Канарейки

Глава 1

…Она кричит. Рон! Рон! Вернись, Рон!

…Я провожу измазанными в грязи и траве, задеревеневшими пальцами по прутьям клетки, которые спустя мгновение отзываются дребезжанием. Темно. Маленькая жёлтая птичка от испуга падает с жёрдочки и начинает метаться по клетке. Это я слышу.
Я не слышал другое - как Гермиона кричала моё имя.
Это канарейка Гермионы. Одна из тех, которые были в гневе пущены в меня на шестом курсе. Тогда я схватил птичку и засунул в карман. Я бы забыл, или вовсе раздавил это хрупкое существо когда-нибудь, но тем же вечером канарейка защебетала, так неуверенно и тихо, так жалобно и безнадёжно… В общем, Гарри до самого Рождества посмеивался, что я её сохранил.
В Норе, на рождественских каникулах я кое-как трансфигурировал клетку Коросты в более большую и удобную и поместил мою новую подружку туда, попросив маму за ней приглядывать. Сентиментально, не правда ли?
Тогда наши отношения с Гермионой балансировали на грани между окончательным разрывом и началом чего-то большего. Кажется, сейчас у меня дежа вю. И чувство такое… как будто это я – птичка, не видящая в темноте своего врага. Хотя, в моём случае всё намного прозаичнее: я сам себе враг, из плоти и крови, из сплошных ошибок и нелепостей, из поражений и единственной победы. Но такой, за которую я бы отдал всё на свете и которая досталась мне так легко. Это – Гермиона, которую я в очередной раз предал и разочаровал.

…Рон! Мой мальчик! Мой герой! – будто борясь с приступом удушья, произнесла мама и заплакала, кинувшись мне на грудь.

… Я не герой. Я – предатель. Самый паршивый и отвратительный на всём белом свете. Чёрт возьми, даже Волдеморт (да, я уже давно могу произнести это проклятое имя без содрогания, в мыслях уж точно), даже он не сможет переплюнуть меня в подлости.
Я не разбрасывался непростительными заклинаниями. Я разбрасывался любовью, транжирил её на полную катушку, будто её много, как кислорода. Я не учитывал, что если потуже затянуть галстук, или, скажем, оказаться в закрытом ящике без единой щёлочки – начнёшь задыхаться. Плосковатое, конечно, сравнение, но принцип один. Но самое худшее – я не один в этом ящике. Я невольно, насильно затащил туда и её, Гермиону. Друг без друга нам уже не выбраться. Но я слишком эгоистичен и самонадеян, чтобы вовремя это понять.
Осознание приходит только тогда, когда мама, дрожащая и счастливая, прижимается к моей груди. А из дома так вкусно тянет моим любимым, нашим любимым пирогом. А меня, как мотылька, тянет к себе жарко полыхающий в камине огонь. В доме всегда пахнет домом. И кажется, что нет запаха родней. Но как только я перешагиваю порог Норы, я вспоминаю другой аромат – мягких волос Гермионы, её кожи, её замёрзших рук, которыми она неумело чистила рыбу. Вспоминаю не обонянием, - сердцем. И до боли сжимаю кулаки, оттого, что не могу вернуться, оттого, что слёзы бегут по щекам моей матери, оттого, что я не представляю, где находятся моя любимая девушка и мой лучший друг.

… Привет, Мини-Гермиона, - говорю я птичке, как только она открывает глаза.

...Я назвал канарейку её именем. Глупо, не спорю. Но тогда, на шестом курсе, это жёлтое чудо в перьях, буквально, казалось мне единственным связующим звеном между мной и Гермионой. Сам не знаю, почему. Возможно, птица напоминала как нельзя себя вести по отношению к дорогому человеку.
Наша канарейка молчит, и я стучу пальцем по прутьям. Птица разглядывает меня, немного склонив свою головку набок, и хохлится. Это существо, которое порой я готов был убить за несмолкающие ежедневные трели, молчит… И мне становится до невыносимости одиноко.

…Рон! Рон! Вернись, Рон!

… Кричит Гермиона. Непременно кричит. Но я не слышу её крика. Я с силой зажимаю свои уши ладонями и падаю на колени. Потому что я не слышу, но знаю, что она кричит. Потому что от этого воображаемого мною крика разрываются барабанные перепонки.
Мама сказала: «Рон вернулся!» - и все заулыбались. И никто… ни один из этих улыбающихся людей не понял, что я вернулся не туда. Что буквально несколько секунд назад я должен был вернуться в совершенно другое место, в которое теперь мне все пути закрыты.
Я здесь, в Норе. Здесь тепло и сухо, здесь мама готовит еду. Здесь вкусно и почти нестрашно. А что там? Там, где я обязан находиться – чёрный непроходимый лес, мокрый снег и пронизывающий до костей ветер. И хрупкая, замёрзшая девушка с развевающимися волосами и красными от слёз глазами. Она смотрит вдаль, прищуривается, в очередной раз обманувшись промелькнувшей невдалеке тенью. Голос её пропал, потому что она кричала всю ночь. И теперь она молчит, как и эта канарейка. Молчит и вытирает слёзы обречённого бессилия. Вытирает их рукавом своей грязной и изношенной куртки, хоть это и до нелепости неудобно, потому что именно в этом рукаве она носит волшебную палочку.
Я поднимаюсь на ноги и отчуждённо наблюдаю за траекторией движения первой капли дождя, покатившейся по стеклу. И молю Мерлина и всех святых, чтобы Гермиона спряталась от дождя в палатке.
Может быть, она и не кричала, не просила меня вернуться, не стояла одна посреди леса, ёжась и вытирая рукавом слёзы. Но я слишком хорошо её знаю, чтобы быть почти уверенным в обратном. И моё сердце снова разрывается от её крика, воображаемого мной и до боли настоящего в том лесу.

