Тьма, пришедшая со Средиземного моря автора Mijakodori    закончен   Оценка фанфикаОценка фанфикаОценка фанфикаОценка фанфика
Здравствуйте, я - все та же Mijakodori. Только с некоторыми проблемами с регистрацией. :) И это снова интертекстуальный фик, задуманный до выхода 7 книги... Итак, "Слушай беззвучие, – говорила Маргарита..."
Mир Гарри Поттера: Гарри Поттер
Ремус Люпин, Нимфадора Тонкс
Драма, AU || гет || PG-13 || Размер: мини || Глав: 1 || Прочитано: 9218 || Отзывов: 27 || Подписано: 4
Предупреждения: нет
Начало: 20.05.08 || Обновление: 20.05.08

Тьма, пришедшая со Средиземного моря

A A A A
Шрифт: 
Текст: 
Фон: 


Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его.
М. Булгаков.


– Привет! Все пишешь, волк?
Это она меня так пристрастилась называть, видите ли. Говорит, я напоминаю ей старого, седого волка, эдакого вожака стаи на отдыхе, вроде Акелы. Глупости, конечно. Сам я себе напоминаю скорее старую кабинетную мышь, если вообще не книжного червя. Осталось еще написать половину монографии, так что, когда я дома, от компьютера и своих черновиков почти не поднимаю головы. «Когда я дома» – это потому, что семинары у второго курса еще никто не отменял, да и дипломников своих не забросишь, жалко несчастных. Так что пишу, только когда дома, ну и, конечно, пока не приходит она. С ней-то не поработаешь.
Я отрываюсь от книги, бросаю на нее взгляд и в очередной раз вздрагиваю. Ну, не совсем по правде, конечно. Это у нас уже вроде игры: мне – вздрогнуть и сказать что-нибудь вроде «А что, так теперь носят?» или «Неужели розовый все еще в моде»? А ей – показать мне очередную дырку в ухе и расхохотаться, сверкая зубами.
А потом, наверное, – это тоже вошло у нас в своеобразный ритуал – она снова спросит:
– Можно мне жить с тобой? Прошу тебя, волк! Прошу…
И я снова отвечу: – Нет.
– Почему ты такой жестокий со мной? Слушай, сумасшедший ты человек, ты со всеми так или только меня можно мучить? – вопрошает она, с трудом удерживаясь, чтобы не разреветься. От этого ее подвижное лицо приобретает странное выражение: глаза смотрят с вызовом, а рот и подбородок беспомощно подрагивают.
– Я вовсе не хочу тебя мучить. Я старше тебя черт знает на сколько…Я – больной человек, в конце концов. Ты что, хочешь быть все время привязанной ко мне? Хочешь потратить на меня свою молодость? Зачем я тебе нужен?
– Зачем ты мне нужен, старый больной волк? – улыбается она. – А вот зачем… И еще вот за этим… И…
И она доступно показывает мне, на что я еще вполне гожусь.
Я знаю, что ни о каком браке не может идти и речи, но вновь и вновь нет сил отказаться от ее молодого, сильного, гибкого тела. Я не могу удержаться, за что каждый раз после проклинаю себя. Подлец, – думаю я. И только в этот момент ловлю в себе что-то от пресловутого волка. Страсть, вожделение, безумие, подлость – вот это оно, волчье. Только мужчина способен на подлость, и в этом он – носитель атавизма, оставшегося от тех древних предков, которые еще были более зверями, чем людьми. Женщина никогда не совершит подлость, хотя ей вполне раз плюнуть дорогой из своих благих намерений не только самой уйти в ад, но и утащить с собой туда полсвета. Ненависть, вздорность, ярость – о, на это они все способны. Но вот на подлость – нет.
Терзаемый этими мыслями, я лежу и смотрю в потолок. На ее же лице написано полное умиротворение. О мой Бог, у нее в голове вообще что-нибудь есть?
Она медленно проводит пальцами по шрамам на моей груди.
– Откуда они у тебя?
Мне приходится задуматься на минуту, чтобы вспомнить это.
– В детстве я лазил с другими мальчишками по разным заброшенным домам, свалкам…Ну, как все мальчишки. Однажды здорово запутался в колючей проволоке, которая валялась на какой-то свалке – пришлось уйму швов в результате накладывать.
– Не знаю… – протягивает она с сомнением. – А ты в капкан случайно не попадал, волк, а?
Я улыбаюсь: – Вроде бы не приходилось.
Вечером я вернусь к своему письменному столу, а она, скорее всего, заберется на диван с ногами и будет читать, тихо бормоча вслух некоторые строчки. Почему-то у меня она читает всегда одну и ту же книгу, так что некоторые места я уже помню наизусть: особенность профессиональной памяти. Я пытаюсь отвлечься от мысли о ее губах, шепчущих слова, о ее крепеньких обнаженных ножках и сосредоточиться на работе. А по комнате распространяется ее тихий голос: «…О, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером?...»
Потом у меня может случиться очередной приступ. А может и не случиться. Приступы приходили с некой периодичностью, которую трудно было вычислить. Иногда лекарства, предотвращающие их, на меня действовали, а иногда – нет. Мне пришла в голову идея о связи припадков эпилепсии с фазами луны. Мой врач, правда, опровергнул такую возможность. Однако я на этом не успокоился, перерыл сам гору медицинских публикаций. Из тех немногих, которые обращали внимание на этот вопрос, я, теряясь в переплетении и нагромождении медицинских терминов, все же понял, что одни исследователи не отвергают такой возможности, другие же называют ее полной чушью.
Если я начинаю биться в судорогах при ней, она всовывает мне между зубов резиновый вкладыш, чтобы я не прикусил язык, держит мою голову у себя на коленях, но – главное – до этого она запоминает, что я говорю. Дело в том, что перед приступом у эпилептика обычно возникает особое состояние, которое красиво называется аурой. Это смутные, странные минуты, когда предметы могут двоиться в глазах, запахи и звуки воспринимаются резче, возможны различные предчувствия и видения…Я во время ауры обычно разговариваю. И говорю о каком-то другом времени и пространстве, о том, как я был кем-то другим, о мире, который является нашим на двоих с ней наваждением. Она уверена, что этот мир реален. Я же… не знаю. Я по своему характеру – неуверенный человек, я сомневаюсь во всем. Свои слова я забываю и, если бы не было этой ее вечной черной тетрадки, я бы и не знал о них.
Из записей моих слов и тех снов, которые сняться ей, постепенно складывается некая цельная картина. В ней еще не хватает многих элементов, но черты жизни, которую мы, может быть, вели, постепенно проступают из забвения.

