Портреты Основателей

Глава 1

Моя семья была не в восторге от того, что я женился на маггле.
Но, пожалуй, они простили бы мне это, если бы я избрал себе приличный способ зарабатывать на жизнь. Ибо работа художника почтенному хаффлпаффскому семейству приличной не казалось. Отец сказал, что я могу вернуться в любой момент – как только надумаю измениться. Но за все годы я так и не сменил своего взгляда на жизнь, поэтому приходилось перебиваться самому.
Впрочем, недаром наш факультет славится своей верностью и взаимовыручкой. Моя младшая сестра пустила нас с женой в дом своего мужа, а тот – то ли потому, что обожал ее, то ли оттого, что мы с ним когда-то учились на одном курсе – вот уже несколько лет никак не мог собраться указать загостившимся родственникам на дверь. А мой старший брат, хоть и всегда был примерным сыном – не то что я! – но время от времени снабжал меня денежными средствами.
Художников в мире не так много. Талантливых художников – еще меньше. А художников-чародеев вообще раз, два и обчелся. Ведь чтобы картина ожила и стала по-настоящему волшебной, надо приложить не только художественный талант, но и магический. А какой тонкой работы требуют волшебные краски!
Нет, что ни говори, мое дело было редким и, несомненно, ценилось бы весьма высоко, если бы не печальные события в нашей стране. Несмотря на то, что наш король был магглом (они все были магглами, не слышал ни об одном короле-волшебнике!), все-таки подавляющее большинство магов были убежденными сторонниками монархии. Хотя, возможно, это просто наша верность традициям – что может быть иначе, никому даже в голову не приходило.
Беда только в том, что в данное время короля у нас не было. Возможно, правы были те, кто обвинял волшебников в неторопливости: мы и оглянуться не успели, как Карлу I отрубили голову. Магическое сообщество пребывало в замешательстве, устои пошатнулись. Даже самые напыщенные слизеринские семейства, в которых даже упоминать о магглах считалось непристойным, находились в шоковом состоянии: все-таки король – это король.
Вот так и получилось, что мое, без ложной скромности, почти уникальное занятие оказалось практически невостребованным. Не то чтобы я гнался за деньгами, но сидеть на шее у зятя, да не одному, а с молодой женой – ситуация не из приятных.
Для Абигейль, к слову сказать, все это проблемой не являлось. Она не боялась магии, как многие магглы, однако имела на ее счет весьма смутные представления. Например, никому так и не удалось ей объяснить, что еду и тем более деньги создать из ничего невозможно. Абигейль твердо была уверена, что мы живем у моей сестры потому, что всем нам это нравится (несмотря на разность характеров, двум моим любимым женщинам удалось подружиться), а вовсе не потому, что ее мужу, то есть мне, не на что даже снять, не говоря уж купить нам дом.

Однажды утром, когда я еще толком не проснулся, а Абигейль вообще спала, свернувшись калачиком возле меня, в дом ворвался мой старший брат Джонатан. Не отвлекаясь на объятия нашей сестры и игнорируя возмущенное бормотание моей разбуженной супруги, он за шкирку вытащил меня из постели и, помогая натянуть одежду, сообщил мне потрясающую новость.
Николас Эджворт, наш старый директор Хогвартса, готовился сменить род деятельности – его собирались продвигать в правительство. Но «потрясающей новостью» было не это. Как я уже говорил, в отличие от магглов, у нас все происходит взвешено и неторопливо. Уходить Эджворт собирался где-то через год, а пока надумал оставить о себе память в Хогвартсе. Наш директор был весьма богат, но просто сделать пожертвование в пользу школы – это банально и ничуть не примечательно. А Николас Эджворт хотел чего-нибудь яркого, выдающегося и уж точно более запоминающегося, нежели, скажем, ремонт фасада.
И когда я вечером вернулся домой, меня охватывала дрожь от одной только мысли об этом замысле.
В Хогвартсе имеется немало картин, но нет самых ценных – нет портретов Основателей. И действительно, живопись пришла в Англию не более, чем полтора века назад – а Основатели жили гораздо раньше. Николас Эджворт решил преподнести школе воистину королевский подарок. Не знаю, какими путями об этом пронюхал Джонатан – но, едва узнав, он бросился ко мне. Пусть художников-магов и очень мало, но все-таки они есть и помимо меня. Я должен был попасть к Эджворту первым – попасть и убедить его в том, что буду лучшим выбором.
