретной Секции: большинство книг, находящихся в открытом доступе, мы читаем при участии органов зрения и мышления, поглощая и усваивая чистое знание; эти же книги мы вынуждены читать всей своей сущностью, между книгой и читателем в процессе чтения устанавливается взаимодействие, это книги Силы. Мы читаем их - и они читают нас, чтение этих книг, в принципе, относится к высшей магии, так как для неподготовленного читателя такая книга опасна, она овладевает волей и разумом. В лучшем случае - это акт судьботворчества, шанс, от которого невозможно отказаться; в большинстве случаев открывший книгу становится проводником силы, с которой он не в состоянии справиться, обычно это кончается смертью или сумасшествием неосторожного. Емкость, не выдержав вторжения, рвется, все, что делает мага магом и личностью, распадается. Такие книги - сокровища, редкости, обычно в каждую из них уходит жизнь ее автора. Салазар Слизерин, стоящий наравне с Мерлином и поставленный на второе место после него лишь потому что закончил жизнь, как адепт Темных Искусств, написал всего три таких книги; две их них утрачены для Британии навсегда и затеряны на Востоке.
Одна из таких книг принадлежала матери, это был алхимический трактат. Я открыл ее, случайно сняв с полки вместо той, которую искал. Мне повезло: я угодил в десятку тех самых "лучших случаев". Результатом моего детского любопытства стала только определенность с собственным магическим призванием - и стена разницы мировосприятия между мною и сверстниками. Я дешево отделался. Все это я изложил Слагхорну в той школьной беседе, после чего оставался его ассистентом до окончания Хогвартса. Скорее всего, именно этот факт и обуславливает его ко мне отношение; никогда не уточнял.
Все это так, но всё равно ему незачем знать, что я и вправду добивался должности преподавателя ЗОТС в первые годы работы в Хогвартсе, пока не стал деканом Слизерина; на дно души выпадал мутный осадок служения Лорду, кристаллизуясь в безусловное желание не быть. Время лечит; исцелило оно и это.
Слагхорн молчит, ожидая.
- Медлили столько, сколько было возможно, профессор. В настоящее время война идет полным ходом и больше некому прочитать ученикам Хогвартса необходимый курс ЗОТИ. Некому научить необходимым при столкновении с Упивающимися Смертью навыкам защиты. Мне поздно строить из себя невинную барышню на выданье: Вы знаете, что я знаю их методы работы не понаслышке. Час пробил, "так судьба стучится в дверь". Если не я, то кто. Идет война, а эти дети имеют крайне смутное представление о том, как им ее вести.
По-своему мне даже жаль, что этот разговор не может состояться начистоту. Мои дела с директором должны остаться моими делами с директором. В конце-концов, все сказанное - тоже правда. Se verus.
Профессор зелий хрустит сложенными пальцами:
- Ваше дело, Северус. Слышал, слизеринцы не слишком усердны в Дуэльном Клубе?
- Всё, что некоторые господа изволили недоработать в прошлые годы, - кладу руки на стол, - им придется догонять и дорабатывать в этом. Надеюсь, они уже не имеют иллюзий по поводу собственной же безопасности. В свете текущих событий мне выпало удовольствие поставить их в известность, что некоторым семьям не приходится рассчитывать на защиту кого бы то ни было.
- Безобразные времена, - вздыхает Слагхорн, я пожимаю плечами, - ладно, час уже поздний, Северус, рад был Вас видеть... возьмете почитать "Придиру"?
- Оставьте ее на растопку, профессор, - я встаю, раскланиваюсь с ним и иду к себе. Из своего бывшего кабинета. В моей жизни вообще слишком много бывшего.
* * *
Письмо этой пятикурсницы из Рейвенкло я отправил ей обратно. Во вскрытом конверте, без ответа и комментариев на полях: пусть видит, что я его прочитал и что мне нечего сказать ей, кроме типичных нотаций, без которых я в данном случае могу позволить себе обойтись: барышня не глупа. А неизбежные, как зло, глупости юных лет простительны... когда простительны.
Это не первое письмо с признаниями в любви, которое я получаю. В первый раз я пространно ответил, не скупясь на моралите; во второй - лаконично написал, что несообразно тратить сильные чувства на неподобающие объекты. После перестал отвечать. Это письмо последнее. Потому что если придется выполнить настойчивую просьбу Альбуса, этот год работы в Хогвартсе - последний. И вполне возможно, что это последний год жизни; ауроры будут охотиться за моей головой, у Лорда не будет более никаких причин щадить ненадежного слугу, "мавр сделал свое дело, мавр может уходить".
Нет смысла лгать себе: я согласен на подобный финал игры. Вся логика жизни вела к тому с самого начала. С трагическим пафосом этой ситуации примиряет отсутствие всяческого романтизма, остается чистая стратегема. Мавр сделал свое дело. Мавр может уходить. Только и всего. Обнаженность и аскетичность иероглифа.
Эти письма вызывают только раздражение. Лирический герой этих юных особ не имеет никакого отношения ко мне, и дело даже не в том, что они любят не меня, а случайный штрих, внезапную черту, то, чего нет нигде, кроме их воображения. Дело в том, что я не переношу бессмыслицы. То, что любовь может спасти от чего угодно - иллюзия, владеющая многими, неизменный сюжет легенд, баллад и даже пространных романов на тысячу страниц.
Я знаю, что это не так.
Возможно, я не способен любить вообще, если не говорить о любви к своему делу, родился без этого органа в теле чувств. Возможно, не встретил никого, кого считал бы достойным любви; хотя иногда полагал, что какие-то чувства могла бы вызвать у меня Нарцисса Малфой - если бы я не знал ее с первого класса школы, то есть, достаточно хорошо. Двадцать лет назад Альбус высказал предположение, что Темный Лорд убеждает своих слуг в том, что служение ему и его Знак лишают их этой способности, и это само по себе великое зло. Рассуждать об этих материях теоретически - бессмысленно. Можно только констатировать факт: я никого не любил. Эстетическое восхищение, уважение, некоторая симпатия, пожалуй, не дают достаточного представления о предмете.
И я знаю, что любовь не спасает. Никого и ничья. Что с того, что ты не оставлен кем-то из смертных наедине со своей судьбой и всем злом, которому она причастна, если ты потерял ту самую свою путеводную, нужную нить и уже не можешь ее нащупать, все стоит между нею и тобой, и ты сам - тоже, весь твой опыт и некоторые совершенные тобою когда-то действия (неизвестно, какие именно); и ты не знаешь, какую часть себя нужно уничтожить, чтобы препятствие исчезло и картина снова стала ясна. Только догадки, каждая из которых требует необратимых поступков, и экспериментировать можно только на себе. После определенного опыта уже нет безусловной готовности к экспериментам над собой - в нелепой, самой по себе, надежде только на попадание пальцем в небо, экспериментам, чреватым скорее невосполнимыми увечьями, чем нужным результатом.
И нет никакого смысла пытаться выжать из себя какое-то ответное чувство к этим девочкам. Оно не возникнет. Одно из самых хороших правил: не давать надежд, которые не сможешь оправдать. В итоге будет еще одна изломанная непрощенная иллюзия и, вероятно, нелепая смерть, это одна из любимых девичьих грез - умереть, закрыв собою любимого. Бессмысленная жертва, Авада Кедавра - и тело, падающее к моим ногам. Следующая Авада будет моей, и подобный жест не даст той защиты, которую дало Поттеру самопожертвование его матери: на мне стоит Черная Метка, право взять мою жизнь всегда принадлежит Лорду.
Одно из таких писем - недописанное - попало в его руки в прошлом году, когда он почтил своим присутствием дом миссис Забини. И зашел к ее младшей дочери, тогда ученице четвертого курса Слизерина, как раз в самый трогательный момент. Взглянул через плечо. Забрал письмо себе.
Через несколько дней в особняке Малфоев он отозвал меня и вручил его мне. С каменным лицом я прочитал это признание в готовности умереть за меня - вслух, монотонно, с почти неподдельным отвращением. Лорд смотрел насмешливо и испытующе.
- Хочешь узнать, насколько это все это правда, Северус?
- Не хочу, мой Лорд, - я сложил письмо и вернул ему, - я и так знаю, что это правда. Что девочка бросится закрывать меня собой, увидев лишь тень ужаса на моем лице, когда Вы поднимете палочку.
- Непростительно для ученицы Слизерина.
- Простительно для женщины, миссис Лестранж, мой Лорд, исключение. А девица Забини наверняка начиталась дамских романов, через десять лет от этой чуши не останется и следа.
- Однако, не подумал бы, что ты способен вызывать такие чувства, Снейп, - очень, очень нехорошая насмешка в его голосе.
- Вы сами знаете, что им кнат цена, мой Лорд. Множество девиц влюбляются в своих учителей. Это быстро проходит.
- А она хорошенькая, Северус, не находишь?
- Возможно. С этой точки зрения я ее не оценивал.
- Даже сейчас?
Равнодушно пожимаю плечами:
- Мой Лорд, а что изменилось?
Властно размыкается узкая расщелина его рта:
- Северус, если мне придется пожертвовать тобой, ни одна из этих девиц не сможет тебя спасти.
- Знаю, мой Лорд, - спина изламывается в геометрии поклона, правда всегда возвращает к совершенному спокойствию.
После этого вечера я занялся своим архивом и сжег ненужное. С последним письмом - пера мисс Гудсвит - я обошелся иначе - ради разнообразия. Ничего не изменилось, мой Лорд.
* * *
Пожалуй, я в равной степени испытываю неприязнь ко всем, кто питает ко мне какую-либо симпатию. Потому что знаю, что почти проиграл свою судьбу. Начиналось всё, как обычно всё и начинается в юности: с надежд на то, что я сумею сделать свою жизнь достойной своих притязаний. И - сам, не с помощью светских связей, натянутого обаяния и безупречного происхождения, а благодаря своему мастерству. Я и сейчас знаю, что в моем искусстве мне почти нет равных, но это уже оставляет почти равнодушным: это некое "утешение высшего порядка", когда вынужден проводить свою жизнь в школьных подземельях - за колбами ли, за фолиантами ли о древней черной магии. И к Темному Лорду я некогда пришел еще и потому что не видел уже, как можно достичь той самой заслуженной славы - в обществе, где любой министерский бездарь десять раз проверит любой твой состав вредноскопом и ничего не поймет в составленной тинктуре, только поставит галочку напротив одного, запрещенного ингредиента: "Отказать". Лорд был непревзойденным экспериментатором в различных областях магии, об этом говорила вся знать и это было правдой. И он не преуспел в зельях только потому что невозможно быть совершенством во всем. А в алхимии, потому что... потому что не хватило стремления к совершенству, отсутствовало обязательное условие причастности к этому искусству.
Потом пришло похмелье поздних откровений, душеспасительные беседы Альбусом, скользкое положение его креатуры - все мракоборцы и по сей день (по сей день - особенно) ждут любого неосторожного жеста, чтобы напомнить о прошлом. Ни о чем, кроме положения школьного учителя говорить не приходится. Любой, кто имеет представление о сущности Слизерина, может знать, что я проиграл всё, чем мог бы быть. Одним эффектным жестом, одной клятвой в юности.
И ныне девушки перешептываются - не бледнее ли я сегодня, чем вчера, где я провел выходные, ищут в моем взоре тени пережитого страдания и готовы оправдать им любой мой жест. И тошнотворное участие в интонациях и глазах Люпина - на заседаниях Ордена Феникса. Сострадание ущербно само по себе, ибо всегда обращено на те или иные увечья.
И письма этих девочек не доставляют ничего, кроме досады. Потому что их любовь - это очередная разновидность жалости к жертве жестокой судьбы и собственной глупости. Любовь - в той мере, в которой я могу рассуждать об этой материи, конечно - всегда начинается с восхищения; в ней мне отказано по вполне очевидным причинам. И иллюзий по этому поводу я предпочитаю не питать. Равно как и не любить - ни за муки, ни за сострадание к ним. Для таких вещей я "слишком слизеринец", о чем еще не приходилось жалеть.
Иногда, когда в очередной раз в голову невовремя лезут мысли о том, "кем бы я мог быть", возникает соблазн прийти к выводу, что - нет, не мог бы. При любых условиях. Не одно, так другое зло, ущербный мир делает своих обитателей под себя. Где-то случился сбой и таблица поползла вниз по всем шкалам, времена великих отошли в прошлое. И выше поставленной планки не прыгнешь, даже если можешь.
Хотя, вполне возможно, что это очередные разновидности дурных утешений.
Нелепый день. Воспоминания о ситуации, связанной с письмом девицы Забини, всегда выбивают из равновесия. Я не сомневался, что она не закрыта и Лорд пожелает поразвлечься на этот счет; не сомневаюсь и по сей день, любая отсрочка здесь ничего не значит. Точнее, значит только то, что Лорд ждет, когда кто-то будет неосторожен и как-либо выдаст свои намерения.
Я не стал никак заговаривать с ней об этом письме. Все и без того слишком ненадежно; пускай этой ненадежности вкусят и неосторожные, это хороший урок. Она избегала меня. Я думал о том, что если Лорд поднимет эту тему в ее присутствии, когда, наконец, ее представят ему публично, я укажу ей на все грамматические ошибки в данном произведении. И это будет достаточным наказанием за ее благоглупость.
Лорд крайне не любит таких вещей. Для своих слуг он должен быть мировой осью, вершиной и основой их бытия. Он, и ничто иное. Он не ждет любви и не требует ее, ему достаточно - обожания, преклонения, подчинения. И младшая Забини, и я теперь под стойким его подозрением, он не верит, что я не приложил никаких усилий к тому, чтобы вызвать подобные чувства. Единственное, что должно его удовлетворять - он знает, что я должен видеть в них только насмешку собственной судьбы, игры своего двойника.
Письмо осталось у него, и только поэтому я не поплатился за него немедленно. И поэтому же еще поплачусь за это.
* * *
Я не люблю особняк рода Блэков на площади Гриммо. Как и любой другой живой, если так уместно выразиться, символ бренности земного величия; все рассуждения о тщете земной приводят к одному и тому же выводу - что жизнь есть отмеренное нам наказание. Для излишне шаловливых детей: так, чтобы терпимо, но категорически неприятно.
Из этой же области - терпимого, но неприятного - были забавы юности. В причастности к Упивающимся Смертью на первых порах было действительно что-то упоительное; все чертовски просто - упоительной была сломанная наконец-то граница между мною и моими высокородными и богатыми сокурсниками. И ее сломали они сами, я не пошевелил и пальцем для того, чтобы войти в этот светский круг. Им пришлось считаться с тем, что Темный Лорд выделяет не только по уровню богатства и знатности, но еще и по уровню мастерства в искусстве; сделавший себя из ничего полуровка, он приближал к себе только тех, кто прошел хоть часть такого пути.
Часть - и не более. Ровню он не потерпел бы. И при малейших попытках двинуться вперед, к вершинам, он будет отшвыривать тебя назад: страхом, унижением, болью, мешающими обстоятельствами, нарушенными обетами. Рядом с ним ты никогда не станешь ровней ему... хотя кажется, что его вид, сам по себе, это обещает: "будь моим слугой и я расскажу тебе, как стать божеством".
Мои вчерашние однокурсники ничего не забыли, для каждого из них я так или иначе был все тем же Сопливусом, позорившим Слизерин своим согласием быть мишенью чужих насмешек. Но, блестящие аристократы, они играли по правилам. И если в список правил входила круговая порука, то она распространялась на всех причастных.
Легче всего было с Каркаровым и Долоховым, двумя дурмштранговцами: никто из нас не был в плену представлений друг о друге, составленных в прошлом. Возможно, мы бы подружились, если бы принципы взаимодействия членов Братства не делали дружбу таким же относительным понятием, как и предательство. А также если бы не было этой уверенности в том, что все происходящее мы оцениваем совершенно по-разному. Вечный спор Востока и Запада, ведущийся, на сей раз, безмолвно. Никакой вражды и переломленных копий, просто стена. Вполне достаточно. Так удобнее.
