Чудаки

Глава 1

Луна. Моя Луна. Моя девочка.
Моя, моя, моя и ничья больше. Принадлежащая только мне, и никому, и ничему другому в этом мире, только мне, Поттеру-мальчишке со встрёпанными волосами, Поттеру-растяпе с вечно развязанными шнурками, Поттеру-красавчику с лукавым взглядом суженных глаз из-за стёкол очков, Поттеру-герою с мечом Годрика Гриффиндора в правой руке, Бузинной палочкой - в левой, диадемой Кандиды Когтевран на голове, мантией-невидимкой, перекинутой через мужественное плечо, и, желательно, ещё парочкой артефактов, заткнутых куда-нибудь за пояс. Но все эти Поттеры, так или иначе, исчезают, когда я нахожусь рядом с ней, и становится ясно, что они - всего лишь лживые отражения меня настоящего, меня, не способного разгадывать загадки сфинксов и побеждать драконов ради славы и спасения человечества, но зато способного отдать всё ради одного-единственного создания. Маленького, слабого и странного до болезненности, но всё же родного и самого любимого на свете.
Луна... Имя, запечатлённое на губах мягким, коротким, беззвучным поцелуем. Имя, написанное дыханием на изгибе тонкого белого плеча. Имя, которое дарит тёплую, пахнущую карамелью и мёдом надежду, перепорхнув с одного цветка на другой в темноте холодной июньской ночи.
Я долго не мог понять её. Отталкивающе странная, флегматичная, c желтоватыми спутанными волосами и неизменным удивлённым взглядом снизу вверх, Луна Лавгуд не могла вызывать во мне ничего, кроме изумления и даже лёгкого отвращения, которое со временем сменилось на жалость. Жалость, несомненно, больше подходила к благородному образу истинного гриффиндорца. Но, как странно... Одновременно с приторной жалостью я испытывал то, что никак не сочеталось с обожаемым рыцарским амплуа: необъяснимый страх перед девочкой. Нет-нет, я её не боялся. Она явно не из тех существ, которых невольно опасаешься... Это не было животным, сознательным страхом, который воплощают собою дементоры. Не было это похоже и на ту ужасающую растерянность, которую я испытывал, скажем, в обществе Чжоу Чанг. В том-то и дело, что это невозможно объяснить... Я многое не мог объяснить ни в Луне, ни в себе, с тех пор как встретился с ней в купе Хогвартс-Экспресса. Но первым, что я понял, была наша с ней похожесть. Наше сходство, которое я не замечал, да и, наверное, отказывался замечать... Но которое было видно окружающим. Как на ладони — две похожих линии, две капли воды...

- О, смотрите-ка, Потти и Луни! Помешанный и полоумная! Двинутые объединились! - Малфой со страшно довольным видом, задрав свой крысиный носик, смотрит на мои безуспешные попытки сдвинуть с места растение в горшке, которое Луна вырастила к практическому занятию по травологии. Не иначе как Невилл помог: синее чудовище распустило длинные шипастые щупальца и намертво вцепилось ими в стол, возмущённо всхрапывая и похрюкивая каждый раз, когда кто-либо пытался поднять его с полюбившегося местечка. Зачем Луна притащила его в кабинет трансфигурации, я не могу представить... - Что это, Поттер, свадебный подарок для Лавгуд?
- Нет, Малфой, это новая подружка для тебя. Специально вырастил.
- Как заботливо, Поттер, - огрызается Малфой, густо краснея, - только знаешь, оставь её лучше себе. Вы будете значительно лучше смотреться вместе...
- Ну, по крайней мере, она смотрится симпатичнее, чем Пэнси Паркинсон, - тихо усмехаюсь я, и с удовольствием замечаю, что лицо Малфоя приобретает оттенок, которому позавидовал бы сам Вернон Дурсль.
Рассерженный хорёк пафосным движением выхватывает волшебную палочку, но вспышка чьего-то умелого заклинания сбивает его с ног и отбрасывает к дальней стене. Вскакивая, он шипит сквозь зубы что-то вроде «мерзкое отребье» и выбегает из кабинета. А Луна опускает палочку с таким видом, словно только что просмотрела невероятно скучный спектакль.
- Мне тоже нравится его злить, - с едва заметной тенью улыбки на лице отвечает она на мой удивлённый взгляд. - А может, ты знаешь какие-нибудь отлепляющие заклинания?..