И каким-то чудом мне это удалось. Я показал своему бывшему директору наброски, и, хотя Эджворт, по-моему, в искусстве ни черта не понимал, но маску специалиста нацепил без особого труда – еще бы, выпускник Слизерина! Впрочем, несмотря на молодость, я действительно хороший художник, и это он увидел. А еще, думаю, здесь сыграло немалую роль то, что я сильно уступил ему в цене. Для меня и та сумма, на которой мы сошлись, была запредельной – вырученного за четыре портрета нам с Абигейль как раз бы хватило на собственный домик – а старик Эджворт явно порадовался сэкономленной части.
Перед тем, как расстаться на год, который директор дал мне на выполнение работы, я поинтересовался, не осталось ли хоть каких-нибудь изображений основателей. Эджворт покачал головой и ответил, что только в башне Рейвенкло есть статуя леди Ровены – и то не прижизненная. Но поставленная там спустя совсем небольшое время.
Декан Рейвенкло, по просьбе директора, впустил меня в гостиную, и я получил возможность осмотреть эту статую. Такие изваяния стояли в старинных соборах: длинное, скрывающее фигуру одеяние и покрывало, наброшенное на голову – все это оставляло на обозрение только само лицо. Его можно было бы назвать красивым – благодаря классической правильности черт. Ни единой неровной или нечеткой линии, полная законченность и гармония – но, с другой стороны, все это делало строгое лицо на удивление невыразительным. Это было лицо святой или же королевны – но не живого человека. Возможно, поставив такую статую, благодарные рейвенкловцы именно это и хотели сказать: основательница была для них в первую очередь мудрой наставницей – а всего прочего будто и не существовало.
Покидая Хогвартс, я уже знал, что не буду рисовать ее такой. О Ровене Рейвенкло осталась память как об умной и красивой женщине. Ум на картине отображается исключительно антуражем, а вот что касается красоты…
Я прошел к комнаткам, отведенным нам с Абигейль. Услышав, что я вернулся, она вышла мне навстречу – и я не мог не залюбоваться ею. Вот уже два года мы живем в браке, но каждый день – как первый. Имеет ли значение, что она маггла, если она так прекрасна и так любит меня?
Прекрасна… Холодок пробежал по моей спине. Разумеется, для изображения основателей мне нужно было подобрать кого-нибудь, чьи черты легли бы в основу портретов, но писать основательницу с магглы – простят ли мне такую дерзость?
Абигейль, улыбаясь, подходила ко мне все ближе, а я, не отрываясь, смотрел в ее голубые, как теплое летнее небо, глаза. Иссиня-черные волосы – воистину как вороново крыло! – к вечеру чуть выбились из прически, придавая несколько дерзкий вид. Изящно-округлые белые руки нежно меня обняли, и я почувствовал, как холодок сменяет тепло, исходящее от тонких пальчиков, поглаживающих мою спину. В конце концов, кому какое дело, что эти пальчики никогда не держали волшебной палочки?
А ведь мне всегда хотелось написать портрет Абигейль. Но вот ведь воистину – сапожник без сапог! Я не мог позволить себе столь дорогое удовольствие. Я не раз набрасывал ее прекрасные черты карандашом, но настоящая большая картина красками – увы, это было за пределами моих возможностей. Так пусть если не я, то другой оплатит этот портрет! И пусть я не смогу оставить его себе – но зато он будет висеть в Хогвартсе, в том чудесном месте, где я провел лучшие годы своей жизни. Пусть все новые и новые поколения учеников восхищаются, с почтением и восторгом глядя на ее красоту.

Работа продвигалась легко. Как я уже сказал, наброски у меня уже имелись, да и писать Абигейль было одним удовольствием. Я с любовью и нежностью выписывал каждую черточку – до тех пор, пока однажды не осознал, что Ровена Рейвенкло у меня выходит неприлично молодой. Абигейль недавно исполнилось двадцать лет, а для основательницы этот возраст был абсолютно неприемлем.
Разумеется, ни одной женщине не понравится, когда ее что-либо старит, но Абигейль понимала, что рисую я все-таки не ее, и смирилась. Тонкая, едва заметная морщинка легла между красиво очерченных бровей, придавая совершенному лицу строгость и наложив тень забот. Улыбчивые губы Абигейль чуть поджались, складываясь в более тонкую линию.
Я закончил картину к началу осени, потратив на нее около трех месяцев. Затаив дыхание, я накладывал блики возле зрачков небесно-голубых глаз. Глаза – зеркало души, и именно их стоит оформлять последними, иначе художник рискует дорисовывать уже полуожившую картину.
