Глава 1Есть в нём что-то прекрасное, очаровательное, то, что завораживает тебя, стоит только заглянуть в эти глаза песочного цвета. Светлые глаза, коньячные, с крапинами зелёного у чёрных вертикальных волчьих зрачков.
Смотришь в них, вглядываешься, следишь за каждым движением… Куда он посмотрит, на что…Зачем?
Ведь должен видеть перед собой только тебя… Напуганную, зачарованную, готовую преклонить колени…влю… Нет…рано для таких слов. Он вряд ли оценит, поймёт и примет.
Он закусывает тонкие, обветренные на морозе губы, обнажая острые зубы, совсем не человеческие, такие бывают только у диких зверей: лис, росомах, волков.
Но не страшно, нет, нет… Знаешь, он не причинит вреда, никогда, ни за что… Лучше отгрызёт себе лапу в безумном приступе, помутнении человеческого рассудка, но не тронет тебя ни когтем.
И вот ты смотришь на него, стараешься запомнить каждую черту на почти некрасивом, почти изуродованном шрамами лице и всё в нём кажется прекрасным…идеальным. Любая морщинка, родинка, складочка у глаз – создана богом… для тебя.
Но нельзя сказать про это, нельзя промолвить ни слова… Не поймёт, не оценит…
Улыбнётся нежно, искренне, устало, словно перед смертью. Прикроет глаза, наморщит лоб, и все недостатки разом станут заметнее…
-Девочка…нельзя.
Словно собаке, бросает пренебрежительное «фу, не тронь». И хочется плакать, рыдать навзрыд, наброситься на него с кулаками…но понимаешь, что не хотел обидеть, просто…просто и правда нельзя…
Хотя, что врать себе, ведь не скажет и такого…не скажет, потому что не узнает, не услышит.
Потому что не выйдет ничего, не получится…
Лучше прекратить сейчас, убить в зародыше ещё толком не сформировавшееся чувство. Чувство, которое уже обжигает грудь, которое пылает так, что невозможно уснуть без снотворного.
Давишь его, замораживаешь в себе, но нет сил, вырывается наружу, заставляя слепо блуждать взглядом по худому, угловатому телу совсем чужого, незнакомого, страшного мужчины.
А ночью становится хуже.. Лихорадит, знобит. Жуткая болезнь любовно кутает в свои сети, обдаёт жаром, мучает, пытает хуже Crucio и ничто не в силах помочь… Ни горький пряный вкус виски, ни полная упаковка сильного магловского снотворного, ни зелье, сваренное лучшими зельеделами Лондона…
Стоит только опуститься темноте, накрыть тяжёлым липким от пота покрывалом, и тут же, сквозь тьму, начинают светить дьявольским зеленовато-коньячным цветом его глаза. Да так ярко, насыщенно, нереально, что становится боязно за собственный разум.
И полнолуния, как же ненавистны становятся эти фазы луны. Всё вокруг замирает, поддаётся оцепенению перед суеверным ужасом, но не перед ним, а за него. Где он? Что с ним? И самой хочется выть на мёртвенно-бледную луну, покрытую желтоватыми трупными пятнами.
Но не об этом сейчас…
Сейчас не до мыслей и раздумий… Он рядом…всего в шаге от тебя…
Стоит, в своей изъеденной молью и годами мантии, вздрагивает от холода или усталости после очередного патруля с отрядом «фениксов». Переступает с ноги на ногу, ждет, когда я впущу его в дом…
Но нет сил пошевелиться, даже вздохнуть. Всё умерло в тебе, погибло…
И только выплеснулось наружу сформировавшееся, болезненное чувство, в котором было страшно признаться даже самой себе…
Люблю… Вот проклятье! Всё же люблю… Наплевать на всё: на то что страшно, глупо, на «нельзя»!
-Люблю!
Крикнуть изо всех сил, так чтобы услышали все вокруг, чтобы зазвенели стёкла проклятого мёртвого дома.
-Люблю…
Шепнуть, боясь посмотреть в глаза и прижаться к сухим губам в судорожном украденном поцелуе. Запретном и от этого сладком.
-Люблю.
Сказать уже серьёзно и уверено, когда рядом на порог выскочила, кажется, половина ордена. Сказать так, что бы все поняли и расслышали, что бы не осталось никаких недомолвок и пересудов.
Сказать… и услышать в ответ удивлённое, глухое и недоверчивое:
-Нимфадора…
Пусть! Пусть называет меня по имени! Ему можно, только ему. Ведь я люблю его…
-Люблю тебя, Ремус.
«Бестолковое благородство».
«-Видишь! Она всё равно хочет выйти за него, пусть даже он искусан! Ей наплевать на это!»
Полгода, полгода строит из себя благородство.
Мучает, предаёт нас обоих.
-Это неправильно, девочка, незаконно…
Чёрт возьми, да я знаю все его доводы, каждое слово, фразу. Знаю все, что он может мне сказать и предложить.
…слишком стар, слишком беден, слишком опасен…
Слишком много «слишком». Сколько можно! Невозможно больше выносить этого! Нестерпимо больно.
Я уже не говорю про обиду и растерянность, сосредотачиваюсь на цели, словно охотничий пёс по следам старого матёрого волка, которого не так то просто свалить.
Взгляды, касания, шёпот… Я не умею соблазнять, обольщать, как многие другие девушки.
У меня нет опыта, я не знаю, что сделать, что бы понравится ему.
Мне кажется, что всё оборачивается против меня, даже моя внешность… Я и так некрасива, смешна, по мальчишески худа, неуклюжа, а тут ещё волосы обретают мышиный окрас и никак не хотят меняться.