…Отец протягивает мне трясущуюся руку, и я крепко пожимаю её.

… Я в исступлении ношусь по своей комнате и расшвыриваю осколки своего детства – игрушки, книги, изобретения Умников Уизли. В остервенении срываю со стен невыносимо-оранжевые плакаты «Пушек Педдл». Бешусь от собственной низости. Как?! Как мне могло прийти в голову, эту тупую, невыносимо-оранжевую голову бросить их там. Бросить её.
Я запускаю свои деревянные, не сгибающиеся пальцы себе в волосы и дёргаю изо всех сил, чтобы глаза выкатывались от боли. Снова и снова. Как я мог?! Я, чёрствый, эгоистичный выродок, расшвыриваюсь людьми, как старыми игрушками.
Я смотрю на вжавшуюся в прутья клетки канарейку и вдруг успокаиваюсь. Потому что нащупываю в кармане своих брюк какой-то предмет. Блестящую зажигалку – наследство Дамблдора.

…Она вытирает слёзы рукавом своей куртки и молчит, изредка приподнимаясь на цыпочки, когда замечает какое-то движение. Она молчит так выразительно-громко, так испытующе-горячо, что я зажимаю уши ладонями, крепко зажмуриваюсь и пячусь назад.

… Я нащупываю ручку двери и спиной вперёд выхожу из своей детской комнаты. Я в полубезумном состоянии выхожу из дома, не отвечая на вопросительные реплики родных и ни с кем не прощаясь. Я выхожу за калитку и смотрю на серое небо. Я вдыхаю воздух, перенасыщенный запахом скорого снега и безостановочно надвигающейся зимы. Я не знаю, зачем я всё это делаю. Я только беспрестанно думаю о худенькой семнадцатилетней девушке, выглядывающей кого-то в темноте, и бессознательно открываю зажигалку бывшего директора.

…Гермиона! Гермиона! Я вернусь, Гермиона! – одними губами произношу я.

… И оказываюсь на занесённой снегом поляне у озера. Всё происходит как во сне. Я слышу плеск ещё не успевшей заледенеть воды. Я бегу туда. Я вытаскиваю оттуда ледяного и посиневшего Гарри. Я, чёрт возьми, привожу его в чувства, всё ещё не понимая, что происходит и где я нахожусь.
Потом какая-то чёрная пустота с проблесками яркого цвета, то красного, то жёлтого, то серебряного. Я весь покрываюсь мурашками, в ушах звенит, мокрая одежда противно липнет к телу и я чувствую, что превращаюсь в ледяную скульптуру, какие бывают на Рождество около Норы и на Косой Аллее.

…Гермиона! Гермиона! Я вернулся, Гермиона! – мелькают в моём сознании те слова, которые я должен был бы сказать.

… Я оживаю только тогда, когда кто-то начинает колотить меня маленькими кулачками по груди. Я хочу прижать её к себе, но она вырывается. Она обижается, не хочет меня видеть, посылает туда, откуда я пришёл. И пожирает меня глазами. И в этот момент я люблю её так, как никогда в жизни не любил, потому что в этот момент я понимаю, что, наконец, стал тем человеком, который её достоин, который её не бросит ни при каких обстоятельствах. Она никогда не требовала от меня, чтобы я стал кем-то большим, чем был, но я должен был им стать, чтобы она была счастлива.
Мы смотрим друг другу в глаза. И молчим. И это – то самое молчание, которое говорит больше любых слов. И нам уже не нужно ничего объяснять, настолько мы понимаем друг друга.
Я люблю тебя, Гермиона. Больше жизни люблю. Я пожертвую всем ради тебя и пойду за тобой хоть на край света. Не за Гарри, именно за тобой. И если ты пойдёшь за ним, то и я пойду.

…Гермиона молчит. И улыбается. Улыбается и бесшумно плачет. Плачет и укутывает меня своим одеялом. Своим домашним и самым родным теплом.

… Наша канарейка не издала ни звука, пока я был дома, - говорю я. Гермиона запускает свои тонкие пальцы в мои волосы.
-Иногда они замолкают… один или два раза в год…