Наконец, я отложил кисти и начал рассматривать свое творение. Страницы книги, которую читала основательница, чуть теребил легкий ветерок, влетающий в распахнутое окно. Темно-синие занавеси были отдернуты, открывая вид на горные вершины, золотящиеся под солнечным светом – панораму, открывающуюся из окон рейвенкловской башни я зарисовал, еще раз наведавшись в Хогвартс. Бронзовокрылый орел, сидящий на изящной стойке, крутил благородной головой, поглядывая то на окно, то на занятую хозяйку. Перья, пергаменты, книги – все они хоть и были неживыми, но выглядели настоящими. Их тоже слегка шевелили игривые порывы теплого ветра, на кончике одного из перьев переливалась чернильная капелька.
Картина жила, как и положено приличной волшебной картине. Но я с нетерпением вглядывался в главную героиню на этом портрете. Женщина, внимательно читающая книгу, оторвалась от своего, несомненно, важного дела, дабы взглянуть на внезапного гостя – она подняла взор, но тот все еще хранил в себе отражение дум, занимающих этот уникальный разум.
Я ждал. Леди Ровена могла бы вернуться к чтению или, например, поговорить со своим орлом. Могла подойти к окну и полюбоваться видом – или вовсе покинуть комнату. Разумеется, с ней нельзя было бы поговорить – пока жив оригинал, портреты немы; однако это не мешает им жить своей жизнью.
Однако женщина на портрете не шевелилась. Высокую грудь не поднимало дыхание, солнечные лучики не заставляли зрачок изменять размер. Изящная рука, придерживающая трепещущие страницы, оставалась неподвижной.
Неживая красавица на живой картине – в первый момент меня даже охватил ужас. Неужели это оттого, что Абигейль была магглой? Но на моих набросках она улыбалась мне и, если там были руки, поправляла прическу… А может, все дело в том, что это… не совсем Абигейль? Точнее, вообще не Абигейль – ведь рисовал-то я леди Ровену. Ну и что, что я ее никогда не видел? Я никогда не встречал единорогов – но те, кого я изображал, изящно встряхивали роскошными гривами и нетерпеливо перебирали серебристыми копытцами.
Я не знал, что и думать. Картина, несомненно, была хороша – без ложной скромности. Она так же была волшебной – кроме главной фигуры, все в ней жило и двигалось. И женщина на портрете выглядела великолепно – магглы, без сомнения, были бы очарованы.
И тем не менее Ровена Рейвенкло оставалась неподвижной.

Неудача оставила тягостный осадок, но опускать руки – не в моих правилах. Надо было приниматься за работу дальше, приложив еще больше старания.
- Ты хочешь, чтобы я позировала тебе? Ты серьезно, Дерек? – Маргарет откинула за спину рыжеватую прядь волос – таких же, как у меня и у Джонатана. – Это такая честь…
Я посмотрел в ее круглые карие глаза и, улыбнувшись, покачал головой. Моя сестра, как всегда, скромничает. Еще учась в Хогвартсе я много раз пытался представить себе нашу основательницу – какой она была? Иногда она даже мне снилась. Очень жаль, что, проснувшись, я никак не мог вспомнить лица леди Хельги – иначе тут же зарисовал бы его! Я еще в школе постоянно что-то рисовал, в основном, на уроках, за что не раз получал выговор. Но, хоть внешность Хельги Хаффлпафф и ускользала от меня, на утро все равно оставалось ощущение тепла и заботы. Я глядел на руки моей сестры – не такие нежные и гладкие, как у Абигейль, но более сильные и прекрасно знавшие свою работу. Маргарет была хорошей дочерью, сестрой, женой и матерью. Для каждого у нее находилось и доброе слово, и готовность помочь.
Мог ли я представить себе другую женщину, более подходящую для того, чтобы представить основательницу нашего факультета?
К счастью, муж Маргарет горячо поддержал меня. Он, как и мы с ней, тоже был хаффлпаффцем, и очень гордился моим выбором.
- Главное, - говорил он, весело улыбаясь, - предупредить детей, чтобы не тыкали в портрет пальцем, говоря «мама».
Их старший через пару лет как раз должен был отправиться в Хогвартс, так что эта мысль оказалась вполне своевременной.
Абигейль, хотя и не была в курсе нашей школьной жизни, тоже упрашивала Маргарет согласиться. Правда, подозреваю, что здесь сыграло немалую роль опасение приглашения другой женщины, со стороны. Как бы там ни было, втроем нам удалось уговорить мою стеснительную сестру.