Так или иначе, я был вхож на те вечера, которые не имели отношения к собраниям Братства. И на которых не было Лорда. Чаще всего они проводились в Малфой-меноре и особняке рода Блэков; Гойл жил уединенно, Крэбб всегда находил какую-то причину отказать, у Флинтов всегда были проблемы и с аппарированием, и действием летного порошка: они жили в местности, где некогда было много языческих капищ, магия в этих местах требовала большой, почти алгебраической точности. Миссис Малфой терпела такие приемы, в общем-то, только потому что на них собирался высший свет. Поэтому чаще всего их проводила именно миссис Блэк.
Тема пыток и ужасов была на них дежурной светской темой, bone tone. И каждый ее поддерживал, как умел.
- ... и Лорд спрашивает меня: что у вас делают с предателями перед тем, как убить? Рвут ноздри, говорю, и язык. Повтори-ка, говорит Лорд; повторяю - рвут ноздри и язык, - Каркаров в своем неизменном черно-красном одеянии, обильно жестикулирующий, бодр и весел, и предмет беседы изящно контрастирует с запахом его дорогих духов, - Вот и расскажи это братьям, велит он мне. Рассказываю! У нас предателям...
- Вы повторяете это уже третий раз, Каркаров, - Нарцисса брезгливо морщит носик и обмахивается веером, - скажите лучше, а в школе, в Дурмштранге, что ученикам разрешено делать друг с другом?
Каркаров ухмыляется:
- Спросите лучше, что запрещено, Нарцисса!.. Рвать ноздри и язык - точно запрещено, - слушатели хохочут, - а все остальное... могут и кровь пустить, если не насмерть.
Тема страха всегда была приправлена пикантным привкусом личной тайны. И поэтому шуточки на заданную тему всегда были на грани фола.
- Знаете, господа, как выглядит боггарт Снейпа? - Малфой ничуть не смущается моим присутствием, - Очевидно, гомункулус, сотворенный при участии всех нас, - те, кто посещал алхимический факультатив на двух последних курсах, поняли шутку и смеются: гомункулус, сообразно рецептуре Виллановы или Парацельса, создается в том числе и при участии таких телесных жидкостей, как кровь, слюна и сперма, - вылезший из колбы, как есть, не отмытый, ползущий к Снейпу с воплем: "Мама!"
- Очевидно, Ваш боггарт Люциус, - прищуриваюсь, - пожизненное превращение Вас в блондинку?..
Розье смеется:
- Шестьсот лет назад славного маршала Бусико спросили, чего бы он желал - чтобы о его возлюбленной говорили дурно, но он знал, что она невинна, или же знать, что она неверна, но чтобы о ней говорили хорошо. Люций, а Люций! Что бы ты выбрал - быть превращенным в блондинку, но чтобы все вокруг видели Люциуса Малфоя, или быть Люциусом Малфоем - но так, чтобы все вокруг видели блондинку?
- Форму вот такого контракта и принимает его боггарт, - отпечатываю.
Регулус Блэк не теряет времени и появляется с семейным боггартом дома Блэков. Дальнейшее представление более-менее банально: боггарт многих участников собрания принимал форму Лорда. Нередко - с жертвенным ножом. Все редикулусы были так же банальны - превращение ножа в квиддичную биту, появление дамской шляпки на голове боггарта и так далее. По гостиной поплыл восхитительный аромат опасности: каждому было страшно. Ужас вызывал не боггарт, сам по себе, а знание, что о редикулусах Лорду может рассказать каждый, чей боггарт принял другую форму. Лорд не простит тому, в чьих глазах даже его бледное подобие выглядело смешным.
Мне было не по себе: в школе на ЗОТИ знакомство с боггартом меня миновало. Потому что очередь не дошла. Нельзя сказать, чтобы я был тому не рад: какую бы форму ни принял мой боггарт, это было бы дополнительным поводом для насмешек в течении полугода. Какую форму может принять мой боггарт, я не знал.
Когда очередь дошла до меня, я был готов увидеть что угодно. От собственного двойника до того самого гомункулуса. Боггарт вполне банально принял форму Лорда. В его руке была учительская указка вместо волшебной палочки, он уже давно был трупом и в прорехах его полуистлевшей мантии копошились черви.
За моей спиной кто-то закричал. Мне стало жутко от мысли, что с кого-нибудь вполне может статься доложить Лорду о том, какую форму принял мой боггарт. С подробностями и немного приукрасив.
Указка боггарта-Лорда нацелилась мне в солнечное сплетение.
- Редикулус! - и указку обвил плющ, над головой засиял нимб. Прорехи в мантии и копошащиеся в них черви никуда не делись. Это была та степень безобразия, которая при определенных условиях даже ухитрялась казаться элегантной.
Боггарт Каркарова принял вид осинового кола. Боггарт Долохова - какой-то большой машины с человеческими внутренностями.
Если мне не удастся обойти с третьим курсом боггартов по ЗОТИ, мне неприятно думать, что могут увидеть эти дети, если мы встретимся с боггартом взглядами. Очень может быть, что все то же самое. Таким образом Лорд существует в каждом из нас и, может быть, не умрет опять, даже вновь будучи уничтожен телесно. Таким образом слова Альбуса - "Все вы больны Томом!" - теряют метафорический смысл и становятся вполне точным определением сути вещей.
* * *
Защита от Темных Искусств - единственная тема, на которую можно разговаривать с Люпином, не теряя при этом времени зря. Хотя бы, ради того, чтобы иметь всю полноту представлений о том, кто ныне преподает этот предмет. И к чему это приведет в итоге.
Вновь в кабинете Люпина. Все тот же кофе весьма средних качеств, предпочел бы ему даже тыквенный сок. По краней мере, он без неопределенных примесей, которые Люпин именует специями.
Шахматы. Он крайне дурно играет в шахматы и не любит просчитывать ходы. Он не стратег. Он исполнитель. Как и любой другой рядовой аврор. Авроры - странная помесь пушечного мяса и банальной бюрократии. Но со мной он беседует за шахматной доской. Так ему проще войти в колею разговора. Он думает, что это поможет ему уловить ход моих мыслей.
Или просто ему нестерпим неразбавленный разговор со мной. Слишком много того, что разделяет. И слишком много общих дел, которые ему приходится со мной иметь. Для гриффиндорца такое положение дел - реальная проблема.
Двигаю слона:
- Люпин, кажется, Вы свели "редикулус" исключительно к тому, чтобы представить боггарта смешным?
Он делает ответный ход - быстро, по-военному, реагируя на текущее положение:
- Вы все забываете, что это дети, Северус. Многие из них нервны, издерганы и боятся каждого шороха, жертвы войны, унесшей их родителей.
- Это лирика, Люпин.
- Это самый лучший способ, - качает Люпин головой, - помните нашего последнего профессора ЗОТИ? Он много разглагольствовал про создание двойников, как форму Темного Искусства, туманно философствовал, как их избегать, совершая свои поступки не ради своих целей... как там дальше, помните? - сухо киваю. - Вроде, Вы у него числились одним из лучших. Он не учил нейтрализовывать зло смехом. И, в итоге, двойников нет, но есть слишком много масок.
Он почти попал. Если бы понимал еще в полной мере, о чем говорит. Это невозможно знать, не будучи причастным.
- Вообще-то маска, если не сводить идею маски к игрищам моих бывших коллег, - криво усмехаюсь, - зиждется на идеологии знака и является нормальным рабочим состоянием мага. Маска, как оформление силы, которая реализуется в мире. Внешняя сторона явления. Способ вступить в контакт. Условный жест. Маска горя, маска комедии, маска удивления... никогда не интересовались античным театром?
- Интересовался, - вздыхает Люпин. Ему уже понятно, что общего языка мы не найдем.
- А теперь увяжите идею маски трагедии с сентенциями Альбуса, что боль, которую мы претерпеваем, не есть часть нас самих, такая же естественная, как любое иное наше здоровое состояние, а есть часть некоего мирового поля боли, вступившего через этот канал с нами в контакт. Маской здесь является любой образ нашей боли, персона, событие, мысль.
Люпин вздыхает снова:
- Вы хотите сказать, что катарсис есть та самая часть мирового поля боли, вступившего с нами в контакт не ради причинения зла?
- Люпин, - делаю, наконец, ответный ход, - когда Вы желаете понять, Вы даже что-то понимаете.
- Само по себе оно странно - зло не ради зла. Не увязывается.
- Приходится делать добро из зла, поскольку больше его делать не из чего, - скучным голосом цитирую любимую сентенцию профессора Слагхорна.
- Да ну? По этой дорожке можно слишком далеко зайти.
- Люпин, Вы давно встречали добро в чистом виде?
Разговоры на скользкие темы с гриффиндорцами всегда невинны, всегда лишены того напряжения, которое в известных кругах становится нормой, когда ты знаешь, что любое твое слово рано или поздно будет обращено против тебя. Привычка до последнего слова выверять формулировки остается, действует и здесь, но все заведомо отлито в форму спокойствия. Пока тебе доверяют, все будут списывать на более или менее милые причуды.
Молчание, из которого следует, что ответа Люпин найти не может. Убираю с доски его слона ходом ладьи.
- Вернемся к боггартам и редикулусам, Люпин. Вы совершенно зря полагаете, что на третьем курсе с боггартами уместно покончить. Человек обрастает страхами в процессе жизнедеятельности. Не бояться вообще может только тот, кто с детства привыкает к тому, что его смерть неотступно за левым плечом, верный союзник и лучший советчик.
- Дурмштранговщина. - кривится Люпин и убирает с доски мою пешку.
- И прочий Восток. Речь не о том, насколько подобная жизненная философия уместна сама по себе; всем нам уже поздно ее прививать.
- И некоторым? - чертов оборотень недобро щурится. Я понял его.
- И некоторым, несмотря на их упражнения. Всем, кроме, возможно, Альбуса, но что мы знаем об Альбусе.
- Пожалуй, практически ничего. - разводит Люпин руками и снова наливает себе кофе.
- Позволю себе продолжить. Итак, боггарты. Оформления страха. Итак, что мы знаем о них. Оформление боггарта зависит от уровня развития личности и магической сущности того, кто с ним встречается. У ребенка это детские страхи, у подростка - то, что в нем нестерпимо ему самому, таким образом боггарт является формой отчуждения раздражающего фактора от объекта, у взрослого мага это провал его фукнции миродержания.
- Хм, - Люпин откидывает волосы с лица, уютно потрескивает лампада, - все стройно, кроме одного: в том же восьмидесятом Альбус говорил нам, что видел боггарта Сами Знаете Кого. Тогда, когда его взгляды уже вполне оформились. Все банально: его собственный труп.
- Весьма содержательно, Люпин. А теперь вдумайтесь в то, что это значит.
Он отпивает кофе.
- Банальная трусость убийцы. Вы не согласны, Северус?
- В принципе, нет. Вы оставляете от кристалла одну грань, Люпин. Труп Волдеморта значит то, что он не сделал то, чего хотел сделать. Не достиг всего, чего хотел достичь. Не стал Темным Лордом.
- Не понимаю, - Люпин кладет руки на стол и подается ко мне. Усмехаюсь.
- Извольте. Итак, что такое "Темный Лорд". Некая энергоинформационная структура, воспроизводящаяся из века в век в самых разнообразных ипостасях. Ее возникновение на поле текущих событий, - касаюсь черного ферзя, - всегда сопряжено с войной, укреплением темных эгрегоров, борьбой за власть и доминирование вполне определенного мировоззрения, в котором сама магия, а не маги, поставлена в центр мира, и осью космоса, миропорядка, является Темный Лорд. А также эффектом катарсиса для всех, кто попадает в это колесо: на подобной войне выживают и побеждают только лучшие, чтобы победить Лорда, нужно очищение от всего наносного, могущего быть слабыми местами. Остается чистая концентрированная суть, ложащаяся в основу принципов дальнейшего действия магического общества и так или иначе его поддерживающая какое-то время. Темных Лордов история насчитывает... сколько, напомните? Волдеморт, кажется, двенадцатый. Итак, каковы выводы?
Двигаю ферзя, мой ход. Я играю черными.
- Очевидные выводы, Люпин: Темным Лордом можно назваться, но чтобы стать им в полной мере и воспользоваться данным ресурсом на полную его мощность нужны сверхчеловеческие усилия. Темный Лорд вечен. Каждый из тех магов, кто брал себе этот титул, нет. И каждый из них мог рассчитывать только на часть этого ресурса. Волдеморт ближе многих иных подошел к решению задачи. Он хочет стать Темным Лордом. Обязательное условие решения задачи - бессмертие.
Люпин задумчиво откидывается в кресле.
- Это он говорил?
- Нет. Как Вы понимаете, эта тема с Лордом не обсуждалась. Излишнее любопытство он никогда не приветствовал. - о своем прошлом в данных стенах я могу говорить спокойно, оно давно перестало быть тайной для коллег. Их удивительной способности - доверять, поскольку доверяет Дамблдор - я уже перестал удивляться. - И в свете данной концепции я охотно верю, что его боггарт выглядит именно так, как сообщил Вам Альбус. Это означает провал его функции миродержания.
- Ничего себе - функция миродержания.
- Диалектика, Люпин. Диалектика, как единственная реальность бытия, - убираю с доски его пешку взамен убранного им моего коня, - Рай утрачен уже давно.
- Хорошо, вдаваться в схоластические дебаты невыразимцев я, с Вашего позволения, Северус, не буду. Вернемся к боггартам.
- Мы только о них и говорим. Вы хотите сказать, что боггарт подростка и боггарт взрослого ликвидируется комическим гротеском? А когда боггарт принимает форму собственного двойника?
- Неумение посмеяться над собой, Северус, я всегда считал слабостью.
- Допустим; а когда боггарт примет форму убитого друга? Или приговора к пожизненному заключению по клеветническому навету? Или растоптанного идеала? Поруганного совершенства? Я нахожу, что над рядом вещей смеяться пошло. В результате, конечно, никаких масок - и толпы тех, для кого нет ничего святого.
- Вам ли, Северус... - он оставляет фразу незавершенной. По привычке к самодисциплине замирают чувства, остановленные на полной готовности к возгонке, я просто чувствую, как холодеют руки. Убираю с доски ферзя Люпина:
- ... говорить о святом, так?.. Шах, Люпин. Что Вас смущает в подобной постановке вопроса? Украшение на моем левом предплечье? Или положение главы Дома Слизерин?
Люпин болезненно кривится:
- Северус, я и впрямь погорячился. Извините. Я был некорректен.
- Вы просто были честны, Люпин. - делаю ход ладьей. - И снова шах. Вернемся к боггартам.
Люпин уходит из-под шаха.
- Вернемся... Моргана меня задуши, Северус, все-таки я был неправ. - мне забавно смотреть, как топчется Люпин, сам себе наступив на больную мозоль, он не умеет признаваться сам себе, что так и не сумел доверять внутренне, продекларировав внешнее доверие; я никак не собираюсь облегчать ему его мелкий катарсис. - Почему бы Вам не говорить о святом...
- Все равно оно пустая болтовня, сотрясение воздуха, так? - не отказываю себе в некотором поддразнивании. Люпин встает и тотчас же тяжело садится.
- Я этого не сказал, - он перехватывает мой взгляд, - и даже не подумал. - на стене начинают бить часы, девять вечера. - Как же Вы любите, - с некоторой горечью, - обращаться к чувству вины. И этому научил Вас даже не Риддл. Вы это еще в школе любили.
- Вернемся к выяснению старых темных мест? - откидываюсь в кресле. - Или Вы ждете извинений? Хотел бы уточнить, за что.
Люпин отодвигает шахматы.