На этот раз приступ случается. После него я, как это чаще всего бывает, засыпаю. Проснувшись, я с трудом сажусь на постели – болят все мышцы, которые в бешеном ритме сокращались во время судорог. Я вижу, что она отрывается от книги, которую всегда читает у меня дома, и приносит мне чай. И плитку шоколада, который я очень люблю. Маленькая слабость, позволенная любому. Гораздо невиннее, чем делить постель со своей студенткой.
– Спасибо, – говорю я ей.
– Не за что, волк, – она открывает свою черную тетрадь. – Хочешь узнать, что ты опять растрепал, болтун несчастный?
– Хм. Пожалуй, больше да, чем нет, – я стараюсь ее поцеловать, но она ловко уворачивается.
– Ты говорил о Сириусе.
– О звезде? – удивленно спрашиваю я.
Она хмурит лоб: – Вначале ты сказал: «Он так ярко горел», и я подумала, что ты о звезде. Но потом ты говорил о нем уже не так. Мне показалось, что ты говоришь о нем… как о человеке.
– Я думаю, у меня никогда не было знакомых с таким…помпезным именем, – я выдавливаю из себя улыбку.

Так проходят наши дни. Так уж повелось – с того странного вечера, когда я очутился в полной растерянности на улицах города. Я часто вспоминаю его, пытаясь понять и обнаружить в нем предпосылки, предсказания, предвидения – однако не будущего, а прошлого.

