Глава 1
Сколько я себя помню, я занимал эту удобную нишу в Хогвартсе. Мне нравилась обстановка здесь: окно, стул, две табуретки и картина на стене. В окно было видно часть Запретного леса и немного неба, а в арке, ограничивающей мою среду обитания – виднелись два ряда книжных полок и проход между ними.
Вот к этой обстановке я привык. Но люди не могут жить без перемен, поэтому у них постоянно что-то меняется. И я рад этому, иначе было бы скучно…
Я помню, как меня принесли и повесили сюда. Я помню все вещи и всех людей, мимо которых меня проносили. Но это было уже очень давно, и я думаю, что теперь ничего нигде не сохранилось в прежнем виде. Нигде, кроме моей памяти… Я уже давно думаю над этим вопросом, но никак не могу решить – чем для меня является эта память – благословением или проклятьем. Так же, как не могу решить, нужно ли мне сознание, которым случайно наделил меня один из моих прежних хозяев…
Я – зеркало. Пласт отполированного стекла и несколько слоев амальгамы. Плюс сознание. Я – волшебное зеркало. Я могу видеть и слышать, но не могу говорить. Меня оживили по ошибке и не заметили этого. Мне кажется, что рядом с волшебниками много вещей, о которых никто не знает, что они живые. Люди на самом деле очень ненаблюдательны.
Но это сейчас не важно. Сейчас речь пойдет не обо мне. Я хочу рассказать о картине.
На картине была нарисована поляна. И летний день. Справа, в просветах деревьев, мелькал небольшой водопадик. Слева – был склон, за которым начиналась степь. А в траве на поляне лежал, подперев подбородок руками, мальчик лет тринадцати-пятнадцати, и радостно улыбался, глядя на мир.
В его внешности было немного запоминающегося. Но лучи солнца, запутавшиеся в его волосах и глазах, делали его красивым…
Даже для волшебного мира эта картина была особенной. В ней менялась погода и время суток. К мальчику приходили гости. Но это были не персонажи других картин в Хогвартсе, они приходили из глубины его собственной картины – животные и люди…
А иногда… обычно ночью, я мог различить его смутный силуэт: пальцы, вцепившиеся в край рамы, смутный абрис лба, уткнувшегося в дерево… и слышать. Как с тихим свистом он втягивает воздух сквозь сжатые зубы, и тихо-тихо скулит, не позволяя себе рыдать в голос. Он всегда плакал почти бесшумно, только тусклый звездный свет дрожал на его сгорбленных плечах, когда он не мог сдержать судорожный вздох.
А иногда… Очень редко, когда в окно светила луна, он поднимал блестящее от слез лицо вверх и долго смотрел на нее, пока ее силуэт не исчезал из оконного проема. Тогда он казался еще младше, чем был на самом деле, ему едва ли можно было дать лет одиннадцать-двенадцать. Его бледное лицо с яркими красными пятнами переставало быть красивым, и он становился просто жалким несчастным брошенным ребенком.
Я видел детей. Я всегда был в школе. Дети могут плакать, без этого им не вырасти. Но дети не должны плакать совсем одни, беззвучно и безнадежно. Мне было больно от его слез. И я потом долго не мог поверить его улыбке.
А однажды ночью в полнолуние он сидел на раме и грел пальцы пиалой чая. На самом деле совсем не холодно, было лето. Хотя, темнота приносит прохладу, но не настолько, чтобы человек мог замерзнуть. Тем более – мальчик на картине. Впрочем, мне всегда казалось, что самочувствие людей полностью зависит от их состояния.
Дети, когда смотрят на его картину, называют его несдержанным и суетливым. Он бывает таким. Когда он болтает с ними (это случается довольно редко, вообще – он молчаливая картина) или про себя смеется их маленьким промахам. И даже я не могу уловить в его эмоциях ничего кроме бурлящей радости жизни и счастья. Но вместе с тем я знаю, что где-то глубоко, там, куда не всегда хочет заглядывать он сам, он вот такой – мальчик, сидящий на пороге и греющий застывшие пальцы.
У него ничего не случилось – никаких трагедий или простых огорчений, что может случиться с картиной? Его нарисовали смеющимся и беззаботным, и большую часть времени он такой и есть… Но иногда мне кажется, что он уже очень давно мертв. Или никогда не был жив.
Мы молчим. И я, как всегда, понимаю, что бессилен что-то сделать с его состоянием. Единственное, что я могу – просто отражать и молчать. Зная, что только в лучшем случае – не мешаю ему. Я хотел бы найти слова или мысли, чтобы помочь. Но ничего не приходит в голову. Если бы я мог, я бы попробовал выпить его знания, которые причиняют ему боль. Но я не могу.
Не потому, что это не в моих силах, но даже в таком состоянии… или лучше сказать – именно в таком состоянии, он вызывает во мне благоговение. Я не могу и не должен посягать на то, что принадлежит ему. Особенно – на это.
Но мне бы хотелось сделать для него больше. Но я просто отражаю и молчу.
- Знаешь, – он вжимает пиалу в лоб, словно хочет прогнать горячим фаянсом все свои мысли. И я не успеваю удивиться тому, что он заговорил со мной. – Это очень много – то, что ты ни о чем не спрашиваешь. – Он так и не смотрит на меня. – Это больше того, что кто-либо может для меня сделать…
В его голосе – слезы. Я не понимаю его, но не буду ничего спрашивать.
