Глава 1Гарри смеется. Джеймс пускает по комнате искристых драконов, разлетающихся по всему дому беспечными фейерверками, из приемника доносится новая песня “Колдовских сестричек», за окном живут мрак и холод. А Лили стоит, прислонившись к косяку двери, на пороге гостиной и наблюдает за двумя самыми любимыми мужчинами в своей жизни, точнее, за тем, как один из них увеселяет другого, и на ее устах играет умиротворенная улыбка: как же хорошо!
Джеймс ловко уворачивается от мчащегося прямо на него фейерверка, пропуская его над собой – реакция у него всегда была недурна -, и оборачивается к ней. Замечает. На лице у него проступает ухмылка, очень многослойная. Она сложена из радости при виде жены, из желания подбодрить, из скрываемого смущения, что его застали в момент озорства, из неозвученных слов «я-тебя-люблю-обожаю-боготворю-пойдем-потанцуем-на-крыше-и-полюбуемся-рассветом», из гордости за то, что он такой не показушный раздолбай, и из спокойной уверенности в дружбе, верности. Иногда ей кажется, что в Джеймсе навсегда останется жив тот мальчишка, который когда-то покорил ее сердце своей непосредственностью и которому она на полном серьезе заявляла, что влюбится скорее в Гигантского Кальмара, чем в него. И за это Лили его любит, помимо всего прочего.
- Гарри нужно покормить, - говорит она.
- Ага, - Джеймс еще больше ухмыляется, но больше не говорит ни слова – молчит. А на языке, Лили почему-то думается, у него ворочаются слова, что нельзя же всё время есть, и что неужели и он в детстве был таким прожорливым карапузом, и что плановая кормежка – зло, и еще масса других высказываний.
Она забирает Гарри к себе на руки, в утешение целует Джеймса в щетинистую щеку. Тот привычным жестом приобнимает ее за талию и притягивает к себе.
- Тебе не плохо бы побриться, - фыркает Лили. – Если ты, конечно, не собрался отрастить бороду, как у Дамблдора. Заметь: я ничего против не имею.
- Это намек на то, что тебе нравятся бородатые мужья? – его руки гладят ее, явно намекая на то, что сейчас хорошо бы пристроить Гарри в кровать, а самим заняться чем-нибудь другим.
- Это намек на то, что мне нужно покормить Гарри, - Лили фыркает и освобождается из его объятий.
- О женщины, коварные созданья! – кричит он ей вдогонку.
- Нет в жизни совершенства, - минорно изрекает Лили уже из дверей – Джеймс смеется.
~*~
Джеймс мрачно пялится во тьму, разлитую за окном, и уже в сотый раз за неделю повторяет, что его гнетет бездействие, незнание, его достали посиделки с мисс Бэгшот, каменные стены дома, превратившегося в тюрьму, мудрые увещевания Дамблдора о том, что сейчас нужно скрываться ради своего же блага. Лили жалеет любимого, но лучшее, что сейчас она может предложить – молчание.
В голове у нее поселилась неотвязная мысль, что Джеймс и вправду надрывается: еще неделю назад он крепился и стойко сносил вынужденную пассивность и заключение, теперь же постоянно недоволен, хотя и пытается это скрыть. Но слова сами прорываются через дамбу безмолвия, выливаясь в мир безостановочными потоками раздражения. К его чести, Джеймс старается не срываться на близких.
Лили встает и тихо выходит из комнаты. Ее ноги утопают по щиколотки в мягком ковре – роскошь, которой она не знала многие годы. С кухни доносится сладкий запах выпечки – в духовке спеют кексы. И в доме зависло мертвое спокойствие. Тишина затапливает, поглощает и разрушает весь дом, весь. Лили выходит из комнаты – Джеймс не замечает: он сосредоточенно смотрит в заоконную тьму, буравит ее взглядом, пропахивает бессильной злостью и глубоким ожиданием. А, может, просто не придает значения ее уходу: мало ли что ей нужно сделать, не всё же время Лили торчать подле него со скорбным лицом, как на похоронах. Да, на похоронах. Они уже все давно похоронены. Мертвы.
Лили поднимается в кабинет и не знает, какие мысли бродят в голове ее мужа. Она садится за стол, достает пергамент, чернильницу и перо из ящика и пишет длинное письмо. Тому, кто сможет развеять меланхолические настроения мужа. Пишет - за Джеймса, упрямого и гордого мальчишку.
~*~
Бродяга входит в гостиную без предупреждающего стука. С его тяжелых ботинок на белый ковер стекает густая глинистая дрянь. С длинных патл капает вода. И черная, смоченная дождем кожа, в которую он затянут, как какая-нибудь рок-звезда, блестит в неярком свете ламп. И даже побитый ливнем, промокший насквозь Сириус выглядит красавчиком.
У Джеймса фатальный ступор. Он промаргивается, будто думает, что Бродяга – мираж. И поэтому Лили первой разрывает тишину – правительницу в их доме уже которую неделю:
- Прости, Сириус, но Я тебя обнимать не буду. Ты весь грязный и мокрый, как бродячий пес.
Сириус привычно усмехается: он всегда усмехается, когда горько и когда весело, когда видит в чем-то иронию и когда нервничает, когда рад и когда ему больно. И остается верен этой дурацкой привычке вне зависимости от ситуации.
А вот Джеймсу наплевать на чистоту – он не брезгливый. И он набрасывается на гостя и крепко сжимает тому ребра. Прямо как импульсивный подросток. Спустя пару секунд – насмешливая дань вежливости и этикету, а может, просто хорошо скрываемая за усмешкой растерянность или неловкость - Сириус отвечает, так же крепко сдавливая в объятиях друга.