На этот раз я подошел к работе еще более ответственно. Конечно, Маргарет я тоже очень люблю – но любовь к сестре это совсем не то, что любовь к жене. Я не отвлекался на пьянящую нежность и смог больше внимания уделять самому процессу.
Я рисовал, стараясь выкинуть из головы тот факт, что передо мною находится сестра. Я должен был внушить себе, что пытаюсь изобразить на холсте Хельгу Хаффлпафф. Надо было думать только о ней – и я делал это добросовестно. Я воскрешал в памяти все, что имело отношение к нашей основательнице – еще с тех самых пор, как был совсем маленьким. Родители оба были хаффлпаффцами, и мой старший брат пошел по их стопам. Потом я сам отправился в Хогвартс, стоял в ряду первокурсников, с трепетом ожидая распределения. Одна из самых волнующих минут в моем детстве, когда я сидел со старой Распределительной Шляпой на голове – точнее, она съехала мне почти на нос – и та говорила со мною. Волна счастья, когда я бросился к столу, где ребята радостно хлопали мне, и несколько неуклюже плюхнулся на скамью рядом с Джонатаном.
А потом – наша гостиная, спальня, в которой я провел несколько счастливых лет, наш добродушный декан, уроки, правда, во многом прошедшие мимо меня, но все равно чудесные. А главное – Хогвартс, огромный замок, такой большой, что, наверное, там можно было разместить все население нашего скромного городка, и при этом умеющий стать таким родным и уютным. Замок дышал волшебством, и больше никогда и нигде я не испытывал того удивительного чувства, какое царило в нем.
Рисуя, я думал обо всем об этом – и о женщине, одной из тех, кто подарил мне это счастье, эту самую первую любовь. Я хотел увидеть ее – увидеть и показать всем ее доброту, заботу, нежность.
И… мне это удалось. Почти. С трепетом я поднял кисть, чтобы нанести последние штрихи. На этот раз на картине царила поздняя весна. По прозрачному небу плыли легкие облака, впрочем, не мешающие солнцу ласкать юные, только что распустившиеся цветы. Разноцветные головки чуть покачивались, и первые пчелы, неслышно жужжа, кружились над ними. За спиной леди Хельги возвышался Хогвартс – почти серебристо-светлый в это умытое росою утро – и его разноцветные флаги трепетали на ветру. Возле черной, отделанной золотом юбки деловито копался крупный барсук. Его короткая гладкая шерсть переливалась в солнечных лучах, а черные бусинки глаз то и дело поглядывали на хозяйку.
Затаив дыхание, я поставил последний светлый штришок на ореховой радужке.
Я немного польстил своей сестре, рисуя этот портрет. В нашей семье у всех носы чуть вздернутые на кончике – я сделал нос леди Хельги ровнее. Корсет утягивал талию несколько уже, хотя особо усердствовать я не стал. С розовато-белой кожи исчезли светлые веснушки – мою сестру они не портили, но для основательницы это было бы неприемлемо. Зато красивые округлые плечи – гладкие, без единой ямочки – и великолепную грудь я оставил без изменений.
На меня смотрела восхитительная женщина лет тридцати – в самом рассвете своей роскошной красоты. Смотрела, чуть улыбаясь. В ее теплом взгляде притаилось понимание, а от уголков глаз едва заметно разбегались тонкие лучики.
Я вдохнул, когда от нехватки воздуха начало разрывать грудь. Ветер игрался со светло-рыжей прядкой, возня барсука колыхала тяжелую юбку. Но сама женщина на портрете оставалась неподвижной. Как и леди Ровена, леди Хельга, казалось, вот-вот пошевелится – но увы, только казалось!

На дворе стояла зима, приближалось Рождество. Я сидел, мрачный, в кабаке, и пытался крепким элем залить свое горе. Я отдавал работе всю свою душу – отчего же у меня все вышло не так, как надо? Обида и отчаянье настолько захватили меня, что я совсем перестал слушать своего собеседника.
Уильям Рэндалл был моим приятелем с детства. Вместе мы отправились в Хогвартс и, хоть его и распределили в Гриффиндор, мы по-прежнему продолжали общаться. Учился Билл, как и я, не особо блестяще, но зато во всем, что касалось боевых заклинаний, занимал первые места. Так же он был прекрасным загонщиком в квиддиче – сильный, ловкий и стремительный, он активно способствовал победам своей команды.
Закончив школу, Рэндалл шутливо расстраивался, что нельзя жить игрой в квиддич – он бы с удовольствием сделал это делом своей жизни. Другого основного занятия Билл себе не нашел и перебивался случайными заработками. Через некоторое время присоединился к компании таких же крепких и бесшабашных парней, занимавшихся подавлением гоблинских восстаний. Словом, жил Рэндалл еще более бестолково, нежели я – но для гриффиндорцев такое поведение куда более естественно, поэтому на него многие махнули рукой.