- Да нет, не жду... мне они как-то не нужны. Это Вам они были нужны всегда. Словно оно что-то существенно меняет, само извинение. Впрочем, возможно, в Слизерине меняет... так вот, о боггартах. Допустим, Вы правы. И что Вы предлагаете здесь делать?
- Пойти в обход легких путей, Люпин, - тема извинений не настолько интересна, чтобы ее развивать, - пережить встречу с собственным страхом. На всех ее пластах. Боггарт любопытное создание еще и тем, что не просто принимает внешний облик страха, но и имеет его эфирное содержание. И страх в первую очередь парализует эфир.
- Интересная концепция.
- И даже не настолько древняя, чтобы Вы ее не знали. Беда в том, что мы приучаемся думать, как магглы, вместо того, чтобы учить их думать так, как думаем мы. Итак, никаких карнавалов. Никаких смешков. Маг становится магом тогда, когда переживает свой страх. Изживает его в себе. И любое явление остается только частью мира, не связанным с магом узами черной причастности: страхом, вожделением, ненавистью, так далее.
Люпин подпирает голову рукой.
- Как Вы думаете, Северус, чувства скольких детей будут неизгладимо травмированы подобными опытами?
- Шестикурсники - еще дети, Люпин? По-моему, они уже совершеннолетние.
- Да хоть бы и совершеннолетние. Чувства - хрупкая конструкция. Кому, как не Вам, Северус, это знать.
- Окажите любезность, воздержитесь от оценки моих чувств. Если не хотите, чтобы я конкретизировал Ваш тезис. Хотя бы, тем, что мы неизбежно теряем что-то, хотя бы, юношеские иллюзии, в процессе собственного становления. Все, кто жалел себя, не добились ничего.
- А Вы думаете, что всем ученикам Хогвартса нужно достигать поста главы Дома Слизерин, члена Министерства и иже с ним?..
Я молчу в ответ. Шахматная партия закончилась незавершенностью, и Люпину, видимо, не объяснить, что речь не о постах, а о том, чтобы научить магов думать, как маги. Тогда, когда это почти забыто и возвращаться приходится к самым брутальным азам, чтобы всколыхнуть хоть что-то. В записках Салазара Слизерина о школе, адептом которой он являлся, фигурировали сведения, что безжалостно каралось малейшее несовершенство. Все, что достойно кары, достойно кары по высшему разряду. Так и только так выковывается величие и внутренняя сила.
Именно поэтому Том Марволо Риддл, полукровка с темным прошлым, сумел стать тем, кому блистательные аристкраты целуют полу плаща. В какой-то степени он до сих пор вызывает во мне не только отвращение и страх, но и некоторую неизбежную долю восхищения.
* * *
Зимные ночи характерны полным молчанием. Даже вещи немеют, перестают вести в пространстве свой неслышный, но вполне ощутимый диалог поскрипываний, присутствий, содержаний.
Эти ночи очень удобны для тех, кому нужно обратиться к своему прошлому за поиском ответа. Настоящее немо. Безусловность будущего стоит под сомнением. Размышления о прошлом лишены привкуса сожаления. Не о чем сожалеть, когда все засыпано снегом. И снег не перестает.
Подростком я часто хотел почувствовать себя нормальным. Обычным. Таким, как они. Все те, кого я презирал совершенно искренне, от души. Не затем, чтобы влиться в их компанию, не затем, чтобы приобщиться их радостей; но не знать того, что доступно каждому из них - непростительно. Унизительно и досадно знать, что в тебе отсутствует какой-то орган, отвечающий за их восприятие движения вселенной. Обидно чувствовать себя калекой.
Тем более, что общие точки соприкосновения все равно оставались, я не был целиком, абсолютно не таким, как они, мои сверстники, их братья и сестры. Я умел обижаться. Я умел чувствовать злость. Я умел радоваться, когда меня хвалили учителя. Я умел даже испытывать ужас. И я не знал, насколько эти общие моменты являются важными, существенными. Вполне возможно, что отсутствие желания приволокнуться за каждой юбкой, тоска по совершенству, смутные представления о чистоте восприятия и действия, которыми не обременяли себя мои одношкольники, стоили существенно большего. По крайней мере, мне хотелось так считать.
Поэтому первая встреча с Лордом Волдемортом не могла не пошатнуть мир под ногами. Он не стеснялся, ему были неинтересны сумбурные исповеди подростков (в восемнадцать лет юноша - еще наполовину подросток, я не был исключением, несмотря на то, что в пятнадцать лет понял, что у меня не было детства): он просто применил леглименс после первых же попыток заявить о своей гордости путем ответа вопросом на вопрос. Это заклятье ослепило и оглушило меня на несколько мгновений вспышкой безжалостного света, выжигающего любую способность к защите; оно не было болезненным, просто свет - всегда соблазн раствориться в нем. Пока я предавался соблазну, мой ментал был доступен; об этом просто не приходит в голову вспомнить в минуты действия заклятья.
- Забавно, - уронил Волдеморт, глядя куда-то за мое левое плечо, - мы живем в восхитительную эпоху, - его голос истекал сладким ядом убийственной иронии, - юные маги грезят о том, что является нормальным рабочим состоянием мага, как о чем-то несбыточном, и перемешивают сладкие грезы со стыдом за них, как за рукоблудие. Вроде бы, юноша, Вы читали в школьной библиотеке труды магов, живших... хотя бы, шестьсот лет назад?
- Читал, - пожал плечами я, - большей частью, они оставили только сожаления о том, что мы разговариваем с миром на другом языке и можем понять то, что они имели в виду, сугубо интуитивно.
Лорд махнул рукой:
- Вам мешало только Ваше отвращение к окружающей публике, - со скукой произнес он, - Вы тратили больше внимания на то, что Ваши однокурсники не такие, как те, великие, чем на то, что эти великие имели в виду. Не спорьте со мной, - резче сказал он, - я только что ковырялся в Вашей голове. Итак, мне интересно внести в Вашу голову некоторую ясность: пока Вам интересно "побыть нормальным", Вы - не маг. Вы - существо, имеющее в своих жилах кровь, по составу несколько отличающуюся от маггловской. И только. Маг - это цель, стрела, летящая к ней, тетива, с которой она слетела, и рука, которая ее отпустила. Все остальное - вспомогательные инструменты и обязательные компоненты. Магу совершенно необязательно быть "человечным". Более того, это мешает.
- Почему? - серьезно спросил я, в принципе, здесь было с чем поспорить, но казалось, что за его словами стоит большее, чем мы привыкли вкладывать в них, и важнее было понять, что именно, чем разменяться на нелепость спора или восхитительное, но бессмысленное чувство опасности, которую гарантировал спор с ним.
- Потому что у мага другие интересы и нужды, - скривил рот Лорд, - в принципе, все знания, которые получает любой маг, воспринимаются или не воспринимаются в зависимости от уровня его силы. Это может даже не иметь никакого отношения к опыту. Мага учит сила не меньше, чем каждый из учителей. И ряд вещей Вам сейчас объяснять бесполезно.
- А когда станет полезно, Лорд Волдеморт? - я прищурился, подперев подбородок ладонью.
- Хотя бы, когда Вы примете Знак, - так же прищурился Волдеморт, уточняя, - посвящение. Мое.
- Это обязательно?
- Если хотите учиться у меня - будьте последовательны. Мне не нужны трусы, неспособные ни дать отпор в школе, ни принять важное решение в жизни.
Про школу он упомянул совершенно буднично, никак не акцентируя это интонацией, жестами, силой, исходившей от него. Просто дал понять, что в эти воспоминания он тоже заглянул, что интересовали его не только книги, прочитанные мной. Дал понять, что я никогда не буду точно знать, что именно ему обо мне известно и неизвестно.
Я принял Знак в тот же вечер, "что делаешь, не делай вполовину", таково еще одно правило магической работы, безусловное не только для Темных Искусств. После узнал, что это была оказанная мне честь, знак особого интереса Лорда: обычно Черную Метку приходилось заслуживать.
Особенно забавно теперь напоминать Лорду о том, что он сам когда-то выделил меня. Со всем подобающим моменту упоением удовлетворенного самолюбия. Кажется, с каждым таким напоминанием он убеждается в том, что я на самом деле ему безусловно верен.
Доля истины в этом есть. Каждый слизеринец должен знать о своей избранности. Тех, кто причастен этой жажде, Шляпа распределяет только в Слизерин. В этом один из "секретов полишенеля" этого Дома. Вроде бы, "секретов полишенеля" - тайная магия которых очевидна для немногих.
* * *
Все-таки, вопреки всем досужим предположениям, сын Джеймса Поттера не мог быть распределен в Слизерин. Кроме абсолютного отсутствия стремления к вершинам и элементарной несобранности, пользу этого вывода свидетельствует еще и его отношение к проблеме избранности.
Мне понятно, зачем вокруг мальчишки старательно создают ореол этой славы. Ощущение собственной избранности - еще одна форма вдохновения свыше, та космическая энергия, та сила, которая нужна, чтобы победить того, кто вознесся над остальными благодаря этой же энергии, этой же силе. Тропинка скользкая и небезопасная, при определенных задатках она может привести к тому же самому престолу Темного Лорда, - но у Поттера нет этих задатков. Таким образом просто выковывается оружие, которое может и сработать, если пророчества шарлатанки Трелони все-таки имеют хоть какое-то отношение к действительности.
Я не верю в них. Поттер усердно избегает той силы, которая не под силу ему, и ленится перековывать себя под эту миссию. Влипнуть в ряд запоминающихся приключений, совершить несколько красивых жестов - и попытаться совершить подвиг - совершенно не одно и то же.
Пожалуй, я был распределен в Слизерин в детстве именно благодаря своим мечтам об избранности. Моя судьба представлялась мне в детстве чем-то необычным, созданным для великого. В пользу этого вывода говорило все: книга, преобразовавшая сознание и волю, следовательно, судьбу, абсолютная разность запросов к миру у меня и сверстников, знание, что в пятнадцать лет я во всем превосхожу мою мать, взрослую волшебницу, и собственный заряд честолюбия. Все это не должно было пропасть втуне, оказаться насмешкой настоящего над сущим. Сейчас есть соблазн считать, что и положение жертвы в школе я терпел потому что оно создавало лишние метры пропасти между мною и окружающими, не избранными, преходящими, случайными фигурами на доске. Они и предположить не могут, что это такое, знание о том, что ты избран, какую силу делать и претерпевать оно сообщает причастному, злорадно думал я временами, каково же будет их изумление и чувство собственного ничтожества, когда... Что будет "тогда" и как оно произойдет, я не предполагал. Воображение отказывало в четкости, рассыпаясь на фейерверк множества вариантов: создать универсальный рецепт зелья бессмертия, додуматься до заклинания или ритуала, изменяющего мир до самых его основ, да хоть бы и встретиться с Салазаром Слизерином и получить из его рук знак и завет преемственности. Все вытекающие из этого слава и почет были прахом в сравнении со знанием, что вот оно, свершилось, теперь можно не сомневаться в том, что все это было правдой.
Этими мечтаниями, разумеется, я в школе не делился ни с кем. Эпоха, в которую мне довелось родиться и жить, говорила с миром отнюдь не на языке древних римлян и избранничество для великого свершения совершенно не являлось обязательным компонентом счастья. Когда я пытался представить себе счастье по-другому, без этого ингредиента, мозаика рассыпалась и тщета оставшихся камушков вызывала только отвращение. Эта область моей отличности от других ложилась совершенно непреодолимой преградой между мною и теми, кто умел как-то уживаться друг с другом.
Отвратительнее всего было понять, что я ошибался. Что я не избран ни для чего особенного, что вершиной моей судьбы стала должность декана Слизерина. Оставалось утешить себя тем, что в школе я не смел мечтать об этом.
Сомнительное утешение. Потому что я хотел большего.
Иногда на то, чтобы расстаться с иллюзиями, уходит вся жизнь. Особенно если это иллюзии, напоенные светом вдохновения свыше, пламенем богоприсутствия. Когда кто-либо одержим ложной идеей, вся структура его судьбы строится под ее опровержение путем неумолимого опыта. Факты, как известно, упрямая вещь. Ступени лестницы, по которой сей несчастный тщится забраться ввысь, крошатся и осыпаются под ногами, кишат ядовитыми скорпионами, непредвиденными ловушками и разнообразными доброжелателями. И все равно - ощущение силы этого боговдохновения является вожделенным кубометром незапятнанного пространства, окном, высунувшись в которое, можно подышать свежим воздухом, забыв о запахе тления и тотального разложения, которым пропитано жизненное пространство. Разумеется, когда ты ошибаешься, то удар в лицо, при попытке высунуться в это окно, не замедлит себя ждать. Но люди упрямы - и, утешив себя тем, что за все хорошее надо платить, с упорством, достойным лучшего применения, рецепиент снова открывает всё то же окно.
На этом ощущении избранности сделал себя Лорд Волдеморт. Сделал себя из ничего, из нищего мальчишки, выросшего в маггловском приюте. Он знал, что ему можно быть или Цезарем, или пустым местом. Можно даже сказать, что у него, по-своему, не было выбора.
И был ли чужд того же способа самозодчества Альбус, если теперь на этом же он делает судьбу сына Поттеров?..
Иногда меня восхищает моя собственная судьба. С точки зрения "ключей" и "ключников". Этюд в черно-белых тонах, фуга до-диез минор, allegro moderato. Моими "ключниками" и творцами были Альбус Дамблдор и Лорд Волдеморт, и первый ключ мне дал Лорд, оставляя свой Знак на моем теле: да, ты избран. Мною. В его устах это было равнозначно в ту пору тому самому высшему вдохновению, богопризванию. Я заплатил ему за этот ключ утратой веры в незапятнанное пространство вовне и внутри, я покидал его, хорошо зная цену всему, что существует, происходит и будет происходить. И цена, право же, была невелика. Следующий ключ мне дал Альбус, помогая выпутаться из крайне скользкой ситуации, сойти с дорожки, ведущей, в целом, в никуда сквозь двери Азкабана, возвращая веру в возможность сделать добро из зла... "где-нибудь, когда-нибудь, наверно" и немного даже здесь и сейчас, через возможность быть творцом мировоззрения тех, кто сядет за парты Хогвартса. Впрочем, адамовой глины, которую удавалось обжечь, не прокалив предварительно в огне, водах и медных трубах, было чертовски мало. Я заплатил ему за это верой в собственную избранность, смирившись с тем, что избран ровно настолько же, насколько и любой иной. Это было одно из самых тошнотворных знаний, доставшихся на мою долю. Следующий ключ, когда я уже привык к жизни по школьному расписанию, ограничивая сферу вдохновения упоением собственным искусством, заставляя себя смиряться с тем, что постная диета школьных контрольных длиною в жизнь - достойная епитимья за ошибки юности, снова достался мне от Лорда по его возвращении: возможность выбирать, на какой стороне я буду играть, зная сущность каждой из сторон уже не понаслышке, видя, куда ведет каждый из предлагаемых путей, не имея ни иллюзий неопытности, ни юношеской горячности, позволяющей очертя голову броситься с восторгом в объятия меньшего зла только потому что оно меньшее; возможность снова ощутить весь вкус жизни, пройдя по грани жизни и смерти. Я снова знал, сколько стоит моя голова и имел возможность сравнить ее цену с ценою всех вариантов того, за что ее можно лишиться. Возможность выбрать алтарь, на котором ты принесешь себя в жертву, если вариантов, исключающих жертвоприношение в итоге, нет, чего-то стоит.
И последний ключ я получил от Альбуса: просьбу убить его, "если...". Когда я сделаю это, мне останется очень немного времени на завершение всех своих дел и очень узкая и короткая дорожка, по которой я дойду до могилы: любой аврор сочтет своим долгом убить меня прежде каких-либо объяснений, если этого не сделает раньше Лорд Волдеморт, поймав меня на какой-нибудь мелкой, но определяющей промашке. Все это не сулит ничего совместимого с жизнью, но, если я соглашаюсь на это, это значит то, что я уже знаю, на какой алтарь и во имя чего я готов себя положить. Всегда полезно знать, за что ты готов умереть: это то, что определяло всю твою жизнь, было целью твоего бытия. Это то, что безусловно искупает все промашки и глупости былых лет.