Если я могу что-то для него сделать – я сделаю это…
А на следующую ночь он садится на раму, как на подоконник, прижимает колени к груди и смотрит прямо на меня. Люди почти никогда не смотрят на зеркала – только на отражения, а он смотрел на меня. Задумчиво и пристально, так, что мне хотелось спрятаться. А потом он заговорил.
- Волшебники часто не понимают, что делают. Например, когда оживляют вещи. Или рисуют живые картины. Но к любому состоянию можно привыкнуть. У тебя ведь есть своя память, да? – он спрашивает, но не ждет ответа, - А у меня есть эта картина. Ты видел моих гостей? Я придумываю их. Они появляются, когда я захочу и исчезают. Они так же нереальны, как и я… А когда я смотрю в тебя, мне начинает казаться, что я настоящий. Хорошо, что ты есть…
Больше в эту ночь он не сказал ничего. Просто сидел на раме и смотрел в небо. Я тоже видел небольшой его кусочек, и мне стало интересно – настоящее ли оно. А утром мой мальчик на картине, первый раз за все время, что я его видел, заснул и проспал почти весь день. А ночью он жег костер.
С тех пор он часто разговаривал со мной. Рассказывал о детях, приходящих в библиотеку, о школе, о магии. И я видел, что он смотрит не в зеркало, а на меня. А иногда он подходил к самому краю картины и смотрел в свои глаза. Как будто очень хотел найти там то, что давным давно потерял.
- Ты знаешь, - однажды сказал он мне, он так начинал почти каждый наш разговор, - а я – феникс. Наверное, уже последний на земле. - Я удивился. Феникс – это магическая птица, а мальчик был просто мальчик, хоть и нарисованный, - Нет, правда феникс. Я могу сгорать и возрождаться из пепла. Раньше были такие бессмертные существа. А теперь остались только птицы… - он замолчал и снова заговорил только на рассвете, когда на его картину упали отраженные мной алые лучи солнца, - Чтобы феникс возродился, нужно, чтобы сохранился весь пепел от сгоревшего. Иначе воскреснуть не получится. А надо мной поставили эксперимент. Мой пепел смешали с красками и нарисовали эту картину. Похоже получилось, - он криво усмехнулся, - Считалось, что это гуманнее, чем убить. Да и для волшебных красок требуется часть магического существа… Это было так давно…
В этот день он не показывался на глаза детям, его фигурку можно было с трудом различить где-то вдалеке. Он как неприкаянный бродил по своей картине.
- Срок жизни феникса около трехсот лет. – Он стал бледнее, чем обычно, под глазами залегли тени и он уже даже не притворялся улыбающимся. И не появлялся на картине днем, - Мой срок – триста один год. Послезавтра он истекает… Знаешь, как ноет тело?.. И холодно. Жутко холодно. Я развожу огонь, а он холодный. Ты знаешь, что нарисованный огонь не жжет? – и он снова умолкал.
А в ночь, когда он должен был сгореть, он стояли смотрел в небо. Совершенно больными глазами. У него дрожали пальцы, он не знал, куда деть руки и кусал губы. Мне было не по себе. Когда начало светлеть небо, он смотрел на свет сухими пустыми глазами, а краски на картине вместо того, чтобы становиться яснее, блекли. Ветер уже не перебирал листья, застыл маленький водопад… Он умирал. Умирал вместе с миром, в который его когда-то заперли.
Когда меня коснулся первый багровый луч солнца, он перестал дышать и застыл.
… Знаете, зеркало тоже может концентрировать отражения. Это трудно, потому что обычно мы отражаем только то, что видим. Но зеркало может изменить отражение. Я понял это, когда холст по краям солнечного луча, отраженного мной на картину, стал тлеть…
Кроме картины сгорела только одна табуретка и немного опалило стол. Поэтому никто не обратил внимания, что золы от сгоревшего холста нет… Фениксы очень красивы. Особенно, если говорить о переливах цвета. Или о глазах…
На место сгоревшей картины ничего не повесили. Это хорошо. Я бы не хотел видеть что-то еще. Потому что мне очень его не хватает. За то время, что я отражал его, я почти поверил, что он – это я сам. Но он ушел, а я остался…
Я бы не хотел, чтобы кому-то пришла мысль наделить меня даром речи…
Я хотел говорить только однажды: сказать одному несчастному мальчику, что он свободен. Но он понял меня без слов. А больше мне говорить не о чем. Хотя… я мог бы рассказать его историю, потому что я все еще чувствую боль. Оттого, что никто не может выпустить меня так же, как я отпустил его. Но, может быть, мне просто надо подождать…
А боль… да, мне больно. Но я – зеркало. А пласт отполированного стекла и несколько слоев амальгамы не могут испытывать чувств, даже если наделены сознанием. Мне больно только тогда, когда я это вспоминаю. Когда отражаю чужие чувства. Потому что они не мои. Так же, как я радуюсь не своей радостью, когда во мне отражаются сияющие глаза какого-нибудь другого человека. Я отражаю даже свою память, но это всего лишь отражения, мне не принадлежащие.
И от этого на меня иногда нападает странная отрешенность, и я знаю, что моя поверхность затуманивается.
Я так долго не мог смириться, когда понял, что все, что я отражаю – не мое… Что я – всего лишь кусок стекла, не имеющий сердца, чтобы чувствовать…
Но от истины нельзя бегать долго, если уж она тебе открылась. Ее трудно забыть. И я смирился.
Но это совсем другая история…