Хмель никак не хотел меня брать – а чтобы взять Билла, выпить требовалось в несколько раз больше. Поэтому мы сидели в кабаке, в который свернули, едва столкнувшись на улице, вот уже битый час, и Рэндалл рассказывал мне о своей бродячей жизни. Гоблины то ли мельчали, то ли научились хорошо прятать свои сокровища – несмотря на то, что восстаний в этом году было подавлено немало, кошель моего приятеля был неприлично тощ.
В разговоре неожиданно возникла пауза, и я, чтобы сделать вид, что внимательно слушал рассказ Билла, спросил:
- Значит, ты пока без дела?
Рэндалл пожал своими широкими плечами.
- Ну да. Зимой за гоблинами гоняться бесполезно – они отползают к холмам или горам, а там, в темноте да по снегу, с ними не управиться. Надо где-нибудь перекантоваться до весны. Не знаешь, помощники в округе никому не требуются?
Я подпер щеку ладонью и, приложив немало усилий, чтобы эта конструкция не нарушилась, уставился на своего приятеля. В юности Билл был чертовски привлекательным парнем – девчонки просто млели от его густой белобрысой шевелюры и волевого подбородка. С годами подбородок стал еще более волевым, да и шевелюра никуда не делась, разве что отросла еще длиннее. Завивки Рэндалл не признавал, и весь его уход за волосами заключался в том, что он собирал их в небрежный хвост. Широко расставленные глаза цвета стали посерьезнели, однако легкие морщинки в их уголках бессовестно выдавали прежнего весельчака. Правда, левую щеку теперь уродовал тонкий длинный шрам, заканчивающийся возле уха – но с такой высокой и мускулистой фигурой, как у Билла, это вряд ли являлось крупным недостатком.
Вместо ответа на заданный мне вопрос я вдруг начал рассказывать Рэндаллу о своей работе: о заказе Эджворта, о своей радости, о долгих месяцах труда – и о двух безуспешных попытках.
- Но ты ведь не сдаешься? – Билл нахмурил свои светлые брови, глядя на меня с некоторым удивлением: он знал, что упрямство – одно из моих основных качеств.
Я поджал губы, продолжая сверлить его взглядом.
- Слушай, - заговорил я, опять-таки не отвечая ему. Я был настолько занят своими мыслями, что чужие реплики слышал будто в тумане… если вообще слышал. – Я, конечно, не могу предложить тебе серьезного заработка, но крышу над головой и стол обеспечу. А ты мне попозируешь.
- Я? – Рэндалл расхохотался – так, что на нас стали оглядываться. – Шутишь, да? Кому я с таким, – он ткнул большим пальцем в своей шрам, - могу позировать?
- Мне, - я мотнул головой. – Шрам, между прочим, можно и не рисовать. А мне нужно изобразить Годрика Гриффиндора.
Билл залпом выпил кружку эля и с грохотом поставил ее на стол.
- Ну, знаешь ли… Дерек, ты только глянь повнимательнее – ну какой из меня Гриффиндор? Я ж бродяга, бездельник, авантюрист!
- Ты гриффиндорец! – на этот раз гоготнул уже я. – Вы все бездельники и авантюристы. А Гриффиндор, вроде, тоже с гоблинами сражался, а? – поддел я Рэндалла.
К моему удивлению, его глаза радостно загорелись.
- Ну да! – горячо заговорил он. – У него ведь и меч был гоблинской работы, слышал? Он его в битве захватил, когда совсем молодым был!
- А ты видел этот меч? – проблемы постепенно уходили на задний план, меня уже охватывало новое вдохновение.
- Один раз, - пальцы Билла так крепко сжали кружку, что та раскололась. – Он… знаешь, он прекрасен! Чудесное оружие – любой воин за такой что угодно бы отдал.
Больше я ждать не мог. Заплатив за выпивку и за разбитую кружку, я схватил Рэндалла, будто опасаясь, что тот от меня скроется по дороге, и потащил его домой.

Что подумали Маргарет и ее муж, когда я приволок Рэндалла, никто не узнал, ибо они были очень вежливыми людьми. Впрочем, они давно его знали, а Биллу за годы его бродячей жизни оказалось не в первой обитать под чужим кровом. Когда я заканчивал с ним работу, он охотно помогал, где только мог, и наши терпеливые хозяева окончательно смирились с нежданным гостем.