Что с иронией, что без иронии - действительно, несказанное богатство. Многим не досталось и этого. Только сомнительное счастье разменять свой срок на чувственные удовольствия и неизбежные страхи. Сейчас, оглядываясь на прожитую уже, в целом, жизнь, я могу сказать, что согласен на нее.
Возможно, благодаря последнему, определяющему ключу.
* * *
Одна из откровенно неприятных тем для воспоминаний и обсуждений - Люциус Малфой.
Дело не в слухах о "скупой мужской дружбе" между нами, которые местами возникают и которые, разумеется, беспочвенны. Иногда они даже наводили меня на размышления о том, при каких раскладах подобные отношения между нами были бы возможны. Самый банальный ответ - под Imperio Лорда. После чего осталась бы тихая, но стойкая ненависть друг к другу до конца жизни. Ничему не мешающая и ничего не определяющая, так уж сложилось - считать, что состояние подавленности воли оправдывает все. Менее банальный вариант - по прихоти Люциуса, когда мы оба были еще молоды... но он абсолютно нежизнеспособен: у Люциуса Малфоя не было ни одной причины считать меня ровней, а положение миньона, "низшего", возвышенного милостью господина, совершенно не удовлетворяло бы меня. Никогда. Ни в каком случае.
Не говоря уже о том, что варианты плотского соития между представителями одного пола я для себя не рассматривал вообще. Мне известны некоторые практики работы над достижением андрогинности, сочетания в структуре одной сущности мужского и женского начал, состояния изначальной цельности, не разделенной и не стремящейся к воссоединению в акте любви: они предполагают, что для пробуждения или сотворения в мужчине - женщины, он должен телесно соединиться с мужчиной, пытаясь ощутить себя женщиной, побыть женщиной в этом соитии. Эти опыты меня миновали.
Дело и не в извечном высокомерии Люциуса, проявлявшемся, пожалуй, наиболее четко в его симпатии, всегда принимавшей форму снисходительности. И не в том, что многие искренне считали его полнейшим пустышкой, великолепно отлитой формой, лишенной какого бы то ни было содержания, кроме чувства стиля, оттачивавшего его красоту. Это меня не коробило. Собственно, как раз потому что Люциус Малфой не занимал в моей жизни никаких особых мест и я никогда не испытывал страстного болезненного желания, свойственного иногда любви к неподобающим объектам, видеть его каким-либо иным.
Он неприятен мне, как неприятен любой другой человек, опираясь на образец которого ты решаешь проблемы трения между внешним миром и своими слабыми местами.
Даже если это было довольно давно.
Сейчас я могу твердо знать, что мое назначение главой Дома Слизерин не было данью пустой формальности, а распределение в Слизерин не было случайностью. В школьные же годы мои сокурсники не ленились порою убеждать меня в том, что "шляпа была пьяна" и вышло недоразумение. Слизерин - прежде всего, воля к величию, воля быть лучшим из лучших; это предполагает умение идти своим путем, непреклонно и великолепно владея собственным стилем решений и действий. Дух Дома Слизерин беспощаден к любой слабости, он предполагает возможность игры со всем, кроме того, что является стержневым, сущностно важным для той силы, местом воплощения в мире которой является каждый его адепт. Вековые традиции, "облико морале", "беспрекословные ценности" - все это может быть мишурой, маской, растопкой для атанора, если они не отвечают требованиям единства с великолепной вечностью.
До самого окончания школы я знал это - и не был в этом уверен. Я знал, что разговоры о беспрекословных "общечеловческих ценностях" искажены преломлением под углом требований слабейших о жалости к ним и искренне презирал подобное положение вещей, но собственные побуждения жесткости, как формы требовательности к себе и миру, нередко разбивались о восприятие себя, как жертвы развлечений собственных сокурсников, неизбежном при подобном положении вещей. Жертва не имеет права требовать. Ничего. Ни с кого. Жертва может только претерпевать. И, тем более, не имеет права рассуждать ни о каких высоких материях, будучи сама не в состоянии держать планку классицизма. Удел жертвы - собирать по полу истоптанные листки книги, вырванной из рук хулиганами, отлеживаться в больничном крыле после того, как ее оставили в сугробе под заклятием окаменения, молча, с демонстративно поднятой головой, собирать насмешки и шепотки в спину, и убеждать себя молча, под одеялом, что все эти недоучки, которых совершенно не интересует высокое искусство, недостойны какой-либо реакции с ее стороны. И - знать, что на самом деле это не голос гордости, а голос слабости. Сиди и терпи, впитывай плевки, пока не можешь ничего ответить так, чтобы не быть снова выставленным на посмешище, подвешенным вниз головой с задранной мантией.
Люциус Малфой ни в какой форме не принадлежал к слабым мира сего. И он не обращал на них внимания по совершенно иным причинам. Более естественно и утонченно выражая свое пренебрежение. Поневоле приковывая этим внимание, балансировавшее на грани возмущения и восхищения. Видимо, эта естественность пренебрежения слабыми, недоступная даже Лорду в силу особенностей его маггловоспитания, и делала Люциуса притягательным даже для Волдеморта, обуславливая место Малфоя среди Упивающихся Смертью. Лорд не копировал его манеры, о, нет. Подобного рода росписи в собственной ущербности он не простил бы себе никогда. Его манеры, как и его сила, были более грубыми, естественную утонченность, когда в том была нужда, заменяло искусство искушения. Но эти аристократические качества Лорд всегда любил. Возможно, просто как стиль. Возможно, как то единственное, чего никогда не достичь никаким мастерством, что нужно впитать еще с молоком матери. Совершенно не исключаю, что в чем-то он даже завидовал Люциусу Малфою.
Впрочем, как и я. В годы юности. Малфой обладал всем тем, чего я был лишен: красотой облика, умением подать себя, светским обаянием, природным изяществом, совершенно естественной беспощадностью к слабости (иногда я думал, в очередной раз столкнувшись со скользкими слухами, мог бы я, хотя бы в юности, его любить; нет, не мог бы - именно по этой причине: он обладал всем тем, чего лишен я, зависть - плохая основа для любви). Тогда он изволил обратить на меня толику своего бесценного внимания: я получил Метку после первого же разговора с Лордом, отделавшись только испытанием болью, это был знак избранности, это интриговало (при каких обстоятельствах получил свою Метку Малфой и какие испытания довелось пройти ему, я не знаю до сих пор, в наших кругах не приняты такие степени откровенности).
Ночь 1978 года, за окном шелестит осенний сад Малфой-менора, негромко потрескивает камин, беседа наедине, в полумраке; Люциус Малфой стоит в нише, опираясь рукой на цоколь бюста какого-то своего предка, я сижу на подоконнике, обхватив колени руками. Обстановка, достаточно располагающая к откровенности: лорд Малфой удостоил полукровку приглашением и частной беседой, лица скрывает темнота, малейшие интонации голоса выдают всё. Шелесты и шорохи являются самым лучшим интерьером для разговора, о котором никто не вспомнит вслух с утра.
- ... Снейп, а я так и не понял, в чем проблема. Понял только то, что проблема есть, это написано на тебе. Каждый раз ты участвуешь в развлечениях Братства, словно превозмогая себя. У тебя же нет никаких причин щадить никого из них.
- Пожалуй, - задумчиво киваю, стараясь, чтобы голос звучал обыденно и сухо, - никаких. Не могу даже сказать, что я ничем их не лучше, - иронические нотки совершенно искренни, - кроме того, что это выглядит пошловатым отыгрышем за все былые проигрыши в силе.
- И зачем ты вбил это себе в голову? - камзол Малфоя белеет в нише, очертания неясны. - Это всего лишь не ровня. С ними можно все. А от тока жертвенной энергии, выделяемой ими, когда их пытают, можно получать некоторое удовольствие.
Отворачиваюсь к окну. Пожалуй. Можно рассмотреть это и с такой точки зрения. Собственно, все школьные издевательства над париями замешаны именно на жажде подобной "крови". Одним самоутверждением дело явно не ограничивается. Издеваться мародеры перестали только тогда, когда сами оказались на расстоянии шага от положения жертвы и судьба их товарища в определенной степени зависела от моего молчания.
В тот момент я ненавидел себя за то, что в школе мне не хватало отрешенности для того, чтобы не выделять эту энергию, не быть пищей для чужого самолюбия, и Малфоя - за то, что разговор зашел настолько далеко.
- Ради некоторой честности с собой, - хмыкаю, - это Вам они не ровня, лорд Малфой.
Из темноты доносится негромкий удовлетворенный смех.
- Ну знаешь, Снейп. Тебе они тоже не ровня. Теперь, - уточняюще, - после принятия Знака. Честность с собою, Снейп, штука опасная, - в голосе Люциуса появляются оттенки опасной меланхолии, обычно несвойственной ему и потому особенно убедительной, - все зависит от того, что считать истиной и с чем соразмерять происходящее. Под лозунгом честности с собою легче всего себя обмануть. Право слово, Снейп, не поверишь, но ты нравился бы мне, если бы от тебя за десятки миль не разило вчерашней жертвой.
Спрыгиваю с высокого подоконника, резко:
- Мистер Малфой, - раскланиваюсь, - другого меня у Вас нет.
Малфой не шевельнулся.
- Твое шутовство отдает тем же. Очень отчетливо. Оно не свойственно тебе, и это очень слабый вызов, Снейп.
Передергиваю плечами и снова отворачиваюсь к окну. Не хочется разменивать чистоту происходящего на пикировку и обмен колкостями. В конце-концов, правда в устах Люциуса Малфоя чего-то стоит. Любителем серьезных разговоров Малфой не был, предпочитая светское времяпровождение разнообразным философствованиям, и в его согласии на подобную беседу было какое-то тройное дно. Я хотел знать, зачем.
Голос из темноты:
- Хмм, тебе еще не хочется пытать меня?
Не поворачиваясь, холодно:
- Хочется. Мы зашли слишком далеко, мистер Малфой. После таких откровений становятся или друзьями, или врагами.
- Поверь на слово, совершенно необязательно.
Вполоборота:
- Или сообщниками.
Темнота вздрагивает.
- Ого... - голос Малфоя звучит приглушенно, - хорошенькое заявление.
- Подозрение, мистер Малфой, - усмехаюсь.
- Ого, - повторяет он, - Снейп, молись, чтобы я об этом не вспомнил, если настанет для того час.
- Непременно помолюсь, - прищуриваюсь, - потому что Вы - скользкий сообщник и ненадежный слуга.
С досадой думаю, что все-таки позволил втянуть себя в любимую Упивающимися Смертью игру: удар на удар.
Белый силуэт из ниши, холодно и почти враждебно:
- Я хорошо знаю свои интересы, Снейп.
- Именно поэтому. Люциус, Вы повторите эти слова в лицо миссис Лестранж?
- Разумеется. - темнота усмехается оттаявшей усмешкой, что свидетельствует о том, что Малфой обнаружил еще одно мое слабое место. Повторит, пожалуй, в том действительно нет ничего предосудительного, хоть Белла и взовьется от одного упоминания о том, что для кого-то его собственные интересы могут быть синонимом служения Лорду, а не чем-то неизмеримо ничтожным в сравнении с этим служением. И повторит без вызова. Спокойно. Как констатацию факта. - А ты хочешь убедить меня в том, что готов бескорыстно и самоотверженно служить Лорду? Вопреки своим интересам?
- Не вижу в этом никакой нужды.
Движение за спиной. Малфой выходит из ниши и встает рядом, глядя в окно. Кажется, что его длинные белые волосы сами светятся в темноте.
- Снейп, ты парадоксален, - усмехается он, - тебя невозможно ни уважать, ни презирать, и в то же время есть соблазн делать и то, и другое. Лорд дал всем понять, чего стоит твоя образованность, и в то же время ты способен лишь на колкости в ответ на удар. Словно с жертвами тебя связывает большая общность, чем со жрецами. Это странно и унизительно.
Слизеринец, я не могу не согласиться с ним.
- И пока ты не отомстишь обидчикам, так и будет.
- Люциус, Вам доставляют удовольствие душеспасительные разговоры?
- Да нет, - в голосе Малфоя прорезается скука, - считайте это моим экспериментом. Видимо, все Ваши познания не сделают Вас никогда ровней любому из нас, - рука в белой перчатке касается моего лица, я перехватываю ее у запястья; подобная "ласка" сродни пощечине, так развлекаются с грумами.
- Как Вы думаете, Люциус, что будет большим хамством: подобные упражнения или Круциатус, наложенныый гостем на хозяина дома? - не отпуская его руки.
Люциус лениво усмехается:
- А как Вы думаете?
- Думаю, равноценно, - отшвыриваю его руку, выхватываю палочку, - Crucio!
На его крик прибежала миссис Малфой, его мать. Тогда, когда Люциус уже вполне осмысленно глядел в потолок, переводя дыхание.
- Люций! - она повернулась на каблуках, нацеливая палочку на меня, - Expelle...
- Мама, перестань, - Люциус повернул к ней голову, она растерянно замерла на полуслове и опустила палочку, - мы немного повздорили, и только. Чего не спишь?
Она брезгливо поджала губы и вышла, видимо, решив высказать Малфою все с утра наедине. Я расслышал какое-то бормотание под нос про полукровок; от ответной реплики пришлось воздержаться.
За ней закрылась дверь и гостиная снова погрузилась в темноту. Люциус встал и оправил одежду:
- Неплохо... - движение в темноте, - Avada Ce...
- Люциус, - прерываю его смехом, он и впрямь замолкает, - я Вам не верю. Если Вы хотели видеть мой ужас, то лучше было развлечься с Империусом и приказать мне нанести дружеский визит к Поттерам на свадьбу. Лорд не простил бы Вам Авады. Пока я числюсь его слугой.
Малфой смеется:
- А ты простил бы мне такое развлечение с Империусом?
Пожимаю плечами:
- Нет, конечно.
- Даже если бы я довольствовался ужасом в твоих глазах и отменил приказание?
- Люциус, Вы все-таки недоучка, - удовлетворенно усмехаюсь я, - позвольте напомнить, что finita Inperio до выполнения приказа освобождает волю от подавления только наполовину. Исчезает давление, но невыполенный приказ остается в форме жгучего побуждения, разрушающего волевую сферу сопротивлением уже заданному императиву.
Малфой садится на диван, закидывает ногу за ногу.
- Твоя начитанность, Снейп, прямо-таки искушает меня попробовать...
Тихо и угрожающе:
- Не советую, Малфой.
- Пожалуй, - равнодушно, - шутка была бы дурацкой.
- Ненавижу нелепицы.
- И боишься их, как сам признался.
Мне было девятнадцать лет. Люциусу Малфою - двадцать четыре года. Этот разговор, почти на равных, был довольно унизительным искушением. Знак на левой руке ставил нас наравне. Мои познания и мое мастерство смещали акцент нашего равенства в лестном для меня смысле, делая Люциуса не ровней мне, несмотря на всё его богатство, происхождение, стиль и природные аристократические свойства, делавшие его бесконечно притягательным для окружающих. В ту ночь я понял, что никогда больше не соглашусь на унижение.
Те манеры Малфоя, которым я в тот год упоенно подражал, несколько сглаживались в моем исполнении особенно свойственной мне в юности резкостью, которую уже ничего не ограничивало. Мое неприятие любого рода слабости в те годы было отражением, изнанкой той слабости, которую я себе не простил. Уже после, потом, было достаточно времени, чтобы понять, что школьное согласие терпеть стоило не столь многого по сравнению с тем, что последовало за школой. Все познается в сравнении.