Самое страшное – это сочувствие окружающих. Некое скрытое слащавое призрение, от которого становится тошно. А ведь ещё недавно свято верили, что я тоскую по Сириусу, и хоть бы кто-то поддержал! Так нет же им, стервятникам, нужно вмешиваться только в живые отношения, из-за которых можно перемыть все косточки.
Понимающие взгляды, серьёзные разговоры, море советов. Чего стоит одна только миссис Уизли…хотя тут я сама виновата, первая разревелась у неё на кухне.
Но ведь всему должен быть предел!
А он…словно не замечает, что творится вокруг. Можно было бы назвать его бесчувственным, бессердечным, но нельзя…
Он любит, я знаю. Чувствую. Так не смотрят без любви, не обращаются так бережно и нежно. Не разговаривают так ласково…
И глаза: постоянно влажные, усталые, грустные…
Я нужна ему не меньше, чем он мне. Мы воздух друг друга.
Но почему же тогда так сопротивляется, так безудержно упрям? Глупец, неужели так сложно понять, что он нужен мне со всеми своими недостатками, пороками, увечьями, что я готова разделить с ним его опасность, принять на себя все страхи.
Враньё что это незаконно, само понятие законности смутно воспринимается во время войны.
Но он продолжает отстаивать свою независимость, словно я завоеватель. Порой я чувствую себя развратным совратителем, захотевшим невинную девственницу.
Больно… и так полгода.
Ну, уж теперь последняя капля в чаше моего терпения. Чёрт возьми, да за кого он меня принимает, за глупую школьницу?
Если эта француженка Флёр, красавица из красавиц, не отвергла искусанного Билла, то почему же ко мне такое недоверие?!
Я кричу на него, выплёскивая обиду. Не важно, что только что убили Дамблдора…Нет, я не бесчувственна, просто терпеть и откладывать разговор дальше невозможно.
-Тут другое, - едва шевеля губами, отвечает он. – Билл полным оборотнем не станет. Это два совершенно разных…
-Да мне-то что, какое мне дело? – я кричу, хватая его за отвороты мантии и встряхивая. Да как он смеет говорить такое, как смеет оправдываться. – Я миллион раз говорила тебе…
Он перебивает меня, что-то говорит, приводит свои, уже выученные наизусть, доводы: слишком стар, слишком беден, опасен. Вмешивается миссис Уизли, словно мы и сами не сможем разобраться. И, наконец, он прекращает наш разговор, ссылаясь на смерть Дамблдора.
Да, мне больно за директора, за его смерть. Невыносимо больно за предательство Снейпа и несчастье Гарри.
Но пусть не думает, что этот разговор завершён.
Он волк, но я волчица и уже не разомкну своих клыков вокруг его шеи.
«Сказочное счастье»
Это так странно, почти сказочно, словно легенда о великой любви. Этого вообще не должно было произойти… Но это есть, как неотъемлемая часть нас самих.
Мы поженились.
Это даже звучит запретно и страшно, будто мы совершили самый страшных грех в нашей жизни… Но это не мои слова и даже не мои мысли…
Это он всё ещё не может смириться, не может привыкнуть.
Боится: меня, себя, своих чувств.
Глупый мой, милый, ведь сам же признавался в любви, как мальчишка: скромно, смущённо.
Сам же шептал, что нужно пожениться, чтобы всё по настоящему, чтобы как… у людей.
Так больно. Я же вижу, что ты пытаешь что-то сделать, что бы удержать меня, не упустить. Боишься, что я одумаюсь, опомнюсь, уйду от тебя, сбегу.
Всё зря, милый, я всегда буду рядом даже после смерти…
Мы женимся тихо и скромно, можно сказать - тайно. Немногие гости, мои родители, ты, сетующий, что Гарри не может присутствовать. Робкие, какие-то неуместные поздравления, словно это не свадьба, а похороны. Но всё неважно, всё меркнет перед тем, что ты улыбаешься впервые за долгое время.
Мы счастливы с тобой в этот день, счастливы как никогда.
И ты уже уверен, что я буду рядом.
Но самое смешное и трагичное то, что ты не выдерживаешь первым… Сбегаешь.
Хотя, я понимаю тебя, мне самой было сложно принять это…. первые 20 секунд.
Я беременна.
Беременна твоим малышом, внутри меня маленький Люпин, и руки сами, непроизвольно тянутся прикрывать живот от бед.
Ничего, я уверена, что ты смиришься, нужно только дать тебе немного времени. Я всё понимаю, словно читаю каждую твою мысль.
Это серьёзное, настоящие обязательство, это ответственность, это почти преступление, но ведь это и радость, счастье…
Ты поймёшь, тебе нужно только осмыслить это.
Я не тороплю тебя… и ты возвращаешься.
Плачешь, просишь прощения, замаливаешь передо мной свой «грех». Рассказываешь, что был готов бросить меня и малыша, уйти вместе с Гарри, выполняя вместе с ним его миссию.
Не нужно, ничего не нужно. Мне не за что прощать тебя. Ты ни в чём не виноват.
Я люблю тебя, а ты меня, и пусть вокруг война и смерти… а у нас будет малыш, и я рада, что ты вернулся ко мне.
…А через несколько месяцев рождается Тедди…
«Послесловие».
…А через несколько месяцев родился Тедди…
…А вскоре я погибла, сражаясь в последней битве, почти сразу после смерти моего волка…
Вы ждёте, что я расскажу вам про смерть…
Нет.
Она не стоит слов.
Всё, что было важно – это жизнь, которой меня лишили, но и она не стоила многого после его смерти.
Зачем слова, если нет больше его светлых глаз, коньячных, с крапинами зелёного у чёрных вертикальных волчьих зрачков. Если нет улыбки моего малыша с бирюзовыми волосами. Если - пустота.
Зачем?
Я была счастлива, пусть не долго, сказочно, но была…
И это важнее любых рассказов.