***

Голубой, желтый, сиреневый. Голубой – свет, льющийся из подсвеченных витрин, желтый – свет фар, сиреневое – все остальное: небо, стены домов, асфальт. Вначале все было серым, а потом сумерки сделали все сиреневым.
Сидя в полупустом вечернем автобусе, я смотрел в окно на проплывающие цвета и думал, что нельзя же ехать просто так. Что надо ехать куда-то. Я думал, но никак не мог понять, есть ли у меня это куда-то. Доехав до конечной остановки, я вышел. Краем глаза уловил резкий зеленый огонь и в ужасе отшатнулся. Мимо меня, просигналив фарами, промчалась машина: оказывается, задумавшись, случайно шагнул на проезжую часть.
Вокруг все было полным примет и знаков. Часы на башне, раздвинувшие стрелки под острым и прямым углом одновременно, детская ладошка, на минуту прильнувшая к стеклу, молодая девушка, вполоборота смотрящая за удаляющейся красной машиной… Но последним, окончательным и бесповоротным знаком показалась мне белая кофейная чашечка, висящая на гвоздике, вбитом прямо в дерево. Засмотревшись на нее, я остановился, не замечая, как прохожие обходят меня. Я стоял посреди улицы довольно длительное время, пока что-то не отвлекло меня и не заставило посмотреть по диагонали, на угол другой стороны улицы.
Лицо у девушки, которая там стояла, было, скорее, забавное. Вздернутый короткий носик, остренький подбородок, не очень большие глаза. Но взгляд не подходил к лицу: пристальный, невеселый и очень тяжелый. Поэтому я сразу понял, что она на меня смотрит: я ощутил это на себе, как руку, властно положенную к себе на плечо. Она стояла, одетая в длинное черное пальто, большеватое ей, словно снятое с мужского плеча.
Я понял, что сам стою в точно таком же. Однако без перчаток, и руки – мерзнут. Я засунул их в карманы и нащупал какой-то ключ. Если есть ключ, значит, есть и квартира. Да, где-то же я должен жить. Я, наконец, перестал смотреть на девушку, повернулся и пошел.

***

Я не мог понять, чем вызвано мое растерянное состояние в этот вечер. Я помнил, как меня зовут. Я помнил своих родителей, свое детство, помнил своих студентов: прошлых и нынешних.
Я все помнил, только все эти воспоминания были какими-то безжизненными, безвкусными, как выдохшееся вино.
В квартире, к которой ноги сами привели меня, даже нашлись черновики к первой главе монографии «Тотемистические и анимистические верования: образы хищных животных в первобытную эпоху». Что самое интересное, я даже знал, что примерно следует писать во второй и дальнейших главах… Итак, у меня был дом, у меня была работа, у меня был мой научный труд. Жизнь, приостановившаяся на несколько часов, пошла дальше в том же неспешном темпе. Чуть позже я даже обзавелся несколькими хобби: одним из них было чтение медицинских публикаций по интересующей меня теме, вторым стала она, девочка с тысячью выражений на лице.

На следующее после того смутного вечера утро, входя в аудиторию на лекцию, я был изумлен. Объектом, от которого я долго не мог оторвать удивленного взгляда, была третья парта левого ряда, за которой, пристально смотря на меня и помахивая ногой в смешном носке, сидела вчерашняя розоволосая девица. Признаться, еще более я был удивлен, когда после лекции она задала мне несколько достаточно толковых вопросов, касающихся темы. Она умудрилась заговорить меня так, что мы покинули аудиторию только тогда, когда за окном уже начало смеркаться.
– Можно я вас провожу? – внезапно спрашивает она.
Я улыбаюсь: - Боитесь, что со мной что-то может случиться? Наверное, вам, как большинству студентов, мы, преподаватели, кажемся абсолютно неприспособленными к жизни чудаками?
Она отвечает с непробиваемо-серьезным выражением лица:
– Что-то вроде того.
– И все же не надо, не беспокойтесь, – говорю я, секунду спустя торопливо добавляя: – Может быть, вас проводить? Или вызвать такси?
– Не надо, не беспокойтесь, – издевательски-точно копирует она мои интонации и, накинув знакомое мне пальто, быстро уходит.
Через неделю, после следующей лекции, я снова ей не разрешаю. Она идет вслед за мной, держась чуть позади, почти до самого дома. Я не оглядываюсь, но чувствую ее внимательный взгляд на протяжении всего пути. Еще через неделю я узнаю о себе кое-что новое: оказывается, я умею замечать даже самую скрытую слежку. А еще через неделю идет дождь, каждую минуту грозящий перейти в град или снег. Когда я открываю перед ней дверь, ее волосы абсолютно мокрые и кажутся почти бардовыми, она выглядит совсем несчастной, хотя я отнюдь не до конца уверен, что так оно и есть.
– А что, современные девушки всегда добиваются того, что хотят? – улыбаясь, спрашиваю я, наливая ей дымящийся чай. Она смешно морщит нос, звонко чихает и отвечает:
– Пожалуй, вы правы.