Поттер, нашедший в думоотводе сценку из школьной жизни, был глубоко впечатлен ей только потому что другого опыта в его жизни не было. Разумеется, он вообразил, что это неизгладимая травма, за которую я пять лет отыгрывался на нем, будучи не в состоянии предположить, что его небрежность в учебе - достаточная причина для неприязни. Я же иногда даже с некоторым сожалением и облегчением, вызванным безвозвратностью, думаю о том, что мелкие трагедии переживания нелепиц больше никогда не повторятся. В мире игр не на жизнь, а на смерть нет места упоенному переживанию чего-либо. Есть только страх срезаться на мелочах. И обмораживающий шок знания, за что и когда предстоит умереть.
Сам Малфой не неприятен мне. Во всяком случае, давешний ночной разговор оставил осадок той благодарности, которую не прощают, как одобрение поступка, совершенного без чистых намерений, и только. Я не остался у Малфоя в долгу, несколько раз предупредив его о подозрениях аврората. Неприятно - думать о нем, как об одном из юношеских образцов для подражания в чем-либо, имеющем свой смысл, безусловно, но... всегда нелестно - подражать тому, в чем нет особой завораживающей чистоты. Он не был достоин моей дружбы и моего доверия, он был достоин только подражания. Еще один способ делания добра из зла: выправление сломанных костей равнением на порочный эталон. Ошибки юности, которые даже нельзя назвать ошибками, строго говоря. Еще одна горькая пилюля для собственной гордости.
* * *
Я устал выслушивать от Минервы МакГонагалл возмущенные кудахтанья по поводу Драко Малфоя, мол, сегодня он так, так и еще вот так провоцировал гриффиндорцев, вон ту хаффлпаффку довел до слез, назвав грязнокровкой, и вообще что за отвратительная мода - ходить со свитой, демонстративно выказывая презрение к духу школы, поговорите же с ним, Северус, в конце-концов... Не буду. И она тоже знает, что не буду. Так, один из неприятных, но привычных бытовых ритуалов последних шести лет. Дань моде и привычке. В очередной раз посоветовав ей обращать больше внимания на свой колледж, чем на мой, уткнулся взглядом в тарелку. Подобные утренние разговоры не портят аппетит по причине его отсутствия.
Вопреки очевидному, каждый раз не верится, что эта женщина, бывшая педагогом в Хогвартсе еще в годы моего обучения, способна не понимать очевидного. Драко, откровенно наслаждающийся амплуа отъявленного мерзавца, просто сын Люциуса Малфоя, Упивающегося Смертью и потомственного аристократа. Просто наследник аристократического рода, которому выпало несчастье жить во времена упадка аристократии. В кругу его семьи еще не готовы с этим смириться. В кругу его семьи привыкли жить по старым правилам, в списки которых вполне входит пренебрежительное отношение к тем, кого не считают ровней. С не-ровней можно всё и в этом нет ничего особенного, точно так же, как можно раздеться перед домовым эльфом. И сын аристократов должен получать все причитающиеся по рангу знаки восхищения, преклонения, почитания, его первенство должно быть неоспоримо - по праву рождения. Драко вырос с этим знанием, я достаточно хорошо знаю Люциуса Малфоя, чтобы предполагать, что тот мог воспитывать сына иначе. Сам Люциус умеет лавировать, он готов тратить своё обаяние на тех, об кого с чистой совестью вытер бы ноги, когда в этом есть свой резон; но когда речь идет о роде Малфоев, Люциус, даже вопреки выгоде, начинает мыслить родовыми правилами и установками. И он учил сына лавировать, заметать следы, играть в двойные игры - о, да, безусловно, но - не вопреки родовому высокомерию.
Драко когда-нибудь станет гибче. Когда-нибудь. Когда повзрослеет и узнает, что двойные игры всегда требуют принесения гордыни в жертву выгоде. Когда Люциуса не станет и у Драко не будет насущной ежедневной надобности доказывать отцу, что он, достойный наследник Малфоев, никогда не склонит головы перед "грязнокровками", ставшими ныне сильными мира сего.
Каждый раз, когда я вижу браваду Драко, я думаю, что он достойный сын Упивающегося Смертью: он упивается чудой яростью, досадой, болью. Он будет доводить до слез девочек из Хаффлпаффа - ради самого наслаждения этими слезами. Этот ребенок был обетован Темному Лорду и зачат, как то предписывал ритуал, в кругу Упивающихся Смертью, Люциусу пришлось грубо взять силой свою жену; от этого никуда не деться. Питательная энергия чужого страдания будет всю жизнь сопровождать Драко.
Знает об этом - от меня - только Альбус; но неужели так трудно сопоставить?..
И Люциус никогда не говорил ни слова поперек поведения Драко в школе. Он учился еще в те времена, когда все причитающиеся по факту его происхождения отношение считалось еще чем-то вполне естественным. Он получил место старосты Слизерина, а после - старосты школы, потому что он принадлежал к роду Малфоев; он мог позволить себе уходить с любого урока в любую минуту, на ряд его развлечений педсостав смотрел сквозь пальцы и запрещено ему были, разве лишь, употребление Темных заклятий. Впрочем, он тоже знал свои границы и их не переходил, не было нужды бросать вызов. И теперь, когда Хогвартс встречает его сына не как наследника рода Малфоев, вознесенного над остальными смертными и поставленного особняком, а просто как одного из сотен учеников, он находит такое положение дел непростительным. Обида, досада и ненависть Драко находят полную поддержку дома. Дисциплинарными мерами здесь ничего не перевоспитаешь.
Года три назад я давал Люциусу дружеский совет перевести Драко в Дурмштранг. Нарцисса воспротивилась: мол, Дурмштранг - слишком суровая школа жизни для Драко. И впрямь, исходя из того, что рассказывал Каркаров о своей школе, можно сделать вывод, что Дурмштранг воспитывает адептов Темных Искусств в старых правилах, когда слишком жестоким считается только то, что оставляет непоправимые увечья или несовместимо с жизнью. Дурмштранговцы разговаривают на языке силы: если ты не смог ответить или отомстить, ты ничтожество, и обращаться с тобою по праву будут, как с ничтожеством. Такой школы для своего сына миссис Малфой не хотела.
Что ж, теперь она пожинает плоды своей жалости: к службе Лорду Драко не готов. Что не отменяет этой службы для "ребенка предназначения", обетованного Лорду "самым верным из его слуг".
Одни из самых тяжелых моих размышлений последнего года - размышления о пределах моих обязательств перед моим учеником в подобной ситуации. Он не просит помощи, я никогда не был для него тем, что принято называть Учителем с большой буквы; но он ученик Хогвартса и этого достаточно... для чего?
Если не создавать свое призвание из работы учителя, то не останется ничего, за что я был бы готов драться и умереть. Пожалуй, разве, собственная жизнь, но тот, кто борется только за жизнь, всегда проигрывает, на весах вечности вес какой-то судьбы, одной из тысяч тысыч, невелик.
* * *
Первым из слизеринцев, принявших в последнее время Черную Метку, первым из слизеринцев, проигранных мною, был Юлий Поллукс Эйвери. Самый старший сын в семье, мой выпускник трехлетней давности. Бывший староста Слизерина, высокий темноволосый светлоглазый мальчик, потом юноша. Это необычное сочетание - темных волос и светлых глаз - приковывало к нему внимание.
Временами он был небрежен к зельям; где-то на третьем году его обучения, когда я окончательно разочаровался в том, что любовь к искусству можно привить если не всем, то хотя бы всем слизеринцам, а он стал капитаном квиддичной команды Слизерина, я перестал назначать ему отработки за небрежность, не мешая тренировкам. Квиддич всегда был мне безразличен; но кубок должен быть у Слизерина, таково обязательное условие воспитания учеников данного колледжа. Они должны быть лучшими из лучших. Если не во всем, то, хотя бы, во всем, в чем хотят.
Когда однажды в коридоре Эйвери со товарищи оглушили множественным Ступпефаем одного хаффлпаффца и несколько увлеклись этим занятием, благодаря чему и были обнаружены МакГоногалл и несколькими гриффиндорцами, мне пришлось объявить ему взыскание. Он пришел после уроков в лабораторию с кислой миной. Демонстративно встал у дверей:
- Мне мыть котлы, профессор Снейп? - безо всякого энтузиазма спросил он.
- Стоило бы, мистер Эйвери, - ответил я, - стоило бы. Это, хотя бы, научило бы Вас осторожности.
- Осторожности, профессор? - красивые тонкие губы Эйвери скривились. - Позвольте. В маггловских шмотках, перебросив мантию через руку, по коридору школы шел не я.
Все стало ясно. Да, Слизерин не смирится. И напрасно Альбус думает, что они забудут в школе, чьи они дети.
- В результате, Хаффлпафф не потерял ни балла. А Вы сейчас сядете и будете читать книгу Каннингейма по зельям. В качестве взыскания. За неуместность вашей демонстративной расправы.
- Неуместность?
- Разумеется. Как Вы думаете, почему этот хаффлпаффец спокойно шел по школе в таком виде? - молчание. - Потому что Ваша выходка окажется для него максимальным наказанием. С Хаффлпаффа можно было бы снять баллы за такие вещи - если бы Вы с друзьями не обеспечили ему мученический нимб.
- И... и что? - Эйвери берет книгу, садится. - Все это будет оставаться безнаказанным? На нашу историю, наши традиции им можно наплевать?
В его голосе слышны нотки отчаяния. В моем пробиваются нотки желчи:
- Да, мистер Эйвери. Запомните: если Вы хотите что-то изменить, Вам придется стать министром магии.
Эйвери открыл книгу. И на следующий же день слизеринцы - а потом и вся остальная школа - знали, что Эйвери не мыл котлов в лаборатории. Я махнул рукой на все сплетни, которые неизбежно возникли, магглорожденные не были бы магглорожденными, если бы не прихватили с собою из своего мира любовь к сплетням сомнительного толка, каковые тоже довольно быстро расползлись. Чезаре Руджиери, черноволосый юркий итальянец, насмешливо сообщил мне спустя пару дней:
- Знаете, профессор Снейп, хаффлпаффцы уже болтают, что Эйвери - Ваш... кхе-кхе, любимчик.
- Еще одна подобная сплетня, мистер Руджиери, и Вы получите взыскание. Дурной тон непростителен.
Эйвери оставался невозмутим. Из той беседы он сделал все причитающиеся выводы и некоторое время царил в Дуэльном Клубе, никак не нарушая правил. Потом прецедент повторился и перерос в правило. Но он уже более внимательно выбирал время и место: никто его не застал.
Один раз я все-таки напомнил ему об осторожности:
- Мистер Эйвери, предупреждаю: если Вы хоть раз забудетесь и примените Круциатус, Вас исключат из школы.
- Будьте спокойны, профессор, - он одарил меня насмешливым взглядом исподлобья, чопорно кивнул и откланялся.
Год назад я встретил его на собрании в Малфой-меноре. Мы встретились взглядами, чопорно раскланялись и я надел маску.
Лорд потребовал тишины.
- Юлий Поллукс Эйвери заявил о желании получить Знак, - медленно, правильно расставляя все ударения, проговорил он, - и попросил об испытании. Северус, Вы учили его. Дайте характеристику.
Я снял маску. Медленно стянул ее. С Лордом полагалось говорить без маски. И поздно было предупреждать и кого-то отвоевывать.
- Старателен. Безупречен. Вдумчив. Высокомерен. Неосторожен, - почтительно склонив голову, докладывал я. - Иногда неаккуратен. Самолюбив. Временами дерзок. - вижу краем глаза, как прямая спина Эйвери, стоящего прямо от меня, чуть надламывается. Опасная характеристика.
- Как Вам подобная характеристика, Эйвери? - голос Лорда лениво течет, заполняя собой пространство.
Эйвери сжимает губы, его зрачки превращаются в точки.
- Субъективна, Лорд Волдеморт.
В другой обстановке я бы мысленно апплодировал ему. Он повзрослел. С легким холодком между лопаток думаю, что когда-нибудь он сможет меня переиграть. В том, что только что я нажил себе верного врага, я уже не сомневался.
Лорд встает, его голос бьет, как нацеленный звук колокольного звона:
- Вы уважаете своего учителя, Эйвери?
Молодой человек встречается взглядом с Волдемортом - и опускает глаза:
- Да. Тем более, если Вы согласны с ним, Лорд Волдеморт.
- Пожалуй, - сухо роняет Лорд и переводит взгляд на меня: - Ты будешь его крестным, Северус?
Мне даже бесполезно отказываться: этот выбор он сделал сам. Остается только вспомнить, какими словами в объятья Лорда толкнул его я сам. Я киваю:
- Прошу Вашего позволения, мой Лорд.
- Приступайте, - Волдеморт сыто щурится, в его глазах мелькают алые проблески, как будто огоньки гоняются друг за другом с треском по трещинам. Я снимаю маску с руки и протягиваю Эйвери:
- Надевайте. Ни одно из Непростительных Заклятий не красит человека. Надевайте.
Эйвери, сделавший, было, полшага назад при упоминании о Непростительных Заклятьях, берет себя в руки и надевает маску. Я достаю палочку, нацеливаюсь ему в центр лба - на концентрацию всегда хватало около двух секунд, -
- Империо!
Эйвери вздрагивает и все знают, как изменилось его лицо под маской. Первые несколько минут действия заклятья, до получения императива, это откровенно тупое лицо, не выражающее никаких мыслей и чувств. По гостиной начинают бежать шепотки: старые друзья-товарищи уже знают, когда я делаю что-то на чистой воле, без вдохновения, на грани отвращения. Знает и Лорд, что еще хуже. Я не должен дешево отделаться, чтобы не заплатить еще дороже.
- Эйвери, - кладу палочку на узорчатую этажерку, - Круциатус. Приказываю Вам пытать меня. Лорд не должен быть разочарован Вашими познаниями.
Эйвери механически делает шаг вперед, как гофмановская механическая кукла, я отступаю на шаг. Сейчас он - собранная воедино воля к исполнению приказа. О, он старается не разочаровать Лорда. Я уже могу представить свое времяпровождение в ближайшие две минуты.
Он выдергивает палочку из рукава и - да, я не ошибся, он владеет Круциатусом - направляет ее мне в середину груди, в место пересечения всех эфирных связей:
- Круцио! - и делает жест палочкой вниз, в сторону волевого центра. Да, полноценный Круциатус выходит тогда, когда волевой центр нарушен.
... - Finita Imperio, - через несколько минут я нахожу в себе силы прервать недолгую тишину, всегда заполняющую тело и сознание после пыточного заклятья, приподнимаюсь на локте, дотягиваюсь до палочки и снимаю Империус с Эйвери. Тот снимает маску. Улыбается:
- Профессор, знаете, это не было больно. Может быть, в Хогвартсе это и дико - пытать учителя по его собственному приказу, но... но Вы не были моим Учителем. Я обошелся без учителей. Больно, - он поднимает взгляд на Волдеморта, - то, что это не было больно. Позволите, мой Лорд? - он почтительно склоняется перед Волдемортом.
- Да, это повод. - я чувствую кожей его радость, посвящение состоялось, Эйвери готов и это очевидно, и надеюсь, что проклятое чувство беззащитности, всегда охватывающее перед повторным Круциатусом, никак не отражается на лице. Дальнейшая сцена - этюд в черно-белых тонах: перед Круциатусом Эйвери накладывает на меня Силенцио. Соблазнительно было бы думать, что он пощадил мою гордость, но скорее всего, нет. Когда кричит все, а тело немотствует... в этом есть некий особый элемент пикантности. Великосветская эстетика, театр кукол.
... - Как ты находишь его Круциатус, Снейп? - издалека доносится голос Волдеморта.
- Выше ожидаемого... - я стараюсь, чтобы прозвучало внятно, перед тем, как провалиться в беспамятство. Дальнейшее происходит без моего соучастия.