Я очень скоро понял, что мне нравится её изучать. Что мне интересно узнавать все её новые и старые причуды, раскрывать секреты её странностей, пытаться, порою безуспешно, понять причины её необычного характера и нелогичных поступков. Гермиона всегда говорила, что самые сложные и непонятные книги всегда интереснее всего читать. Тоже самое я мог сказать о Луне.
Что побуждало быть её настолько спокойной и при этом до безрассудства отважной? Что за доброта, смешанная с полным отчуждением, жила в девчонке? К чему она стремилась и что за чёртов урод вдолбил ей в голову ерунду о существовании морщерогих кизляков, чертохолопых головосеков и остальной ереси?
Ответы на некоторые вопросы были страшными. Ранняя гибель матери, помешательство отца (редактора «Придиры» к тому же, Мерлин меня подери), жизнь в отдалении от общества и отсутствие каких-либо друзей... Страх и жалость куда-то испарились, как испаряется любое непрочное чувство, так сходное по своему составу с жидкостью. Вместо них осталось только одно, твёрдое, как камень, желание: помочь девчонке во что бы то ни стало.
Решение пришло как-то само собой, когда Джинни так вовремя наполнила мою жизнь своей цветочной, яркой, пронзительной, ослепляющей любовью. Луна должна была провести каникулы... Ну, или хотя бы малую их часть, с нами... В «Норе». Я был уверен, что чистота, тепло и уют, который могли дать этой девочке обитатели моего второго дома, этот горячий, медленно плавящийся в густом ягодно-лесном духе свет их любви должен был залечить хотя бы несколько её ран.

Солнечный свет заливает луг, полого спускающийся к узкой стремительной речке. Слепящие блики пляшут в зеленоватой воде, и, если прищурить глаза, можно ясно представить себе, что это толпа волшебников стоит под водной гладью и каждый из них, будто призывая к себе со дна речушки, помахивает волшебной палочкой, поднятой высоко над головой и излучающей свет.
Я лежу на траве, настолько зелёной, что, кажется, её изумрудные блики отражаются в небе, вмешивая в разбавленный ультрамарин каплю зелени. Джинни, разморённая, полусонная, уютно свернулась слева от меня. Её тёплое, нагретое солнцем и пахнущее загаром лицо уткнулось мне в шею. Справа от меня, чуть в отдалении, перевернувшись на живот и выдувая из тоненькой бамбуковой палочки мыльные пузыри, лежит Луна. Ещё влажные светлые волосы, заплетённые в упругие косы, распространяют аромат дешёвого мыльного зелья — миссис Уизли, похоже, всерьёз занялась Луной на этих выходных.
Пузыри лопаются с едва уловимыми хлопками, как миниатюрные полупрозрачные фейерверки. Иногда они, медлительные, флегматичные, подобные самой Луне, доплывают, неспешно мерцая своими крохотными радугами, до меня. Мои отражения в них с оптически увеличенным носом и расплющенным лицом напоминают мне то ли маленьких Дадли, то ли крошечных и до невозможности комичных Снейпов.
А Луна на удивление спокойна, как и всегда. Впрочем, сбылось то, на что я надеялся: пребывание в «Норе» и забота миссис Уизли медленно, но верно сделали её более ухоженной и здоровой на вид. Вспоминая весенние события и замечая, что их тяжесть не оставила ни единой тени на лице этой девочки, я не удерживаюсь от давно мучившего меня вопроса:
- Луна, почему ты не в Гриффиндоре?
Она поднимает дымчатые глаза к небу, задумчиво трогая бамбуковой трубочкой ложбинку над верхней губой.
- Наверное... - наконец, отвечает она, переводя затуманенный взгляд на меня. - Скажем так... Мне больше нравится искать ответы на вопросы, чем получать уже готовые решения. Поэтому Когтевран — для меня. Такой ответ тебя устроит? - улыбается она и снова прижимает трубочку к губам в попытке выдуть большой пузырь.