Я открываю глаза, и мир, некоторое время назад переместившийся куда-то в небеса сиреневого цвета, возвращается на место.
– Так, больше этого никогда не случится, – говорю я. Она кладет руку мне на плечо, отчего мурашки проходят у меня по всему телу, и изображает – легко заставить себя в это верить – изображает удивление:
– Почему?
Я не отвечаю и вылезаю из постели, натягиваю трусы и брюки.
– Я пойду поставлю кофе, а ты за это время соберись. Позавтракаем – и ты уйдешь. Подумав, я добавляю, перебарывая самый серьезный приступ угрызений совести:
– Навсегда.
Мне неудобно, но я это говорю, потому что чувствую, что говорить надо именно так. Хотя я совсем не знаю, как себя вести в таких ситуациях. Обычно я не набрасываюсь на молоденьких девушек. Или, вернее, они на меня не набрасываются. Не вцепляются сильными пальцами с коротко обрезанными ногтями в мои плечи так, как будто я – их последняя надежда, не переплетают мои ноги своими, как будто они сами – упругая виноградная лоза, не целуют мои поседевшие виски, не ласкают губами… На этой мысли меня снова бросает в жар.
– Но почему? – на этот раз она выкрикивает это так, как будто от этого зависит ее жизнь.
– Потому что я – преподаватель (брюки застегнуты), а ты – студентка (рубашка нащупана). Мне под сорок (две первые пуговицы застегнуты), а ты – молода (одна из пуговиц все-таки отлетает) …
– К черту, – выплевывает она. Она вылезает из постели, ничуть не стесняясь своей наготы, и, перед тем, как скрыться в ванной, говорит:
– Хорошо, я уйду. Сегодня. Но завтра я снова приду, учти.
И она действительно приходит завтра. И послезавтра. И…
Приходит, умащивается на диване, и по комнате расползаются, просачиваются во все щели, овевают люстру, проникают вглубь всех зеркал обладающие почти магической притягательностью слова из ее книги: «Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. …А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я»

***

С того вечера, когда я увидел ее на улице, прошло полгода, и я уже знаю о ней так много.
Казалось бы, она была так защищена, так неуязвима: за ее спиной – столько фотографий в альбомах, и конфетных фантиков, и прочных стен, и родственников, и веселых пикников… Однако, вот – она сидит тут, со мной, и в глазах у нее – беззащитность, а в руках – эта дурацкая тетрадка, за которую она держится, как за последний шанс. Ей было так неуютно, что она пришла ко мне, чтобы обрести уверенность, но ведь я – самое нестабильное и неуверенное на свете, что только может быть. Если бы я мог, я бы дал ей все, чтобы она была счастлива. Но я не уверен, что смогу это. Что смогу вспомнить.
– Так ты хочешь вспомнить или нет?
Я отворачиваю от нее лицо, делая вид, что хочу поплотнее завернуться в одеяло. После некоторой паузы я отвечаю:
– Не знаю… Видишь ли, у меня почему-то впечатление, что тот мир был довольно грустным для меня местом. Красивым, конечно, – один тот замок чего стоит, – но весьма грустным.
– А это что, веселое место, да? – в ее голосе я слышу чуть звенящие нотки нарастающего раздражения.
– Не знаю. Может быть. У меня по крайней мере тут вполне налаженная жизнь: студенты, моя книга, шоколад… А что там - еще неизвестно.
– И этого тебе достаточно?
– Ну, здесь есть еще и ты.
– Я и там есть, старый дурак. И я хочу вспомнить, как это было. Я не могу так жить, это словно… словно все вокруг в тумане, понимаешь? И словно ты растворяешься в нем, уже почти наполовину растворилась! Ты понимаешь, волк? – звон в голосе нарастает с каждым словом. Я обнимаю ее. Она неожиданно начинает плакать, уткнувшись мне в плечо.
– Тшш…, – успокаиваю я ее, как маленького ребенка. – Тшшш, ну, хочешь, я отдам тебе шоколад? Последняя плитка, между прочим. Ну, не плачь…

***

Она дописывает слово, старательно ставит точку и шумно захлопывает тетрадь.
– Кажется, я уже почти все знаю, – говорит она, и ее глаза сияют. Как звезда, называющаяся Сириус.
Я ей верю, я тоже чувствую, что уже дошел до того момента, когда разрозненные фрагменты картинки готовы сложиться в цельную картину, когда приоткроются все завесы и раскроются все загадки. Но только я не чувствую от этого такой радости, как моя подруга. У меня тоже от этого появилось какое-то новое, несомненно, очень сильное чувство, но имени для него я найти не смог. В последний раз в моих видениях огромное дерево, казавшееся одушевленным, размахивало своими ветвями, как когтистыми тяжелыми лапами. Медленно и неуклонно над землей пролетало существо в плаще с капюшоном, распространяя вокруг себя холод.
Эти образы рождали тревогу. Но независимо от наших желаний, так или иначе, мы были близки к финалу. И ничего уже не могло остановить нашего быстро мчащегося по временам и пространствам экспресса.