Следующими свидетельствами моего проигрыша были близнецы Руджиери. О том, что обетованный рай Лорда Волдеморта безобразен и безнадежен, нужно знать не с чужих слов. Как и о том, что возможность отомстить за ущербность мира, в котором тебе довелось родиться, вырасти и жить, стоит ничтожно мало по сравнению с невозможностью сделать этот мир лучше.
* * *
Если бы в наших кругах было принято оперировать таким понятием, как дружба, я мог бы говорить о дружбе с Игорем Каркаровым.
Это были времена нашей юности. Он был старше меня на несколько лет; всего лишь несколько лет. Между нами не было ничего похожего на любовь - состояния, когда узор энергий твоего тела переплетается с узором энергий чужого тела и чужое перестает быть чужим. Нет; всегда определенная дистанция, в которой, самой по себе, было некое особое благо. Пожалуй, магическая дружба - это тогда, когда переплетаются узоры ментальных потоков и узоры потоков силы, связывающих мага с макрокосмом.
Между нами не было никаких обетов верности и не было даже слова "мы". Нет, всегда "ты" и "я". Неизменное предчувствие осени. Каркаров никогда не заходил ко мне в гости, видимо, молчаливо уважая мое неприятие любого вторжения. Заставив другого привыкнуть к любой форме твоего вторжения на его территорию, можно сделать его своим узником; хотя бы даже узником привычки к твоему присутствию. Между нами обошлось без подобных эксцессов, которые неизбежно кончаются распадом чего-либо.
У него дома я всегда чувствовал себя достаточно свободно. Возможно, потому что то, что в нашей культуре, в нашей среде считается симптомом радикального сокращения дистанции, у них принято, как некий допустимый норматив приятельских отношений. Я был готов заходить по стезе действий и поступков настолько далеко, насколько было нужно, но не переходить определенную черту в каких-либо взаимоотношениях. В те годы мне было более чем достаточно того, что меня ломал, выламывая под интересующую его модель, Лорд Волдеморт.
Из первого разговора у него дома я вынес знание, что дурмштранговцы имеют совершенно другую модель миропорядка, нежели мы. Их космос гораздо более надчеловечен и нечеловечен, он имеет все права не считаться с желаниями и волей молекул. Только человек, если он маг и хочет быть магом, не имеет возможности не считаться с космосом. Просто и почти естественно. Отсутствие личной воли, как высшая воля, точка принятия решений находится не на уровне личности. Чтобы это воспринять в полной мере, нам придется сломать всего себя, каким ты успел стать. Я так и не решился на это. В силу привычки думать так, как привык, так и не обретя уверенности в том, что это имеет смысл.
Личный пример Каркарова был заразителен. Он избежал всех наших метаний между светом и тьмою, добром и злом. Он хорошо знал, что делает - и делал с открытыми глазами. Именно поэтому его внутреннее пространство осталось незапятнанным - вожделенная и недостижимая мечта для многих из нас.
Впервые я оказался приглашен к нему как раз тогда, когда начал разочаровываться в Лорде. Естественно, это были дни душевной смуты, колебаний между желанием убедить себя в том, что я не понимаю высшего смысла действий Волдеморта, и категорическим нежеланием прощать себе согласие на Знак и любое иное предательство всего, что раньше было хотя бы обещанием клочка незапятнанного пространства внутри. Я избегал общения с "братьями", по мере возможностей сторонился Лорда, страшась обвинения в предательстве и вожделея его, как способа поставить единственную мыслимую точку над "i" и с чистой совестью перечеркнуть жирным крестом все ошибки молодости вместе с причитающейся к ним жизнью. Каркаров удачно выбрал время и пригласил меня как раз тогда, когда я совершенно не желал оставаься наедине с самим собой.
... Глубокой ночью он, допивая бутылку ракии (я ограничился одной рюмкой, распробовав сей благородный напиток и опасаясь пьяных исповедей со своей стороны), глядел на меня совершенно трезвым взором и совершенно будничным тоном выкладывал мне ответы на вопросы, которые я не задавал:
- Видишь ли, наличие внутреннего храма - обязательное условие работы мага. Наши выходы на энергию космоса - наши идеалы, то, чему мы готовы следовать беспрекословно, то, следование чему превращается в богослужение. Лорд разрушает внутренний храм каждого из нас, оставляя только алтарь, на котором жертвуют ему. Всем, что свято. Всем, что попадается под руку. Всем, Северус. Таким образом, он создает свой внутренний храм. Воздвигает в нем иконы верности.
- Зачем же Вы служите ему, Каркаров? - задал я вполне резонный вопрос, красное дерево буфета, прислонившись к которому я стоял, откровенно не резонировало со мной ритмом своих токов силы, и этот диссонанс позволял сохранять трезвую голову.
- А-а, - Каркаров махнул рукой, - вас этому не учили. Это дурмштранговское. Ступени адептата, которые проходят за несколько жизней. Одна из них - перед финальной встречей с Солнцем или Абсолютом, как хочешь, - достать его осколок, живущий в тебе, из абсолютной тьмы, из пребывания во зле. Постичь те степени добра, которые составляют зло, если переводить это на язык вашей терминологии. Так выкристаллизовывается свет, не отрицающий тьму, и тьма, не боящаяся света и не пренебрегающая им. Всякий предел - зов того, что не может прийти.
- То есть, Вы готовы жертвовать этому своей жизнью?
Каркаров поморщился:
- Сила не навязывается. И вовсе не жаждет быть познанной. И она требует даже не самоотверженности... Северус, пожалуй, точной будет такая аналогия: когда ты сжимаешь камень в руке, ты - теряешься из виду, а камень крепнет. Маг рождается из несгибаемого намерения и состоит из знания, понимания и готовности.
Я все-таки сел напротив него:
- Вы думаете, я готов разделить Ваши идеи? Стать Вашим учеником? - я стиснул в руке лезвие ножа, лежащего на столе, и порезался. Вид собственной крови оставил меня совершенно равнодушным. Каркарова тоже.
- Как хочешь, - пожал плечами он, - на самом деле, ты идешь туда же, куда и я.
Хотел бы я так думать. Что я ему ответил, уже не помню. Свел разговор к банальностям, чтобы не заходить дальше, чем хотелось бы при первом приближении.
Дальнейшие встречи все-таки состоялись. Общение без духовной цели - неизбежное зло повседневности, и там, где это правило суеты нарушается, устанавливается более-менее прочная связь.
Утомляла привычка Каркарова вести беседы за чаркой ракии. Когда я предложил поставить эксперимент и пообщаться на трезвую голову, Каркаров прищурился и отрицательно мотнул головой:
- Это, - он указал пальцем на рюмку, - обязательная форма... заземления. Мы с тобою разговариваем о тех материях, которые проступают сквозь пространство, лежат по ту сторону проявленного мира. Будучи не готовыми к их чистому восприятию, можно легко оступиться в тот поток, который довольно легко принесет твое физическое тело или сначала тело желаний - к смерти.
Тогда я был совершенно не в настроении с ним спорить, более того, эти разговоры были хорошей возможностью разобраться с самим собой и своими собственными внутренними неурядицами. Становиться его учеником или просить его поддержки я не собирался; в общем театре абсурда, который напоминало сложившееся положение вещей, занятый нами уголок был еще более абсурден, чем все остальное, он концентрировал абсурд, выбрасывая действующих лиц в состояние, пограничное с материями, расплавляющими все привычные формы и контуры.
- Что такое, в сущности, работа мага, как говорил мой учитель, - Каркаров, полузакрыв глаза, прожевывал губами каждое слово, - он просто идет, потому что что-то зовет в пространстве. Суть в том, чтобы делать, оставляя узкую щелку не-тождества между силой - и делом, в котором она выражена. Собственно, как заклинание: говоришь так, чтобы в глубине слов расположилось то, что ты не должен произносить, и вещи принимают форму этого молчания. Само по себе заклинание - это поиск точки опоры.
- Игорь, - мои руки неприлично белели, контрастируя с обсидиановой чернотой стола, - Вы говорите это по учебнику, или...
- Нет. - просто ответил он. - Не по учебнику. Разница обучения в Хогвартсе и Дурмштранге - в том, что вы заучиваете и работаете, как сороконожка, которая не задумывается, как она ходит. Нас заставляют все это понимать. Знать каждой клеткой своего существа. Вот смотри... почему мы тут сидим? Что этот разговор дает тебе и мне? То, что ты не можешь произнести в разговоре, и составляет его тело.
- И? - закуриваю.
- И мы внутри, - Каркаров улыбается, - в токе его крови. Произносится одно слово и в комнате все приходит в движение. При том, что ничто не шелохнулось. Все жесты, все слова - для того, чтобы войти и опереться изнутри. Смысл слов - только в том, чтобы указать направление.
- Каркаров, - я чувствую, что я пьян, мысли путаются, тот период опьянения, что сопровождается божественной ясностью в голове и режущей четкостью каждого осознания-озарения, миновал, - ты держишься в воздухе, который тебя не держит.
Он смеется:
- А ты еще ищешь берег там, где есть только течение реки.
Я роняю бокал, и это отвратительно. Пора идти спать. Движения не повинуются. Игорь поразительно ловко выхватывает время, видимо, тому способствует та атмосфера, что сконцентрировалась в пространстве:
- Репаро! - звучание начинается тогда, когда бокал еще не долетел до земли. Он падает, разбивается, собирается обратно и все происходит настолько быстро, что обычный взгляд не заметит ничего. Просто - бокал уцелел. Как будто ему повезло.
* * *
Какое-то время в ранней юности, в начале седьмого курса, когда о таких вещах вообще начинают задумываться, я был уверен, что никогда не женюсь. Отсутствие каких-либо стимулов к поступку - вполне достаточный повод его не совершать. Меня интересовало искусство магии, я не мог вообразить себе, что можно предпочесть хорошей книге прогулку с девушкой, моей единственной любовью была лаборатория.
То ли весна тогда сделала свое дело, то ли это неизбежный этап взросления - я все-таки задумался о женитьбе. В тот же год, когда чуть было не дал себе зарок обойтись без уз брака. В конце-концов, думал я, это моя прямая обязанность по отношению к собственному роду, как единственного сына. Оглянулся по сторонам.
Слизеринки определенно не подходили на роль невест: я был не ровней блестящим великосветским барышням. К тому же, большинству из них, на мой вкус, гораздо больше соответствовало место на полке с фарфоровыми куклами, чем место в моем доме и вообще на факультете Слизерин. Рейвенкловские девушки того времени тоже прошли мимо внимания: те, кто заслуживал сколь-либо долгого взгляда вслед, были поглощены своими занятиями целиком и полностью, другие явно метили в супруги тем, кто уже определил свое место в этом мире. Этим я похвастаться не мог. Гриффиндорские амазонки со встрепанными косами и живой мимикой, пребывающие в вечном движении, пышущие здоровьем, любовью к квиддичу и живым интересом к однокурсникам-сорвиголовам не вызывали во мне никаких чувств, кроме легкого раздражения. Позднее до меня дошла сплетня о моих, якобы, интересах к Лили Эванс, в замужестве миссис Поттер; мне даже не стало смешно. Она была для меня еще одним призраком, не имеющим ко мне никакого отношения, пока не унизила меня жалостью в один прекрасный час. Хаффлпафф я не рассматривал вообще, люди, лишенные какого-либо таланта, в молодости меня интересовали еще меньше, чем сейчас. В целом, как выяснилось довольно быстро, зря. Девушка, ставшая объектом некоторых моих симпатий, была как раз ученицей Хаффлпаффа.
Она отвечала всем требованиям: была чистокровной, не блистала особой красотой, привлекающей толпы поклонников, но определенная одухотворенность сглаживала невзрачность внешности. Могла поддержать разговор: правда, на темы, далекие от моих интересов, но, по крайней мере, не о статьях из "Ведьмополитена" и последней моде. Как раз из таких, что становятся хорошими женами, а не дамами сердца.
В то время передо мною остро стоял вопрос собственной "ненормальности". Необычности, непохожести, следовательно, отверженности. Отверженности по праву, а не по принуждению. Большинство интересов моих сверстников я не разделял; интерес к девушкам относился как раз к сфере неразделенных. Глядя по сторонам - на количество тех, для кого флирт был насущной темой дня, я снова сталкивался с той пропастью, что лежала между мною и внешним миром. Собственная "ненормальность", выпадение за все границы привычных правил, никогда не была для меня особым поводом для гордости; скорее, некой данностью, с которой надлежит смириться и жить; но перед этим в ней стоило убедиться. Всегда полезно убедиться в истинности того, с чем приходится смиряться.
И я добросовестно старался влюбиться в нее. Перед тем, как расписываться в собственном поражении, стоит попробовать одержать победу. Я провожал ее до теплиц профессора Спраут, никак не демонстрировал раздражение, когда меня отвлекали от занятий в библиотеке, несколько раз даже взялся составить для нее список хороших справочников по зельям. Доходило даже до того, что дарил цветы и писал мадригалы, исправно пытаясь выдавать симпатию к человеку, в чем-то непохожему на остальных, за что-то большее.
Момент истины, как всегда, был очевиден и непредсказуем. Как-то Нотт, заставший нас прощавшимися у лестницы, ведущей в Хаффлпафф, задержался, проводил ее взглядом и бросил скучным голосом:
- Снейп, похоже, она тебя не любит.
- И что? - я пожал плечами, поворачиваясь к нему. - Не требовать же от нее нежных чувств. И вообще, какое Ваше дело, Нотт?
Он недоуменно посмотрел на меня и пошел восвояси. А я подумал, что отвечал скорее себе, нежели ему. И этим ответом обличил все свои нелепые попытки самообмана. Мне было безразлично, любит ли она меня или же просто согласна "дружить". "Любовь, что движет солнце и светила" обычно... кхм... менее бескорыстна.
Тем более, что и бескорыстного желания гореть во славу этой девушки я не испытывал. Никакого.
После этого я долго думал, почему же все-таки у меня не получилось влюбиться. Она из тех, что становятся хорошими женами, хранят верность, создают атмосферу уюта в доме, умеют не мешать и не интересоваться лишним. Полный список достоинств. И, тем не менее, я ухаживал за ней - и провожал иногда глазами Нарциссу Блэк, обрученную с детства с Люциусом Малфоем; я не имел никаких надежд, связанных с ней, то, что мы не пара, было очевидно с самого начала. Дочь одного из благороднейших аристократических домов - и полукровка в поношенной робе: ситуация, некрасивая и негодная ни для замужества, ни для ухаживаний, ни для безответной любви и вернейшего служения. Любое снисхождение нелепо и унизительно. Да и, не говоря обо всем этом, мне совершенно не о чем было с Нарциссой ни говорить, ни молчать. Просто она, живой канон красоты, приковывала взгляд, проходя мимо. Я чту приличия, и никогда мой взгляд не задерживался на ней надолго.
И идеальное тепло, хаффлпаффская девушка, была способна создать сад для двоих - но не подарить тот особый ток вдохновения, которым чарует идеальная красота, живое совершенство. Взгляд, остановившись на милой и доброй серой пташке, не обжигается об нее и не высекает искры. Мир не вздрагивает. Контуры не становятся резче на несколько мгновений.
... Не влюбился я и в Нарциссу Блэк. Просто она приковывала взгляд. После, когда я стал завсегдатаем дома Малфоев по известным причинам, эти чары, став элементом повседневности, оставаясь в ореоле недоступности, утратили свое очарование. Миссис Малфой, как жена Цезаря, должна быть вне каких-либо чужих ожиданий. Любое личное отношение излишне.
Просто спустя почти двадцать лет, когда она пришла просить за Драко, я не отказал ей не потому что когда-то смотрел ей вслед. С тех пор утекло слишком много самой разной воды, чтобы это могло иметь какое-либо значение. Я давно уже был не из тех, кто провожает взглядом. Просто - складывалась вполне определенная мозаика, эта часть которой имела свой смысл и свое место.
