Глава 1
Одиночество, кругом одиночество, думаю я, автоматически переставляя ноги.
Направляюсь к выходу, а в душе – громадное облегчение, и тут же жгучий стыд перед самим собой именно из-за этого облегчения.
Я проделываю этот путь уже в черт-знает-какой раз. И каждый раз выхожу отсюда тяжелой неторопливой походкой.
Впервые я попал сюда еще ребенком.
Теперь мне двадцать, а здесь практически ничего не изменилось. Некоторые умерли, а на их место прибыли новые несчастные.
Здесь, в больнице Святого Мунго, уже больше восемнадцати лет находятся мои родители.
**************
Аппарирую домой. Теперь я живу один – бабушка умерла, а многочисленные родственники больше не докучают визитами.
Честно говоря, я этому рад – каждый раз, как приезжали какие-нибудь гости, они пристально рассматривали меня, как будто я - какая-нибудь редко встречающаяся в природе тварь, и обязательно замечали вслух, что при таких родителях я мог бы быть более способным, более расторопным, более грациозным… и так далее. В общем, чтобы оправдать их ожидания, мне пришлось бы наизнанку вывернуться, да и то без толку.
И так с самого детства, когда они все были уверены, что я родился сквибом.
**************
Я редко захожу в комнаты родителей. Да и то, только затем, чтобы с помощью пары заклинаний удалить пыль, накопившуюся со времени прежнего моего визита. В спальне родителей и в кабинете отца все осталось таким, каким было еще в те времена, когда они еще жили дома.
Это потом их домом стала больница Святого Мунго.
А здесь, в их комнатах, все выглядит так, словно они лишь ненадолго куда-то вышли.
Когда-то очень давно, лет до пяти-шести, я верил, что , если войду в эти комнаты и буду там тихонько сидеть, то они – мама и папа – обязательно вернутся . И, если я не стану заговаривать с ними, а буду молча за ними наблюдать из укромного уголка, то они, может быть, перестанут на меня сердиться и останутся насовсем.
Я тогда думал, что они просто на меня разозлились за что-то, и ушли из дому.
А в больнице, где я их навещал, они не смотрели на меня и не отзывались, когда я к ним обращался или с ревом тянул их за одежду. И мне казалось, если я буду себя хорошо вести и во всем слушаться бабушку, то они вернутся.
Но этого так и не произошло.
**************
Они живы, но я никогда по-настоящему их не знал.
Нет, знал, конечно, по рассказам родственников, смотрел на фотографии, на которых они мне улыбались, рассматривал их вещи, пока не стал избегать входить в их комнаты.
Это как будто чертов музей. Как будто коллекцию бабочек разглядываешь – они все красивые такие, совсем как живые, но мертвые все-таки – это уж точно.
Когда я стал постарше, я перестал туда заходить вообще.
Это, думал я, как в замочную скважину подглядывать, если дверь закрыли как раз затем, чтобы ты не увидел то, чего детям видеть не следует. Стыдно, но так заманчиво. И я успешно преодолевал это искушение.
Мои родители ушли неожиданно, и у них не было времени подготовиться к тому, что по их комнатам будут ходить другие люди, которые будут рассматривать их вещи и вертеть головой от любопытства. У моих родителей не было возможности хорошенько спрятать то, что должно было быть скрыто от посторонних, и даже от моих глаз.
Даже и теперь, достигнув двадцати лет и став единственным владельцем этого дома, я не открываю ящики в отцовском столе, не перебираю вещи матери, не читаю их письма, хотя прекрасно знаю, где они хранятся. Я не гоняюсь за призраками давно ушедшего прошлого, не требую никаких объяснений от отца и матери, давно уже меня покинувших. Эта ноша куда тяжелее, чем я думал.
Если родители не могут мне ничего рассказать – они вообще не говорят, то это не значит, что у них нет права хранить свои тайны, даже если сейчас эти тайны уже не имеют ровным счетом никакого значения.
Люблю ли я своих родителей?
Пожалуй, да.
Настолько, насколько вообще возможно любить тех, с кем никогда не обменялся ни словом, кто вообще тебя не узнает. Но все равно – люблю, пусть даже в самой глубине души.
А поверх этой любви навалена еще целая куча каких-то случайных, ненужных мыслей и чувств, и неясно еще, что будет, если попытаться немного разгрести эту кучу. Такая привязанность, смешанная с бесконечным чувством вины – это как талисман, который вешают на шею малышу, чтобы отогнать якобы существующих злых духов. Но талисман не помогает – если постоянно носить его, он лишь оттягивает шею. Не помогает он и от злых духов, которые являются по ночам и приносят с собой кошмары.