О Гриффиндоре до этого я как-то никогда не думал, и поэтому теперь приходилось прикладывать немало сил, чтобы разглядеть его в Рэндалле. В нем и во всех тех шумных отчаянных мальчишках, его школьных приятелях. Студенческие сражения в коридорах Хогвартса и квиддичные победы – их дух я хотел примешать к краскам. Воин, лидер, храбрец – все, что я знал о Гриффиндоре и что хотел изобразить на своем портрете.
Я убрал все чудом сохранившиеся мальчишеские черты с лица Рэндалла, оставив на нем лишь суровую сдержанность. Шрам, разумеется, я рисовать не стал – возможно, у лорда Годрика и были шрамы, и, раз уж он был воителем, то и немало, но подобные изъяны не для парадных портретов.
Гриффиндора я изобразил стоящим возле врат Хогвартса. Он стоял, опираясь на свой знаменитый меч, над которым я бился дольше, чем над любой другой деталью. Нарисовать Билл не смог бы даже яйца, а его описания («вот такая загогулина на рукояти, ну, понял, Дерек?») ясностью не отличались. Зато зрительная память у Рэндалла была отличная, и даже столько лет спустя он хорошо помнил так поразивший его когда-то предмет. В конце концов один из моих набросков был признан вполне подходящим.
На картине царила осень: нарядное золото и царственный багрянец. Светлые волосы Гриффиндора мягко спускались до золотистых доспехов. Тяжелый алый плащ покрывал широкие, гордо развернутые плечи. От высокой внушительной фигуры веяло силой и уверенностью: глядя на этого одинокого воина, никто бы не усомнился, что замок под надежной охраной.
Рэндалл был восхищен «собой», но я вновь ощутил внутри пустоту – и еще более жестокую, нежели ранее. Стального цвета глаза смотрели с картины львиным взором – таким же, как у золотистого льва, разлегшегося у ног основателя – и на серебристом мече по-королевски сверкали рубины… Но руки, сжимающие рукоять, оставались неподвижными.
Я опять потерпел поражение.

Снег окончательно сошел, и Билл распрощался с нами, вновь отправившись на подвиги. Я тоже засобирался.
- Разве ты не говорил, что тебе заказали четыре картины? – удивилась Абигейль, глядя, как я упаковываю портреты.
- Да, мне заказали четыре картины, - хмуро кивнул я. – Но я не вижу смысла тратить время на четвертую. Первые три мне не удались – ничего не выйдет и с последней.
Абигейль пожаловалась на меня Маргарет, и та тоже пришла меня утешать. Она говорила, что я просто утомился, что мне нужен отдых, я должен подумать о чем-то другом. Почти целый год я ни о чем, кроме основателей, не думал – в последние месяцы я даже из дома выходить перестал. У меня, настаивала сестра, вышло перенасыщение, мне надо…
На этом месте я ее прервал.
- Маргарет, ты пойми, - устало произнес я. – У меня не получается хорошо выполнить свою работу – ты сама видела, что мои картины бездарны, бездушны, плоски. Мне придется вернуть Эджворту те деньги, что он дал мне в задаток – и еще сказать спасибо, если он не потребует, чтобы я уплатил неустойку, с этого скряги станется. Как ты знаешь, своих денег у меня нет, мне придется умолять его об отсрочке. Поэтому я не желаю тратить больше ни единого шиллинга из тех его средств, что еще остаются.
Моя сестра опустила голову. Разумеется, она все понимала – просто до последнего хотела поддержать меня. О том, что я буду делать, если мой дар пропал окончательно, мне не хотелось даже думать. Сперва я должен разобраться с Эджвортом и этими проклятыми основателями.

Пауза затянулась. Директор задумчиво разглядывал поставленные перед ним портреты. На худощавом, с землистым оттенком лице не отображалось ни единой эмоции. Я, едва переступив порог кабинета, выпалил, что не справился с порученной работой – и предоставил доказательства. И вот уже несколько минут тянулась тревожное молчание.
- Уильям Рэндалл, - разрезая тишину, прозвучал голос Эджворта. Я вздрогнул. Ничего себе у него память – мы ведь с Биллом закончили школу лет пятнадцать назад! – Маргарет Уэсли…
- Найтнел, - машинально вставил я. – Она вышла замуж…
- А это что за юная леди? – будто, не слыша меня, продолжил директор. – У нас она не училась.
- Это… моя жена, - сглотнув подступивший к горлу комок, выдавил я из себя.