Вряд ли она сама когда-либо об этом думала.
А с той хаффлпаффкой я попрощался, объяснившись начистоту. Уже после окончания школы. Имея Знак на левой руке и прекрасно понимая, что она - не из тех, кто становится женами Упивающихся Смертью из чистой самоотверженности и девичьей любви.
- Я слишком долго ухаживал за Вами, чтобы не предложить Вам помолвку, - сказал я ей, - но, видимо, недостаточно долго для того, чтобы полюбить. Я могу жениться на Вас, но не могу обещать Вам даже тепла.
Она невесело усмехнулась углом губ:
- Спасибо, не надо, мистер Снейп.
* * *
Альбус Дамблдор. Кто был более ключевой фигурой в моей жизни - он или Лорд - не готов еще ответить окончательно. Между мною и каждым из них все равно остается трещина - шириной в один шаг, глубиной в вечность. И какая трещина непреодолимее, я не знаю.
Потому что не доверяю никому из них.
Доверие Дамблдора в годы юности явилось для меня полной неожиданностью и имело почти катарсический эффект. Потому что ломало все правила, к которым я привык. Мы встретились с ним, после окончания Хогвартса, - в восемьдесят первом году в Библиотеке Министерства, куда Люциус Малфой любезно выписал мне пропуск.
Это были как раз те месяцы, когда я заходил к Каркарову на ночные беседы, и успел накопить достаточно скепсиса по поводу Темного Лорда и служения ему: регулярное употребление крепких напитков притупляет вкус. Его попытки сделать из меня верного слугу были утомительны: привычка к кнуту формирует, в итоге, "горючую смесь" страха любой ошибки вместе с готовностью к пытке, а пряники были одинаковы. Сперва милость сильных льстит, потом обязывает, потом, вконец, обязывает настолько, что начинаешь задумываться, а стоит ли игра свеч. Я видел, как преображались его слуги, мои бывшие сокурсники: да, мы научились предавать друг друга так, что это уже не приставало ни к коже, ни к одежде, каждый знал, что любая откровенность немедленно станет публичным достоянием, как "дело Братства", да, каждый научился терпеть любую боль и работать с нею; большинство остановилось на возможности удовлетворения личной воли к власти путем господства над чужим страхом. Пожалуй, это действительно упоительно - знать, что в твоей руке чужая ненависть, чужая любовь (только отврати неотвратимую кару, только пощади - выражение, мелькающее в глазах обреченного, делает тебя в собственных глазах почти что демиургом), чужой страх, чужая воля, наконец (были нередки случаи, когда после множественного Круциатуса ломались даже свои, из сумерек на краю сознания, помраченного пыткой, нередко вырывался стон: "Я сделаю все, что захочешь... перестань..." - и этим нередко пользовались). Могущество, даже временное и иллюзорное - великолепный соблазн. Особенно для мага, для которого могущество означает интенсивный энергообмен, диалог с силой, являющийся его "вторым дыханием".
В одном разговоре со мной Лорд сформулировал мой соблазн так:
- Я лишаю тебя последней иллюзии: мир не станет совершенным. Но даю тебе возможность отомстить ему за это.
Это было удочкой, на которой я болтался довольно долго. Пока, наконец, не устал. Мстить миру за некоторую данность. Сама по себе месть конструктивна только как возможность вернуть себе то, что объект отомщения "отъел" от тебя или в тебе изуродовал; она восстанавливает некоторый баланс убожества. Пожалуй, он лучше, чем его отсутствие, эдакая формула недобровольных жертвоприношений. Но, в итоге, в общем и целом, мести свойственно исчерпывать себя. И внимание обращается вовне: на то, что совершеннее все-таки ничто не стало. И это делало бессмысленным даже саму месть. Упоение рассеивается. И остается только молчание. Тягостное внутреннее молчание. В котором звучат только вопросы - стал ли ты сильнее? что умерло безвозвратно? куда ведет дорога, которой ты идешь? - и прорезается паршивая ухмылка отсутствия любых ответов. Пряник утрачивает привлекательность. Остается только кнут. Остается все безобразие мира, в который ты вынужден ложиться одним из краеугольных камней, ибо нет иного выбора по факту принятия Знака. Исчезает очарование, рассеивается туманный флер юношеской восторженности, держащейся на великолепии могущества и силы, и взгляд начинает замечать трещины в монолитном колоссе. Ноги, сокрытые во мраке, начинают казаться глиняными. И подступает страх: не выдать сомнений. Ничем. Их Лорд не прощал никогда. За них убивали. Пока "зараза" не пошла дальше.
Когда знакомый и приевшийся страх отступал, на смену ему приходило другое желание: выдать их, наконец. И умереть, прерывая волевым решением цепь бессмыслицы, ведущей в никуда. По возможности, не беззащитной овечкой на алтаре гневного бога; тогда и подалась изнутри, из глубины, темная волна: мой Лорд, я хочу тебя предать. Хочу предать тебя так, чтобы ты уже не встал. Или, на худой конец, так, чтобы рана не зажила, мешала жить, напоминала о том, что Слизерин не прощает. Ничего. Даже потомку своего основателя. Мастер Салазар хотел бы такого отношения даже к себе, судя по всему. Ходили даже слухи, что в последние годы своей жизни, проведенные в добровольном изгнании, он говорил своим ученикам, что те должны в итоге предать все, чему он учил, чтобы проверить учение на прочность.
Мне был двадцать один год. И за этот невеликий срок я чертовски устал. От жизни. От собственной судьбы. От всего, что не имело смысла прощать - и так же не имело смысла не прощать. От всего, что не имело смысла, в итоге.
Дамлбдор подошел ко мне первым. В числе журналов, взятых мною, был журнал по теории магии, нужный ему. Я как раз пока не собирался читать его, еще не завершив работу с алхимическим ежемесячником Дурмштранга.
- Северус, позволите? - он указал одной рукой на журнал, другой - на кресло по ту сторону стола. Он застал меня несколько врасплох, как и его вежливость: все-таки, я привык видеть в нем директора школы, в которой я был учеником. Смена статуса и обращения несколько встряхнула, и почти позабавила: после школы я практически забыл о нем, во всяком случае, ни разу не вспоминал. В памяти остался образ директора, и все. Он - помнил. Дурная старческая сентиментальность? Или мои опыты с ядами и попытками трансмутации произвели такое впечатление на педсостав?..
- Пожалуйста, - кивнул я и снова уткнулся в журнал, поймав себя на мысли, что смотрел на него дольше, чем стоило бы, перед тем, как ответить. В нем было нечто, останавливающее взгляд. Пожалуй, именно некая его светимость. Восприятие силы, идущей от него, силы непоколебимой чистоты, останавливало мир. Нечто давно забытое, и - нет, не родное, пожалуй, я не мог бы назвать это ощущение подобным образом ни тогда, ни еще раньше. Скорее - желанное. Как чистая вода.
Я сосредоточился на выведении формулы в тетради, в которую переписывал рецепт: пожалуй, мой взгляд, брошенный на него, сильно напоминал взгляд утопающего на уплывающую в туман лодку: "Эта лодка - не моя..."
Несколько минут прошли в абсолютном молчании. Дамблдор листал журнал, я переписывал рецептуру, делая пометки в тетради по поводу погрешностей в рецептах. Внезапно он заговорил:
- Северус, до чего же эти журналы бесполезны... номер посвящен бытовым чарам, Вы его смотрели?
- Нет еще, - отозвался я, избегая смотреть на него. Удержавшись от привычного по отношению к директору "сэр".
- Редакция журнала, - вздохнул Дамблдор, - словно старается отвести глаза читателей от насущных проблем, как-то развлекая домохозяек... создание видимости того, что происходит что-то другое, нежели то, что происходит. - я все-таки поднял голову, оторвался от своих записей и откинулся в кресле; мне казалось, я достаточно привык к непроницаемости - для того, чтобы просто молча дышать его чистотой, ничем не выдавая себя. - А между тем, - он подался вперед, - никто, и я тоже, до сих пор не можем понять, как Тому удается калечить своих слуг настолько, что его действия не вызывают в них протеста.
- Это кто-то стремится понять? - пожал плечами я. - Кажется, всем достаточно мистического страха, вызываемого данной персоной. И сильной ненависти, которую он вызывает в господах мракоборцах.
Дамблдор сощурился и подался вперед, ко мне. Мне некуда было отступать. Впрочем, не слишком хотелось: в магическую дуэль в Библиотеке не слишком верилось, Дамблдор не производил впечатления человека, готового напасть. Его эфир выражал скорее готовность к диалогу, чем к нападению.
Что не мешало мне привычно чувствовать себя пригвожденным к стенке. В ту минуту я довольно остро чувствовал, что по силе они с Лордом равны. И стоит директору только пожелать...
- А Вы, Северус? Что вызывает он в Вас?
Я был бы готов поклясться, что он знает обо всем - если бы вопрос не звучал вполне логично в контексте моей предыдущей реплики. Также прищурившись, я сцепил руки на груди:
- Страх, - честно сказал я, - и, пожалуй, отвращение.
Ответ был совершенно честен и сим хорош. Еще со времен школы я знал, что директору можно говорить не всю правду; но также знал, что и злоупотреблять правилом умолчаний не стоит. Он был вхож в Министерство и дружил с главами аврората, это не было тайной. Чем меньше лжи, тем меньше внимания к моей персоне.
- Страх, Северус?..
В глазах Дамблдора мелькнуло вполне неподдельное удивление. Этот вопрос решил многое. Внутри меня щелкнул и остановился какой-то механизм. В конце-концов, поздно бояться. Особенно если хочешь предать. Что ж, если господа мракоборцы недоумевают - мне есть, что рассказать. Из того, разглашение чего явно не будет прощено. И явно доставит Лорду некоторые неприятности.
Начиная с того, для чего бальзамировались Инфери.
От кафедры библиотекаря нас отделяло несколько стеллажей. Мы были совершенно одни. Глядя в глаза директору, я медленно закатал рукав на левой руке.
- Как Вы думаете, сэр, - мои губы расползлись в кривой усмешке, - желает ли Темный Лорд того, чтобы его верные слуги не забывали, что ошибки и предательства наказуемы?.. Страх - это мощный стимул к повиновению.
Он молча смотрел на меня и я подумал, что моя молодость давно закончилась. Если когда-нибудь вообще была.
- Вы хотели знать, как работает Темный Лорд, сэр? Извольте, могу поделиться. Опытом наблюдений. - его взгляд требовал большей откровенности, обещал размыкание круга - хотя бы, возможностью совершить очередной необратимый поступок, они размыкают любые круги. - Мне нечего терять, мистер Дамблдор.
Разговор был долгим и подробным, "что делаешь, не делай вполовину". Закончился он в одном из лондонских пабов сильно заполночь. Предложением Дамблдора поработать в Хогвартсе.
- Я доверяю Вам, Северус, - сказал он, пожимая на прощание мою руку, - иные протрезвления стоят больше невинности, ожидающей соблазнителя.
- Но меньше чистосердечного раскаяния? - хмыкнул я.
- Раскаяние, Северус, - он остановился, уже готовый уходить, - не волевое решение и не сиюминутный порыв чувств. Это большая работа души над осознанием и переживанием содеянного. У Вас не было времени на эту работу. Не стремитесь вместить все в один день.
И ушел.
Я не верил в счастливые билеты и внезапные дары чужого милосердия, но верил в актуальность наличия источника нужной информации под рукой. Отсрочка приговора пьянила возникновением дополнительных возможностей, вероятностей "а вдруг". Нельзя сказать, чтобы я всю жизнь мечтал о карьере учителя; но защитный бастион силы вокруг Хогвартса оставлял время пожить. Тогда, когда ты почти отказался от этой перспективы, оно соблазнительно. Вдвойне.
Лорд отнесся к этому предложению снисходительно. "Попробуй, - сказал он, - там сейчас вертится аврорат, сообщишь, кто из весеннего выпуска пойдет в авроры. С них-то и начнем. Пока не доучились до конца".
Я сообщил ему, кто пошел в авроры. В противном случае это все равно стоило бы мне головы, ибо вечно прятаться за стенами Хогвартса было невозможно и невыносимо. А к возможности пожить сколько-либо еще привыкаешь довольно быстро. И очень не хочется эту возможность терять.
Лета 1981 года некоторые выпускники 81-го года не пережили.
Про пророчество Трелани я тоже сообщил ему. Потому что Джеймс Поттер должен был умереть. В свое время, еще в школьные годы, я дал себе клятву, что четверо негодяев, изгадивших мою юность, заплатят за это. Не мелкими унижениями, нет. Слизерин играет по-крупному. Но собственной судьбой.
В результате, о секрете Люпина знали все слизеринцы, чьи родители работали в Министерстве - и Люпин был поставлен на учет, как оборотень. Что совершенно исключало какие-либо вакансии для него в приличных местах, оставляя ему роль приживалки Поттеров. На Блэка точила ножи его собственная кузина, Беллатрикс Лестранж, мне оставалось только ждать, когда же он, наконец, попадется ей. Про тихоню Петтигрю можно было забыть... и я почти забыл, пока он не стал увиваться за Лордом и сим не оказался почти неприкосновенен. А Поттер должен был умереть, если уж выпал такой прекрасный шанс.
За время моей работы в Хогвартсе мы с директором имели еще несколько разговоров на все ту же тему. Относительно душеспасительных. Они рождали во мне новые острые углы: неразрешимых парадоксов. Я знал, что Дамблдор не лжет, что он верит в то, что говорит, но весь мой опыт восставал против подобного мироотношения. Иллюзия, говорил он, еще одна иллюзия. Единственное ее содержание - в том, что она красива. Она умрет вместе с теми, кто проповедует ее, так устроен мир и так складывается жизнь. Она умрет, но эта красота останется. Как идея. Как образец.
Недостаточный повод для того, чтобы умирать за компанию. Да и, кроме прочего, я верил - и не верил. В истинность даже не этих слов, а самой этической позиции.
- Директор, - как-то сказал ему я (глаза резало сочетание цветов: черная мантия и белый манжет, два абсолютных цвета, шахматное поле, на котором идет игра двух судьбообразующих сил, думал я), - Вы хотите от меня чистосердечного признания в том, что я совершил фатальную ошибку, связавшись с Риддлом? - возможность называть Лорда так в этих стенах привносила в игру элемент азарта. - Признаюсь. Потребовалось некоторое время для того, чтобы увидеть, что он не может ни спасти мир, ни разрушить его. Все тщетные попытки сделать мир лучше изрядно опустошают. Если не ожесточают. У меня нет никаких оснований держать его сторону. Его модели мироустройства нет никаких оправданий. Увы.
- Увы, - кивает головой директор, - в свое время он был лучшим учеником Хогвартса и был способен на большее. Но ведь Вы не держите и никакую другую сторону, Северус. Вы ожесточены или опустошены?
- Пожалуй, второе, - равнодушно пожимаю плечами я, - что толку, Альбус? - за время совместной работы я научился обращаться к нему по имени, оно было ново и непривычно, любые новшества в подобных ситуациях бодрят, обещая еще что-то, еще и еще. - Ученичество у Риддла переворачивает всю сущность мага. Все его установки. Включая связь с силой. Он учил нас работать с частями той силы, которую обрел он сам. Естественно, контролируя развитие своих учеников, - хмыкаю, ломаю в пальцах зубочистку, - не давая им стать большим, чем нужно ему - отвлекая воплотившимися соблазнами, подавляя страхом, чувством вины, боязнью стать большим, чем ты нужен ему, наконец. Кое-кто просто растворился в нем, обожествив его фигуру. Другие научились получать удовольствие от чувства власти, которые дает господство над страстями других людей, над их жизнью и смертью. Те, кого не удовлетворяют подобные правила игры, обречены.