Пожалуйста, давай сегодня не будем думать об этом. Давай сегодня будем жить здесь и сейчас. Давай займемся любовью медленно и спокойно. Хоть раз. А не так, как обычно – как будто что-то рушиться у нас на глазах. Как будто земли нет под ногами, и только небо, и ты раскидываешь руки, и царапаешь ногтями простыню, как будто хочешь зацепиться. Давай я войду в тебя медленно, и ты закроешь свои глаза, и твои губы, распухшие от слез и моих поцелуев, сделают твое лицо еще моложе.
Там, где моего тела касаются твои пальцы, кажется, все обновляется, оживает. Если бы ты могла коснуться каждого миллиметра моей кожи, я бы, наверное, помолодел. Заразился бы твоей молодостью и наглостью, и морщины бы разгладились, и седина бы ушла, и шрамы под твоими пальцами исчезли бы без следа. Прикасайся ко мне… прикасайся… И когда мы кончаем – вместе, как почти каждый раз, – я думаю, что вот сейчас за моими веками вспыхнет белое пламя, и я останусь навсегда твоим сверстником. И я останусь навсегда мальчиком с верными друзьями. И я останусь навсегда… Белая вспышка есть, и я глубоко вздыхаю… и на простыне снова – мое тело, и слегка ноет спина, и шрамы – вот они, при мне.
Мы засыпаем. Мы засыпаем, и твоя рука лежит на моей руке, мне тяжело, но сегодня я буду терпеть. И когда я, наконец, соскальзываю в сон, в нем чьи-то красные глаза смотрят через темноту и большая черная собака – или, быть может, волк – бежит, бежит, бежит, бежит…
В этот же момент меня вырвал из сна дикий, ни на что не похожий звук, и только спустя секунды я осознал, что это визжит она. Я открыл глаза, и она так же неожиданно замолчала, резко сев в кровати. Наступившая тишина напугала меня больше, чем крик. Я видел ее лицо, от которого отхлынула кровь, видел, как она обхватила себя руками, покрытыми мурашками. К этому времени, еще за секунду до того, как она открыла рот, я уже тоже все понял.
Оказывается, я давно это знал.
Она выдохнула:
– Мы же умерли. Там мы – умерли…
И я, обнимая ее дрожащее маленькое тело, впервые не мог найти своих слов и мог только шептать:
– Тьма, пришедшая со Средиземного моря…Тьма, пришедшая…

***

Послесловие

Возможно, вы мне не поверите, но этот фик был продуман и более чем наполовину написан до выхода седьмой книги. Так что финал, который как-то естественно, сам собой пришел мне в голову, был для меня полной неожиданностью. И я вовсе в тот момент не допускала мысли, что Джоан Роулинг так поступит с этими героями. (Тут надо, наверное, уточнить, что если я пишу что-то в фике – это вовсе не означает моего желания, чтобы так все было и в реальности. Скорее, наоборот). Увы, все так, как мы уже знаем. И я долго думала, дописывать ли фик, чья концовка уже не так неожиданна для читателя. Как видите, решила дописать только сейчас.
Хотелось бы также предварить возможный вопрос Дотошного читателя. :) Почему героиня читает «Мастера и Маргариту»? Читает ли она подлинник или перевод?
Думать, что они читают перевод, мне не очень хотелось бы… Все-таки стиль Булгакова, как мне кажется, переводу поддается с трудом. Однако Читатель может думать так, как он хочет. Если ему так понравится – действие происходит в России (тут не могу бороться с хулиганской мыслью, что тогда героиню зовут Антонина, но она ненавидит свое имя и ей хочет, чтобы ее звали только Тоней :)). Однако мне гораздо больше нравится думать, что действие происходит не в каком-то реальном времени и пространстве – не в Англии, не в России… А в том абсурдном мире, где чашки вешают как знак на дереве, сумрачном мире, куда мы попадаем в своих снах, и, может быть, - после смерти… И там, конечно же, самое место и время читать Булгакова.

Ваша М.



Подписаться на фанфик
Перед тем как подписаться на фанфик, пожалуйста, убедитесь, что в Вашем Профиле записан правильный e-mail, иначе уведомления о новых главах Вам не придут!

Оставить отзыв:
Для того, чтобы оставить отзыв, вы должны быть зарегистрированы в Архиве.
Авторизироваться или зарегистрироваться в Архиве.




Top.Mail.Ru

2003-2024 © hogwartsnet.ru