- Показушник, - первое, что говорит Джеймс за сегодняшний день, когда они отпускают друг друга и остаются стоять визави.
- Ты не поверишь, - и Сириус привычно ухмыляется, - я забыл Водоотталкивающие Чары.
Джеймс в неверии глазеет на друга, а потом хохочет. Заразительно, громко, задорно. И спустя мгновение к нему и впрямь присоединяется тихий смех Лили и лающий – Сириуса.
~*~
Они сидят за круглым столом на кухне. Вокруг них плавает умиротворяющий душистый аромат цветочного отвара, что разлит по их чашкам. За окном беснуется дождь. В центре стола стоит блюдо со вчерашними кексами, обсыпанными пудрой, изюмом, кедровыми орешками. И все трое непривычно молчат. Но безмолвие то – хорошо, уютно. Так думает Лили.
Джеймс впервые со дня их заточения в доме выглядит вроде бы расслабленным, даже каким-то необычно домашним. Он потягивает время от времени отвар из чашки и поглядывает то на Лили, то на Сириуса – затевает что ли очередную шалость? Сущий мальчишка – про себя фыркает она.
А Сириус чувствует странную неуверенность, несмотря на внешний независимый и слегка высокомерный вид, с которым привычно откинулся на спинку стула. Не так он представлял себе встречу с лучшим другом и его женой.
Сверху доносится детский плач, и Лили, извиняясь, кидается к Гарри, но, будучи в гостиной, до нее доносятся слова Джеймса:
- Это Лили тебе написала? – и она замирает, ожидая ответа.
Сириус молчит, и это молчание отчего-то страшно. Ей отчетливо слышен бьющий в оконные стекла дождь. И представляется, как замирают их лица.
- Я пролетом – из Уэльса, - затем, подумав, добавляет: - И, дружище, еще раз скажешь подобное – нет, подумаешь – получишь от меня в морду.
Лили поднимается наверх, вытаскивает из кровати орущего Гарри, переодевает его, целует его маленькие ручки, щекочет ему пятки так, что он смешливо смеется. Она не спешит спускаться. И старается не гадать, правду ли сказал Бродяга.
А потом они сами приходят в детскую. Оба такие же мальчишки, как и Гарри, только слегка постарше. И привносят с собой давно забытое самой Лили очарование детства, безнаказанности, баловства и непонятного счастья. И она уже ни о чем не думает. Вообще ни о чем.
~*~
Лили лежит в постели одна и чувствует пустоту. Рядом с ней нет Джеймса – он внизу с Сириусом, и они предположительно распивают на двоих старую бутылку виски Огденского и вспоминают прошлые деньки. Сейчас Лили там определенно лишняя. В комнате поет тишина. Ей становится боязно, как будто она маленькая девочка и боится темноты – нет – безмолвия.
Она силится заснуть еще полчаса, но ничего не выходит, и, смиряясь, встает с кровати, надевает поверх пеньюара мантию и идет к ним. Ей, честно, стыдно проявления своей мимолетной слабости, но и лежать одиноким бревном под одеялом тоже не хочется.
Лили замирает на лестнице. И с минуту смотрит вниз. На них. Они о чем-то тихо разговаривают, стараясь не разбудить ни Гарри, ни ее. Улыбаются. Бутылка, непочатая, стоит на тумбе, рядом с ней громоздятся два граненных стакана. Тусклый свет лампы причудливо играет с их фигурами, вырисовывая на них изысканные узоры. И голова Джеймса покоится на коленях друга, а тот своими длинными лилейными пальцами, такими изящными и красивыми, перебирает пряди волос ее мужа.
Пятясь назад, Лили уходит обратно к себе в спальню. Она скидывает мантию, накрывается одеялом и думает. Думает, что война. Которая заставляет либо скидывать маски, либо их нацеплять. Которая селит в самых отважных сердцах страх, а в головах – мысли о потерях. Которая жестоко торопит детей, только-только переступивших порог школы, жить. Которая не знает честности, справедливости, дружбы и любви. Думает и совершенно не злится – потому что не на что.
А еще она думает, что это – мертвый треугольник. Мертвый, потому что невозможный.
~*~
Она не может сомкнуть глаз до утра. Ее мучит бессонница. И лишь только в окнах брезжит рассвет, а с соседнего двора доносится лай пробудившейся собаки, Лили встает. Она бесцельно бродит из одного угла комнаты в другой, долго чешет щеткой волосы, лениво умывается, созерцает распускающийся алым бутоном рассвет - оттягивает момент встречи с Джеймсом и Сириусом как может. Ей не хочется их беспокоить. Но и здесь она не в силах больше находиться. В одиночестве.
Она спускается вниз и сталкивается на ступенях с Джеймсом, выскочившим практически из ниоткуда. Его волосы привычно растрепаны, а взгляд потерян.
- А где Сириус? – вопрос сам скользит на ее губы – она слишком привыкла чувствовать настроения мужа, чтобы не ощутить его растерянность, и слишком привыкла его любить.
- Ушел, - и, уже извиняясь, добавляет: - Ты же знаешь, как он не любит прощаться.
~*~
Лили готовит завтрак. Джеймс в это время играет с Гарри. Но, несмотря на честность, на открытость, на сильные чувства и стремление быть вместе, с кем-то, лишь бы не одному, безмолвие здравствует в мире.