- Маггла? – Эджворт, наконец, соизволил посмотреть на меня, чуть приподняв бровь. Взгляд его зеленовато-карих, болотного оттенка глаз, обычно тусклый и равнодушный, сейчас подозрительно сверкнул. – Господин Уэсли, вы позволили себе дерзость избрать для изображения одной из основателей магглу?
- Какая теперь разница, - бросил я с горечью и отвернулся. Я не мог смотреть на свои собственные творения – настолько они были почти живыми. – Рэндалл и моя сестра – чистокровные волшебники, и все равно ничего не вышло.
- А почему только три портрета? – по-прежнему игнорируя мои реплики, поинтересовался директор.
- Я же объясняю, - я начал заводиться. – у меня не получилось! Вы что, не видите, что они не двигаются?
- Вижу, - впервые ответил мне Эджворт, задумчиво кивнув. – И, надо заметить, я впервые наблюдаю столь оригинальный эффект, - он замолчал, и снова потянулись мучительные минуты. – А знаете, - голос директора заставил меня вздрогнуть, - в этом есть нечто… величественное. Хрупкий, быстротечный мир, колыхаемый ветрами, смертный, изменчивый – и незыблемое достоинство основателей Хогвартса. Потрясающий контраст, захватывающий и поражающий воображение. Вам очень хорошо удались лица, господин Уэсли, даже лицо этой магглы – они удерживаются на той самой неуловимой грани, когда веришь, что движение может начаться в любое мгновение… И ждешь этого момента, ждешь…
- Что… что вы хотите сказать? – меня прошиб холодный пот.
- Я хочу сказать, - Эджворт снова удостоил меня взглядом, - что ваши картины отнюдь не столь плохи, как вы говорите. Взгляните на это с другой точки зрения: ну что было бы, если бы основатели разгуливали по другим портретам или, что еще хуже, разговаривали со студентами? Представляете, какой-нибудь наглый ребенок досаждал бы пустяками великим людям!
Я представил себе магглорожденных первокурсников, обступивших портрет Слизерина, и еле сдержал истерический смешок. Мда уж, в таком случае почтенному магу потребовались бы вся сила духа, чтобы сохранить достоинство.
- Продолжайте работу, господин Уэсли, - произнес директор, снова возвращая меня в реальный мир. – В следующем учебном году меня уже не будет в школе, и мне бы хотелось, чтобы к этому времени все четыре портрета заняли свои места.
Мои мысли панически заметались. Я был так уверен, что на этом мой контракт будет расторгнут, что даже и не думал над Слизерином. Времени оставалось всего ничего – когда и где мне искать нужный типаж? Я в отчаянье посмотрел на Эджворта, уже отошедшего к своему столу. Директор уселся и, опершись локтями в столешницу, соединил кончики пальцев, едва заметно касаясь указательными подбородка.
- Сэр! – вырвалось у меня прежде, чем я успел обдумать молнией сверкнувшую мысль. – Быть может… Не могли бы вы позировать мне для портрета Салазара Слизерина?
- Я? – наконец-то мне удалось пробить стену непоколебимости – в болотных глазах Эджворта мелькнуло искреннее удивление. – Но я же…
- Вы учились именно на этом факультете, - произнес я, но, вспомнив, что моя жена вообще не бывала в Хогвартсе, поспешно добавил: - Вы директор школы и были им на протяжении многих лет, а до этого ведь занимали должность декана Слизерина. В конце концов, это ваш дар нашей школе – и, по-моему, только справедливо, если именно ваши черты сохранятся в веках.
Директор нахмурился, и его взгляд вновь скользнул по уже готовым портретам. Я догадывался, о чем были его мысли. Эджворт был куда старше людей, изображенных на картинах, да и красотой отнюдь не блистал. Но мои доводы все-таки тронули тщеславное слизеринское сердце.

Последний портрет дался мне тяжелее всех. Ни с кем из слизеринцев у меня не было хороших отношений, никогда я не имел с ними дел. Да и изображать своего старого директора – это совсем не то, что рисовать родных и близких людей. Но я должен был сделать свою работу – и должен был сделать ее хорошо.
Эджворт был строгим и суровым директором – розги в подвале не просыхали. Зато, говорят, качество образования при нем резко повысилось. Этот человек умел выбивать деньги для школы и цепко следил за тем, чтобы они шли на определенные для них цели. Во время моей учебы двоих преподавателей уволили за несоответствие должности.
Директора нельзя было назвать несговорчивым человеком – возможно, кому-то могло показаться, что договориться с ним нетрудно. Однако в результате всегда выходило, что именно Николас Эджворт осуществлял свои планы, а не кто-либо другой.
