Он был старше ее

Приступ

Опять ночь. Опять ночь с грозой и молниями.
«Как это знакомо, да, Северус? Сидишь, сгорбившись над чашкой остывшего чая, и вздрагиваешь от каждого раската грома».
Вспышка молнии озаряет на миг кухню, и я вижу свое отражение в стеклянной раме серванта. Осунувшееся лицо и спутанные волосы, неаккуратно закрывающие лицо, заставляют меня скривиться в усмешке. Я делаю еще глоток чая и морщусь. Чай такой крепкий, что на языке остается только его горький вкус. Горечь - это единственное, что я могу сейчас чувствовать. Легкий взмах палочкой и под чайником на плите разгорается тихий огонь. Услышав скрип ступеней на лестнице, я тут же вскакиваю со стула, чуть не опрокинув чашку краем мантии.
Вот тот момент, которого я так боялся. С каждым разом мне становится все страшнее. С каждым ее новым приступом.
Я выхожу из кухни и, увидев ее, останавливаюсь перед лестницей. Она спускается очень медленно, как будто каждый шаг дается ей с трудом. Движения ломанные. Кажется, что кто–то дергает ее за ниточки, привязанные к рукам и ногам. Белая ночнушка на бледном теле, волосы всклокочены, а под глазами опять залегли глубокие тени. Она выглядит как привидение, как и я сам. «Дом с привидениями» – вот во что превратилось мое жилище. Я с удивлением прислушиваюсь к звукам, которые издает лестница. Как она может скрипеть под ней, под этим маленьким, худым, костлявым телом?
Спустившись, она останавливается передо мной.
– Гермиона, – я тихо зову ее, надеясь, что случилось чудо, и она пришла попить воды.
Не в этот раз. Ее широко распахнутые глаза смотрят сквозь меня. Зрачки расширены так сильно, что глаза кажутся полностью черными. Она слеповато шарит по мне руками и обходит, так же осторожно и медленно ступая босыми ногами по прохладному полу. Подойдя к окну, она протягивает руку ладонью вперед, и створки рамы распахиваются перед ней. В комнату тут же врывается порыв ветра, загоняя под диван и шкафы опавшую мокрую листву. Я вздрагиваю от внезапного холода и призываю плед из кухни, который заранее приготовил. Я подхожу ближе, чтобы успеть подхватить ее, если она будет падать. Гермиона встает на подоконник и разводит руки, чтобы опереться на края рамы. Дождь хлещет ее по лицу, но она смотрит в ночное небо, не замечая этого. Внутри у меня все сжимается в тугой комок в ожидании того, что сейчас будет. Очередная вспышка молнии, и она кричит. Кричит так сильно, что это становится похоже на исступленный вой. Мне всегда казалось, что я должен оглохнуть от таких громких криков. Но по непонятной для меня причине я слушаю их каждый раз. Я даже не могу заставить себя заткнуть уши. То, что ее может услышать еще кто-нибудь, меня не волнует: я наложил заглушающие заклинания около своего дома в тот же день, когда она переступила его порог. Крик обрывается так же внезапно, как и начался, и Гермиона обессилено опускается на колени. Подбежав к ней, я накидываю на ее худенькие плечи плед и переношу на диван.
Глаза у нее закрыты, а мокрые пряди волос, в которых запуталась веточка, прилипли к лицу и шее. Заметив, что она вся дрожит от холода, я закрываю окно. Сам я холода уже не чувствую. У меня есть пять минут – ровно столько она еще пробудет в беспамятстве. Этого хватит, чтобы высушить ее одежду и приготовить горячий чай с сонным и согревающим зельями, чтобы она не простыла и смогла заснуть.
Сначала чай. Судя по звукам на кухне, вода в чайнике уже начала выкипать. Четкие, отточенные практикой движения: достать ее любимую чашку со знаком факультета Гриффиндор, налить некрепкий чай, достать зелья с верхней полки шкафчика, добавить в чашку, перемешать, пройти в гостиную, поставить чашку на столике перед ней, развернуть плед, направить палочку и произнести высушивающее заклинание. Пяти минут на это всегда хватает.
Гермиона открывает глаза и рассеяно оглядывается вокруг. Я протягиваю ей чашку, от которой идет пар, и сажусь рядом.
– Северус, – шепчет она так тихо, что я еле ее слышу, и берет чашку, – у меня снова был приступ?
– Да, – коротко отвечаю я и, чтобы не смотреть в расстроенные глаза, поправляю плед, соскальзывающий с ее плеча. – Пей чай, а то можешь простудиться.
Какое-то время мы сидим молча. Гермиона баюкает чашку с чаем в руках, периодически делая небольшие глотки. Я наблюдаю за ней и жду, когда зелье начнет действовать.
– Северус, – Гермиона медленно и нерешительно поворачивается ко мне. Глаза опущены, в голосе тревога, – а я ….
– Нет, ты ничего не разрушила в этот раз. – Мое плечо, которое выехало, когда она отбросила меня во время своего прошлого приступа, непроизвольно приподнимается.
– Прости меня, – шепчет она и смотрит мне в глаза. Я вижу, что она еле сдерживает слезы.
– Все хорошо, Гермиона, – тихо, как бы успокаивая, говорю я. Взяв у нее из рук чашку, я притягиваю ее к себе, отчего она утыкается мне в плечо. – Все будет хорошо.
– Северус, у тебя вся мантия мокрая, ты же простудишься, – всхлипывает она и прижимается ко мне. – Прости меня, прости.
Я чувствую у себя на шее ее сбивчивое дыхание, теплые мокрые дорожки от слез и неуклюже начинаю гладить ее по голове. Она всхлипывает все реже и, наконец, перестает совсем – это подействовало зелье. Я на руках отношу ее в кровать. Ее голова лежит на моем плече, пока я поднимаюсь с ней по лестнице. Сейчас она такая спокойная и красивая, совсем как прежняя Гермиона. Я укутываю ее одеялом и сажусь рядом. Я люблю смотреть на нее, когда она спит. Я помню наизусть все черты ее лица, каждую мелкую морщинку в уголках глаз.
Темнота и тишина, царящие в спальне, делают свое дело: меня начинает клонить в сон. А засыпать мне нельзя, только не сегодня. Я должен вернуться на кухню и подождать, пока кончится этот дождь.
– Сможешь ли ты простить меня? – шепчу я в тишину и выхожу из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

Я возвращаюсь на кухню и завариваю еще одну чашку слишком крепкого чая. Дождь льет, не переставая, уже второй день. Значит, я не сплю уже двое суток. Я смотрю в окно и делаю очередной горький глоток. За окном так темно, что абсолютно ничего не видно. Только ветки кустов, растущих рядом с окнами, когда ветер бросает их в стекло. Я всегда любил ночные дожди. Я мог сидеть всю ночь у себя на крыльце и прислушиваться к шуму капель, стекающих по крыше. С ветки капля падает на крышу, потом стекает на карниз, с карниза на крыльцо, с крыльца в траву. Как будто кто-то лениво перебирает клавиши фортепиано.
Теперь все изменилось. Теперь я ненавижу ночной дождь. Ненавижу, когда вечером на закате небо затягивается грозовыми тучами. Ненавижу так сильно, что когда думаю об этом, внутри все переворачивается, а челюсти непроизвольно сжимаются.
Когда это началось?