Каким бы дураком я ни был, я не мог не замечать, что моё сердце, каждый его пласт, каждая его жилка, каждая капля кипящей крови, перекачиваемая им, наливались странным, заполняющим, насыщающим теплом и едва ощутимо дрожали от переполняющей их силы, когда я находился рядом с ней. И, если бы сердца людей представляли собою маленьких живых существ, свернувшихся клубочком в груди каждого из нас, я клянусь, что моё сердце... Нет, нет кричало бы. Моё сердце пело бы, звонко, радостно, чисто, в те минуты, которые я проводил рядом с маленькой чудачкой Луной.
Она, как и прежде, удивляла меня каждой своей фразой, каждым своим действием, но меня больше не тянуло как можно скорее найти ключик-разгадку к тайнам её поведения. Теперь я наслаждался им. Ведь, если вдуматься, в жизни каждого сознательного человека есть вещи, которые наполняют его жизнь не корыстным и не практическим, но эмоциональным смыслом, без которого жизнь превращается в существование. Эти вещи — маленькие радости жизни, вроде любви к лимонным долькам или распеванию песенок под утренним душем, удивительные причуды и приятные привычки, то, в чём люди находят своё не основное, но необходимое предназначение, у каждого — разные, но одинаково максимально приближённые к душе. Такой негласной радостью, без которой моя жизнь пустела и становилась сплошной полосой боли, была для меня Луна... Со всеми своими чудными заскоками и ужимками, со всеми своими загадками и глупостями. Я вдруг осознал, что готов был отдать очень и очень многое лишь за то, чтобы она находилась рядом со мной. И ничуть бы об этом не жалел.

- Ты всегда так рано встаёшь?
В маленькие окошки столовой «Норы», краснея то ли от удовольствия, то ли от смущения, заглядывает солнце, только-только выглянувшее из-за горизонта. Оно кротко, едва заметно подмигивает, медленно поднимаясь в матово-розовом небе и проходя сквозь тёмные ветви старых кряжистых яблонь.
Настенные часы тихо, осторожно тикают в прозрачной, холодной тишине утреннего дома, и мне кажется, что Луна дышит в ритм этому вежливому, сухому, чопорному тиканью, похожему на манеру речи Перси Уизли.
Она сидит рядом, вплотную ко мне, и её нога, белая, прохладная, уже начавшая замерзать, прижимается к моей. Иногда она начинает по-детски болтать ногами, нарочно толкая меня и тихонько посмеиваясь.
- А что, это так плохо? - она смотрит куда-то мимо меня, в промежуток между моим плечом и окном за моей спиной. - А ты сегодня не ложился...
Это не вопрос, это утверждение, и я молча киваю в ответ. Она знает меня уже слишком хорошо... Хотя, наверное, любой тугодум догадался бы о проведённой мною бессонной ночи, взглянув на меня. Бледное, заспанное лицо, устрашающие тени под глазами, волосы, взъерошенные сильнее обычного и похожие на иголки дикобраза...
- Ты красивый, Гарри, - говорит она настолько будничным тоном, что до меня не сразу доходит смысл сказанного. Всё чаще мне чудится, что она читает мои мысли... - Как и твой папа. Я видела его на фотографиях. Ты очень на него похож.
Я снова молчу. «Поттер-трус проглотил язык, кажется?» - звучит в голове язвительный голосок, так похожий на голос Луны... Нет, впрочем, Луна не смогла бы воспроизвести столь язвительной интонации, даже если бы очень постаралась.
На обшарпанной столешнице, прямо перед ней, стоит остывший чай и бесформенный кусок горького шоколада, который она поминутно откусывает и жуёт, комично надувая щёки, как дитя... И губы у неё запачканы шоколадом, который пахнет всё явственней и всё вкуснее в разогревающемся утреннем воздухе. Она несколько минут назад расплела косички, к которым её приучила миссис Уизли, и теперь её волосы лежат на плечах плавными светлыми волнами, в которых едва уловимо поблескивают бледно-оранжевые искорки, отразившиеся от ослеплённого восходом стекла.
- А ты, говорят, похожа на мать... - осмеливаюсь проговорить я несколько мгновений спустя. И тут же проклинаю себя за невыносимую бестактность. - Ты помнишь её, Луна?
- Да... - отвечает она, медленно погружая мизинец правой руки в чашку с чаем. - Но плохо... Говорят, у меня её глаза... Элла её звали...
И тут я не выдерживаю. Мягкие предплечья, тонкие запястья, горький шоколад и мгновение сладкой боли... Я рывком поднимаю Луну Лавгуд со стула и целую. С силой, отчаянием и глупой храбростью. Свойственной всем гриффиндорцам. Всем маленьким храбрецам, которые, не думая о своих поступках, рискуют лишиться большего, чем планируют.
- Ты смешной, Гарри, - говорит она с неподдельным равнодушием, на мгновение отстраняясь, а затем снова приближаясь ко мне.
Солнце, подглядывающее за нами в одно из окошек, краснеет сильнее прежнего.