*****************
На следующее утро я получил письмо.
Я уже собирался аппарировать на работу, как вдруг это письмо буквально свалилось мне на голову. Отпустив сову, я поспешно развернул пергамент.
Смотрел на написанное – вроде бы слова все знакомые, а смысл их ускользал.
Наконец сосредоточился.
Дурацкий пергамент куда-то делся. Я растерянно замер посреди комнаты. Что же было в этом письме?
Что-то насчет отца…
Да, там говорилось, что он начал приходить в себя, поэтому мне предлагалось как можно скорее прибыть в больницу Святого Мунго.
Я заметался по комнате, роняя вещи и натыкаясь на мебель.
Наконец мне удалось собраться.
И я приготовился аппарировать.
*****************
Единственное, что мне удалось припомнить из дальнейших событий – это отчаянный визг тормозов и испуганные голоса прохожих.
Воспоминания проступали медленно, как будто неспешно выплывали из тумана.
- Пришел в себя , - произносит женский голос. Я с усилием поворачиваю голову и вижу молодую целительницу. Имени на табличке я разобрать не могу.
- Вы слышите меня, мистер Лонгботтом?
Я хочу ответить, но язык почти мне не подчиняется. Наконец мне удается выговорить:
- Как я попал сюда? Что со мной?
- Вас сбила машина. Вы, видимо, по ошибке аппарировали прямо посреди маггловского шоссе. И вам повезло, что поблизости оказался один ваш сослуживец из Министерства – иначе вы оказались бы в маггловской клинике.
Да, аппарирование мне всегда давалось с трудом, и лицензию я получил, наверное, по чистой случайности. При сдаче экзамена мне все-таки удалось как следует сосредоточиться и нормально выполнить все задания теста.
- Что со мной?
- Перелом левой руки и ребер. И сотрясение мозга. Ничего – дня через три будете, как новенький.
Как новенький…если бы. В голове гудит так, словно по ней ударили чугунной сковородкой. Рука совсем не болит, ребра тоже. Жить можно.
Я пытаюсь поудобнее устроиться на кровати, а целительница говорит:
- Мистер Лонгботтом, к вам посетитель.
Что еще за посетитель?
Дверь палаты открывается, и другая целительница вкатывает кресло-каталку, мало чем отличающееся от маггловских.
******************
А в каталке сидит старик, высохший, как трава засушливым летом, укрытый теплым одеялом.
Мой отец.
Старик. Да вот только ему весной исполнилось сорок пять.
Его немигающие глаза пристально смотрят на меня – такого взгляда я у него раньше не видел. Никогда. Обычно его глаза были пустыми, как окна без занавесей.
А теперь в них что-то появилось, какое-то новое выражение, словно в его мозгу внезапно что-то вспыхнуло.
Как молния в ночи вспыхнула, на мгновение осветила все вокруг, и тут же погасла.
В детстве я отчаянно боялся молний.
Но теперь я готов отдать что угодно, лишь бы только эта вспышка длилась подольше.
Он отчаянно шевелит губами, но слов нет. Может, за все эти годы он забыл, как они произносятся.
А целительница, которая привезла отца, наклоняется к нему и говорит:
- Мистер Лонгботтом, вот ваш сын. Помните, что вы для него принесли?
Он? Для меня?
И она вынимает из кармана крохотный клочок пергамента и вручает мне.
Я судорожно вцепляюсь в него, словно опасаюсь, что кто-нибудь сейчас его отнимет, и читаю написанное.
«Как ты, Невилл?»
Буквы неровные и шаткие, как будто только что научившийся грамоте ребенок писал, строчка сползает книзу.
Это первые слова моего отца, написанные им за восемнадцать с лишним лет.
Я так и держу в руке эту записку, и все смотрю на нее, хотя давно уже наизусть выучил – в ней всего-то три слова.
Первые слова от человека, которого считали мертвым при жизни. Как будто письмо с того света.
Целительница говорит, как будто к трехлетнему ребенку обращается :
- Мы пока не можем разговаривать, но мы постараемся, да, мистер Лонгботтом?
И старик в кресле-каталке с видимым усилием кивает головой.
А я все читаю и перечитываю слова в записке.
До тех пор, пока слезы совсем не застилают мне глаза, так, что написанного уже не разберешь.
fin