- И Вам ведь доставляло удовольствие господствовать над страстями других, - Альбус просто констатирует факт. Безоценочно. Не обвиняя.
- В свое время - вполне, - ломаю вторую зубочистку, - но и это приедается. Как и любые иные игры, в которые играешь слишком долго. И которые ничего не меняют, в итоге. Но речь не об этом. Внутренний мир, Альбус, меняется в результате таких игр. И меняется более-менее необратимо. Можно спорить с концепциями, но не с опытом. - смотрю на него, полуприкрыв глаза; восприятие его свечения, его чистоты - тоже опыт. - И ныне, несмотря на все Ваши труды по моему "обращению", он не может перевернуться обратно. Подобные катарсисы имеют отвратительный кислый привкус.
Дамблдор усмехается углами губ:
- Время, Северус. Любой опыт требует времени. По крайней мере, ты хочешь измениться. "Перевернуться", - усмехается он в усы.
- Вы уверены, директор? - смотрю на него в упор. - Я - нет.
- А я верю в Вас. На самом деле, Вы доверяете мне гораздо больше, чем Вам кажется, Северус.
Пожалуй. Если я готов вдыхать его свечение. Если я еще не забыл притягательность незапятнанности, значит, есть что-то, что не подлежит окончательной трансмутации.
Откровение, имеющее такой же горький привкус. Как и любое позднее откровение.
Дамблдор как будто отвечает на мои мысли:
- Потому что есть то, что делает мага - магом. То, что невозможно стереть, не лишив его при этом силы.
- Внутренний храм? - вспоминаю разговоры с Каркаровым. Альбус поднимает бровь:
- Можно сказать и так. Вы не воздвигли в нем жертвенник Риддла - видимо, благодаря Вашей привычке к отрицанию. И она может оказаться целительной.
- В руинах, Альбус, - встаю, дальнейший разговор невозможен, так как он медленно сводится к исповедальной ноте, неприемлемой для меня, - не воздвигают алтарей.
* * *
Насколько не голословными были заверения Дамблдора в том, что он доверяет мне, я узнал от своих. В кругу Братства. После падения Лорда, когда пошли облавы на Упивающихся Смертью, когда брат предавал брата. Круговая порука крови потеряла свое значение, когда распалась мировая ось. Все почти обезумели. Люциус Малфой требовал от меня противоядия от веритасерума, на тот случай, если будут допрашивать его и его семью; я варил это противоядие, в готовности Малфоя предать всех, чтобы выжить, я не сомневался. Равно как не сомневался и в том, что полезно иметь его в числе своих должников. Кто-то бежал из Британии под любым благовидным предлогом. Кто-то ворошил старые связи, и им помогало. Кому-то не помогало и это.
Я отсиживался за стенами Хогвартса, ссылаясь на занятость. То, что очередь дойдет до меня рано или поздно, я не сомневался. Хотел только, чтобы дошла как можно позже.
И предпочитал быть не в курсе последних новостей. Чем меньше ты знаешь, тем больше шансов, что аврорат сочтет тебя мелкой сошкой, которую можно отпустить... под поруку директора, конечно же, я представлял себе вытянутые лица господ авроров при показании - под веритасерумом - что директор пригласил меня работать в Хогвартс, прекрасно зная о моей причастности к определенным кругам.
Друзья-товарищи застали меня в лавке в Лютном переулке, куда я иногда имел обыкновение захаживать за ингрединтурой для разнообразных восточных микстур. Встретили - палочками в грудь:
- Снейп, у нас к тебе разговор, - угрожающе сообщил Нотт.
- Прямо здесь? - поморщился я.
- Голдскап, наложи морфеевы чары на хозяина лавки! - обернулся Нотт к товарищам. Хозяин не сопротивлялся, видимо, тоже полагая, что себе дешевле не быть свидетелем подобной разборки. Дверь лавки закрыли на засов и Нотт продолжил: - Снейп, мы хотим знать, на кого ты работаешь!
Вот как. "Мы" и "ты". Мне стало интересно, что просочилось, и куда. Гибельный восторг старого разлива влился в кровь, как инъекция. Я склонил голову набок и язвительно поинтересовался:
- Вы только вчера узнали, что я работаю в Хогвартсе?
- Не темни, Снейп. - тихо и зло сказал Руквуд. - Вчера надежные осведомители рассказали нам душераздирающую историю.
- Надо же. Душераздирающие сплетни обо мне - нечто новое. Слушаю внимательно.
- Ты знаешь, что Каркаров арестован?
- Уже давно. И Долохов. Малфой тревожился по этому поводу недели три назад.
- Так вот, вчера Каркаров решил дать показания. И на весь Визенгамот перечислил тех, кто служил Лорду. Всех, кого знал.
- И Вас, Руквуд?
- И меня, - скривился тот, - прячусь от ареста.
- Противоядие от веритасерума еще не готово, - развел руками я, - последний флакон я отдал Малфою две недели назад. Желаю еще двух недель успешной конспирации. Но в чем соль? Что душераздирающего обо мне сообщил Каркаров?
- Назвал твое имя; тебе недостаточно?
Я пожал плечами:
- Если бы для меня сделали исключение, вы бы встретили меня Круциатусом, не так ли, господа?
- Потерпи, - Нотт хохотнул и закашлялся, - соль в следующем: когда Каркаров назвал тебя, встал Дамблдор - заметь, сведения из надежных источников! - и сообщил, что ручается за тебя. Что ты был его агентом, - глаза Нотта нехорошо сощурились, те, кто стоит одной ногой в могиле, часто стремятся увлечь за собою остальных причастных, - и ты "такой же Упивающийся Смертью, как и он сам". Как нам это понимать, Снейп? Решил купить свою жизнь?..
Последнюю фразу я расслышал, как сквозь пелену. И расхохотался, давя комок в горле. В тот момент я чувствовал себя на свой возраст, на свой двадцать один год, не больше и не меньше. Я, как и они, был еще молод. И у меня был шанс остаться в живых.
Разумеется, я не ожидал от Дамблдора ничего подобного. Всякое доверие должно иметь свои пределы, и безусловно ручаться за того, в ком ты еще не уверен... да чего там, за того, кто не уверен в себе сам!.. Подобной принципиальной неосмотрительности от старого и опытного мага я все-таки не ожидал. И надеялся, что если он и вспомнит обо мне, то где-нибудь неделе на второй моего пребывания в Азкабане. Похлопочет. Может, успешно. Может, безуспешно.
- И... и что Визенгамот? - поинтересовался я, с трудом уняв истерический смех.
- Ты не внесен в списки, - Нотт сделал шаг ко мне, его палочка упиралась мне в грудь.
- Поздравляю, господа, - я отвел палочку рукой и раскланялся, - это значит, что вам еще будет кому сварить противоядие от веритасерума. Если успею.
Нотт снова поднял палочку:
- И все же. Ты уходишь от ответа, дурной знак, Снейп. И дурной тон.
Я лихорадочно думал, что стоит сказать своим вчерашним братьям. "Ты" и "мы", в конце-концов, обозначили они сами. Правда, еще раньше это обозначил для себя я. И умирать от их руки, пережив Лорда, было довольно нелепо. Сказал бы даже, трагически нелепо.
- Очевидно, Дамблдор наивнее, чем я ожидал, - я поднял брови, - если все еще верит, на склоне лет, в чужие покаяния.
- Я же говорю, душераздирающе, - криво ухмыльнулся Руквуд, - покаяния, черный креп, бессонная ночь, засушенные розы былых надежд, грудь, исцарапанная ногтями, слезы на бледном лице и директорской мантии... тебе не впервой унижаться, Снейп.
- Не впервой, - резко парировал я, вроде бы, соглашаясь, - учитесь, Руквуд. Вам пригодится.
- То есть, - уточнил Нотт, - ты каялся перед ним? Он знает, что ты...
- Было бы смешно изображать из себя девственницу после седьмого выкидыша, - я одернул манжеты.
- И... и как давно он знает?
- С тех пор, как погиб Лорд, - я вдохновенно лгал, наконец-то выстроив схему, - тогда я пришел к Дамблдору и изображал неподдельное отчаяние по этому поводу, финальная дерзость умирающего, а потом - катарсис и раскаяние, после всех его аргументов. Очевидно, это вполне вписывалось в его картину мира. Он поверил.
Необходимость лгать и корчить из себя шута в присутствии "братьев" была откровенно на руку. Катарсис переживаем, когда приглушен. Когда вынужден спрятаться под маску, уползти под нее и затихнуть.
Порука Дамблдора означала одно: в этом мире можно руководствоваться чистыми принципами. Незамутненными ничем. Никакой "силой обстоятельств". И он готов это делать. Даже если никаких гарантий нет и верность того, за кого он ручается, писана снегом по воде.
Я был неспособен на это. И был неспособен в это поверить. Все еще. Вопреки очевидному. Очевидно, Дамблдор верил мне больше, чем я верил себе сам. Как минимум, положение своеобразное и непривычное.
Я поздравил себя мысленно с отсутствием Беллактрикс: она явно предпочла бы получить все объяснения под Круциатусом. Мысли обгоняли одна другую: очевидно, лучше не покидать стен Хогвартса, положение не прояснится. Либо "воскрешением" Лорда - почему-то в его гибель упорно не верилось, никакой скептицизм не помогал при воспоминаниях о его силе, - либо арестом Лестранжей.
И ближайший разговор с директором, очевидно, стоило бы начать чем-нибудь в духе: "Альбус, Вам не стоило бы ручаться за меня - так, как я не готов ручаться за себя сам..."
... Стоило бы. Если бы был гриффиндорцем. Блажь. Спасательный круг существует для того, чтобы ухватиться за него.
В эту минуту я был спором двух разных опытов. И четко знал, где говорит опыт тьмы, и где - опыт света. Они делили расшатавшийся мир, готовый разлететься карточным домиком.
- Дамблдор любит верить в чужие покаяния. - продолжал я в том же тоне. - Они подтверждают его модель мироустройства. Запомните, Руквуд, если захотите войти к кому-нибудь в доверие: нужно поддерживать мифы нужных людей о мироустройстве, вписываться в их модель в наиболее подходящем для Вас в этой модели образе. Не стремитесь к логике; в большинстве случаев, ее нет.
- Ты и к Лорду входил в доверие так же? - Руквуд поднял палочку на уровень глаз.
- Вы считаете, что Лорд наивнее меня? - усмехнулся я. - Осторожнее с выводами.
Тогда мне удалось уйти, даже не схлопотав себе в спину непростительного заклятья. И это было маленькой победой. Но, разумеется, как и я предполагал, поручительство Дамблдора спасло меня от Азкабана, но не спасло от допросов.
Допрашивал Грюм. Что, разумеется, не обещало ничего хорошего, так как он сразу, сходу и прямо сообщил, что не верит мне, ибо есть пятна, которые не смываются. Единственный раз в жизни я был солидарен с ним.
Впрочем, кроме неприятностей, эти допросы дали мне возможность свести еще один старый счет.
- Сириус Блэк имел Черную Метку? - нависал надо мною Грюм. После невесть какой уже дозы веритасерума я полулежал в кресле, стараясь не шевелиться, каждое движение вызывало тошноту. Стоило бы испачкать ему ковер рвотой за такие упражнения с передозировкой зелья правды, дающей эффект наркотического привыкания, но мельтешение домовых эльфов, убирающих ее, перед глазами вызвало бы повторный приступ. Я отвернулся от него, как-то откинув голову на спинку кресла, и старался дышать ровнее, собирая мысли в четкую систему. Имя Сириуса Блэка удивительно быстро мобилизовало.
- Блэк?.. - выдохнул я, не поворачивая головы. - Блэк... нет, не имел... Метку еще надо заслужить, - попытка выдавить из себя сухой смешок вызвала приступ тошноты.
- Его видели около Волдеморта? - продолжал Грюм, ничуть не смущаясь перспективами уборки в своем кабинете.
- Спросите госпожу Лестранж... она терлась там гораздо чаще, чем я...
Грюм обошел стол и приподнял меня в кресле за лацканы пиджака. От головокружения перехватило дыхание.
- Мне нужны показания, а не издевательства! - прорычал он мне в лицо, меня наконец вырвало прямо на него. Он отшвынул меня обратно в кресло и воспользовался очищающим заклятьем. Переведя дыхание и, похоже, убедившись в том, что дать связные показания я сейчас не способен, он сменил тактику и стал задавать конкретные вопросы, требующие односложного ответа:
- Мог ли Сириус Блэк быть проводником к дому Поттеров?
- Логически не исключено, - мне стало чуть полегче после рвоты, голова все еще кружилась, но если не открывать глаз, было терпимо, - во всяком случае, больше некому.
- Некому, - кивнул Грюм, - Петтигрю убит.
Вот как. Неплохо. Господа Мародеры разделались друг с другом сами. Не поделили, очевидно, право быть вернейшим слугой Темного Лорда.
- Блэка видели около Волдеморта?
- Я... работал в школе в это время. - на смену приступам тошноты пришли приступы жара, которые должны смениться ознобом, я помнил симптомы передозировки. - Но кровь Блэков не вытравишь. Ему надо было куда-то приткнуться... спросите миссис Лестранж, она ныне - глава Дома Блэков...
- Лестранж! Запиши - Лестранжи! - рыкнул Грюм кому-то через плечо. - Кто еще может знать?
- МакНейр, - наступала та стадия действия веритасерума, при которой становится очень трудно комбинировать информацию, со скидкой на передозировку: любой звук отдавался в висках режущей болью. В кои-то веки я мысленно поблагодарил Лорда и "братьев" за некоторые упражнения "в семейном кругу": ныне я мог утешать себя тем, что бывает и гораздо хуже. И я даже знаю, как именно хуже.
- МакНейр - тоже слуга Волдеморта?
- Давно, - каждым звуком я переступал через головную боль, заставляя себя не бежать от нее, игра стоила свеч, - как истинный аристократ, он любит утонченные развлечения.
- Развлечения? - негодование Грюма достигло определенного накала.
- А разве нет? - безразлично бросил я. Сил на казенную фразеологию уже не оставалось.
- Может, и с тобой поразвлекаться, негодяй? - окончательно вскипел заслуженный аврор. - Скажешь все, о чем умолчал! В глаза-то не смотришь!
Я не откомментировал это никак. Зря: вышедший из себя Грюм решил, что Круциатус развяжет мне язык.
Это был единственный Круциатус, похожий на тягостный кошмар: кажется, он сочетался с рвотой и - впервые - с сумеречным состоянием сознания. Все-таки, "братьям" не хватало некоторой изюминки случайности - вообразить сочетание Круциатуса с передозировкой веритасерума не смог в свое время никто, - или изощренности господ мракоборцев. Под конец пытки я все-таки провалился в беспамятство и пришел в себя только через три дня в больничном крыле. Возможность проболеть около недели была принципиально новым экзистенциальным опытом, и это была далеко не лучшая неделя в моей жизни: пришлось очень многое передумать. То, на что раньше можно было не находить времени, забивая себе голову другими делами. Все размышления о конце какого-то жизненного периода всегда чертовски неприятны.
Равно как и чертовски неприятно ожидать самого неприятного разворота событий, будучи прикованным к постели.
На допросы в аврорат меня больше не вызывали. Позаботился все тот же директор, как говорили, изрядно повздоривший с Грюмом по поводу подобных упражнений на живой натуре; так или иначе, одной неосторожной фразой, сказанной в наркотическом полубреду, врага в лице Грюма я себе нажил. И покровительство Дамблдора было щитом от аврората, всегда готового припомнить мне всю мою бурную юность.
Позже это стало унизительным. Но тогда все легло в общее досье: что закономерно, оно по-своему сблизило меня с Дамблдором, помогло принять новое положение вещей. Ибо новое положение вещей, как и прежнее, строилось на круговой поруке. Ненарушенные привычки души - всегда якоря, которыми можно зацепиться даже за неизведанное дно.
Хватило бы глубины.