В жизни приходится многое выбирать. Жизненно важные вещи и мелочи, сам смысл бытия, дело жизни, друзей, любовь... И нередко выбор бывает трудным.
Мысль о том, что мне рано или поздно придётся выбирать между Луной и Джинни, делала мне больно. Два совершенно разных человека. Две совершенно разных любви... Две совершенно разных стихии. Если Джинни — страсть, неугомонная, неугасающая, бесшабашная, раздувающаяся с каждой минутой, как пожар, то Луна — нежность, готовая исчезнуть так же легко, как и появилась, полупрозрачной радугой... Если Джинни — медный закат, обещающий душную, долгую ночь, наполненную тяжёлым дыханием и смутным блеском глаз в темноте, то Луна — серебристый рассвет, холодный, но душистый и свежий, ведущий за собой день, полный любимых дел и приятных забот. Если Джинни — озорной и неугомонный феникс, то Луна — мирный и гордый единорог. Если Джинни — пьянящий бренди, то Луна — целебное молоко. Если Джинни — огонь, то Луна... Снег.
Я выбрал Луну. Может, потому, что мне хотелось блаженного покоя, недоступного великому и ужасному «истинному гриффиндорцу», после всего того, что я пережил, и Луна, в отличие от Джинни, могла подарить мне спокойную жизнь в течение долгих лет... А может, потому, что в течение войны я понял, что ни за кого не боюсь так, как за Луну. У Джинни оставались отец, мать, пятеро старших братьев и уйма мужчин, готовых связать свою жизнь с ней... У Луны — только отец с весьма сомнительной репутацией. А проще говоря — у неё не было никого, кроме меня. И плевать, что в этих словах раздавались отчётливые отголоски жалости, на которые так настойчиво намекала Гермиона, плевать! Я знал, что нужен ей, как никто другой. И знал, что она мне нужна. И этого было достаточно. Какие, какие слова любви и какие доказательства моих чувств были ещё нужны, если, засыпая на холодном полу нашей палатки и отстраняя от себя сознание Волдеморта, я думал только о ней, о том, жива ли она, о том, где она сейчас и с кем, о том, как можно с ней связаться, о том, тепло ли ей в эти минуты? Если, в который раз нацеливая палочку на врага, я думал о том, что делаю это для неё, что сражаюсь ради неё, что порядок, который я спасаю, будет сохранён лишь для того, чтобы мы смогли провести вместе эту быструю, но счастливую жизнь? По-моему, этого достаточно.
Я помню всё. Смущённое и симпатично удивлённое, но совсем не обиженное лицо Джинни, веснушки на котором я целовал в последний раз... Шок Гермионы и укоризненный взгляд её родных карих глаз, умных, как у Афины Паллады с пожелтевших страниц «Истории Магии»... Непосредственный смех и приевшееся «Шутишь, друг?» Рона... Смятённый, глуповатый восторг сбитых с толку мистера и миссис Уизли... А потом — белые ресницы Луны, щекочущие мою щёку, губы, по-детски вытянутые для поцелуя, пушок на бугорке под самой шеей, на висках и на узкой пояснице...
Моя Луна. Моё бескрайнее счастье, заключённое в маленьком теле. Моя вторая душа.
Мы — чудаки, живущие в своём маленьком, но по-настоящему волшебном и незаменимом для нас мирке. Потти и Луни, помешанный и полоумная. Гриффиндорский рыцарь-неудачник, находящий смысл своей жизни в тёплых махровых носках и горячем молоке с мёдом, в колыбельных, которые его жена поёт маленьким дочерям на ночь, и в том, что, сидя у камина вечерком, можно посадить себе на колени одну из неугомонных дочек и уткнуться носом в пушистые, пахнущие сдобной выпечкой, волосы. И когтевранская умница-чудила, без лишних слов посвящающая свою жизнь любимым людям. И, думается мне, что из наших детей вырастут такие же чудаки...
Что меня, надо сказать, ничуть не расстраивает.