Она молча сидит в холодной кухне, пьет холодный чай.
Сириус видит это так же отчетливо, как если бы сидел рядом с ней, вот только молчать он не умеет. Молчать нужно в одиночестве – так всегда считала его мать. Он во многом с ней не согласен, но здесь и сейчас она исключительно права.
Джим ушел на задание. Сириусу этого никто не говорил, но он знает Джима.
И знает ее. Она сидит, поджав под себя худые, нескладные ноги, и кутается в зимнюю мантию (она их, кстати, так и не научилась носить). Медные волосы безжизненно свисают тусклыми прядями, а безжалостный электрический свет четко обрисовывает ранние морщины в уголках губ.
А Сириус не умеет молчать. Он стоит, прислонившись к тяжелой двери холодным лбом, и не может постучать.
Она сидит и смотрит на пленку, покрывшую стылый чай.
Гарри спит в кроватке. Температура спала.
Она сейчас встанет, выльет чай в грязную раковину и будет стоять, обхватив себя руками. И закроет глаза, и плечи поникнут… И волосы не будут задорно топорщиться во все стороны… Тоже поникнут. Она похожа немножко на игрушку, которую забыли завести. Она всегда такая, когда Джима нет.
Она еще красива тяжелой, дурманящей красотой, но это ненадолго, Сириус знает.
Она не предназначена для такой жизни, не предназначена для войны.
Ей бы жить в маленьком домике с мансардой и ждать мужа с работы. А он чтобы – обычный клерк, а ребенок – шалун и проказник. Чтобы семейные ссоры – самое опасное в жизни, чтобы калитка скрипела, а в озере неподалеку водились утки.
Но она любит Джима, а за окном – война. Стуком сердца в ушах… Война.
Она ужасно не вовремя родилась.
Джим ушел куда-то туда, в промозглый листопад, и никто ничего не узнает.
Джим любит жену и верит друзьям. Смешно.
А Гарри – спит, и температура спала, и ведь никто ничего никогда не узнает!
Но она сидит, поджав под себя ноги. Она уже вскипятила воду и заварила чай заново и ест мятные конфеты из большой коробки. Она не чувствует вкуса, наверняка, просто Джим сказал, что не навсегда уходит и что ему не нравится, когда она расстраивается, что он уйдет и будет за нее волноваться. Этого Сириусу тоже никто не говорил, просто догадаться не трудно. Он знает Джима. И знает ее.
Ей сейчас больше всего хочется нахлобучить несчастную коробку на чью-то лохматую голову и плакать долго, навзрыд, уткнувшись лбом в чье-то узкое плечо. И чтобы ее гладили по голове, как маленькую, и чтобы пообещали больше никогда не уходить так надолго…
И Сириусу нет места в этих мыслях. И единственное, что он может для нее сделать – войти и сесть рядом. И помолчать, глядя в пол. Вот только он не умеет молчать.
А еще, если он скажет ей, что никто никогда не узнает, она не поймет.
Поэтому он ввалится в дом без стука (он так и не решится постучать) и скажет ей: «Эй, ты это чего разнюнилась?» - и посмотрит нагло на ее полуголые ноги. А потом будет рассказывать ей забавные, иногда грубые истории, и она будет улыбаться одними губами. А потом он сдастся и попробует (в который раз уже попробует) помолчать. Но молчать он не умеет и вскоре снова начнет ей что-то говорить, уже несколько более тщательно подбирая слова. И она, может быть, наконец, рассмеется, прикрывая губы длинными пальцами с грязными ногтями.
А потом скажет: «Хорошо, оставайся, только тихо, Гарри заболел».
А он пробормочет растерянно: «Как, опять?» - и улыбнется заискивающе. А глазами спросит: «Ты извини, ладно? Я не знал…»
И в холодной кухне станет немножко теплее, и она расскажет, что давно уже не вызывает колдомедиков, когда Гарри заболевает, потому что назубок знает все, что они пропишут. А Сириус скажет, что когда он болел, ему полоскали горло слабым раствором настойки на златоглазке. И плевать, что сейчас она вроде как запрещена в детской медицине. Страх посадить сердце частыми простудами – сильнее. А она будет колебаться, и, в конце концов, откажется неуверенно. А он рассмеется хрипло и попросит конфетку. Ту самую, мятную. Она суетливо взмахнет руками, и коробка упадет. И они будут ползать по полу, собирая конфеты, стукаясь лбами и сдавленно шипя (Гарри-то болеет), и тихо смеяться. И она будет смешно и нежно пахнуть мятой.
И придет Джеймс. Он взлохматит волосы небрежным движением и скажет: «Так-так, только я за порог, ты к моей жене?» - и улыбнется задорно, мол, не пугайся, я же не всерьез, и покачнется под весом прыгнувшей ему на шею Лили. Джеймс поцелует ее, и Сириус подумает о ее волосах. Они снова вьются и топорщатся, блестят в мягком электрическом свете нежной рыжиной.
И Сириус почувствует себя немножко лишним и уйдет в пожухлый листопад. И Лили помашет ему вслед маленькой ладошкой с несоразмерно длинными пальцами. И ее нескладная фигурка скоро скроется в уюте дома, у которого нет и не будет никогда мансарды.
Поэтому лучше Сириус уйдет сейчас. Не дожидаясь прихода Джеймса.