Именно это все я и пытался изобразить. Директор был, по сути, единственным слизеринцем, с которым я перебросился более, чем одной фразой, и о Салазаре Слизерине мне приходилось судить по нему.
Эджворта я, в отличие от Абигейль, омолодил. Он все равно выглядел старше остальных трех основателей, однако его седые волосы под моей кистью потемнели, а многие морщины разгладились. Я долго думал, делать ли что-либо с его носом – крупным и хищным. В результате я лишь изобразил его несколько более тонким, оставив орлиный профиль. Много времени я уделил глазам Слизерина, смотрящим из-под густых темных бровей.
На этот раз я изобразил длинный каменный зал, обогреваемый старинным камином. Пламя в нем выглядело не веселым, но грозным, будто предупреждающим, что его тепло – лишь для избранных. В воздух едва уловимо поднимались струйки разноцветных паров, исходящих от волшебных котлов. Небольшие окошки, расположенные под самым потолком, покрывал морозный узор.
И посреди всего этого стояла фигура, укутанная в темный плащ, по которому шла едва заметная серебристая вязь. Мрачный, но при этом неуловимо насмешливый взор, казалось, впивался в самую душу того, кто осмелился отвлечь Мастера от дел. Левую руку Слизерина оплетала изумрудная змея, чуть поднявшая свою плоскую треугольную голову и также смотрящая на зрителя. Этот двойной взгляд, пожалуй, самое лучшее, что мне удавалось изобразить.

Эджворту понравилась и эта моя работа. На следующий учебный год все ученики и преподаватели получили возможность любоваться последним даром ушедшего директора. Я очень боялся, что никто не оценит «интересного эффекта», однако Эджворт, как всегда, оказался прав. Люди с благоговением глядели на живые картины с неподвижными фигурами. Говорят, у некоторых даже кружилась голова – так долго они всматривались, ожидая, что вот-вот – и они поймают изменившийся взгляд одного из основателей.
Эджворт уплатил мне обещанную сумму сполна, и мы с Абигейль смогли, наконец, избавить Маргарет и ее мужа от загостившихся родственников. А вскоре магглы восстановили монархию, и привычная жизнь окончательно вернулась в нормальное русло. Портреты основателей прославили меня, и от заказов не было отбою. Признаться, за первый из заказов я брался с опаской – меня все еще не оставлял страх, что я утратил дар рисовать волшебные портреты. Но, как оказалось, зря боялся: все до единой картины, нарисованные после основателей, мне удавались.

Мои дети начинали учебу в Хогвартсе, когда я узнал о смерти Эджворта. С тех пор, как он рассчитался со мною за картины, я с ним не виделся, но в тот момент меня будто что-то кольнуло.
Магические картины полностью «оживают» лишь после смерти оригинала. Пусть все эти глупцы твердят о «гениальной задумке», но я-то сам всегда знал, что самые мои знаменитые картины – самые большие мои неудачи.
Я отправился в Хогвартс и проторчал перед портретом Слизерина не один час. Под конец моей вахты мне уже начало мерещиться, что основатель сверлит меня взглядом и что-то возмущенно шипит своей змее. Но, разумеется, это все мне только казалось.
Я утешал себя тем, что плохо представлял Слизерина. Быть может, я нарисовал его не таким, каким он был? Я не разглядел его души, его сути…
Домой я вернулся усталым и разбитым.
Несколько лет спустя до меня дошли вести о гибели Рэндалла. Билл дожил до середины шестого десятка, но так и не остепенился. Однажды какой-то гоблин оказался быстрее него, и мой друг покинул наш мир.
Я просидел под портретом лорда Годрика целую ночь. Не знаю, кого я там хотел увидеть – Гриффиндора или же Рэндалла, но не получил ни того, ни другого. Светлый воин так и остался неподвижен.
Мне было за семьдесят, когда умерла Абигейль. Волшебники живут дольше, чем магглы – и в этом мне пришлось убедиться на личном опыте. Я, конечно, был уже далеко не молод, но моя Абигейль испила чашу своей жизни до самого дна. Много у нас с ней всего было – но ни разу я по-настоящему не пожалел о своем выборе.
На этот раз я мечтал, чтобы вместо леди Ровены на меня взглянули такие родные глаза моей жены. Я смотрел на нее, такую, какой она была более сорока лет назад, и мое сердце обливалось кровью – я не заметил, как она состарилась; Абигейль и в шестьдесят была для меня такой же молодой и прекрасной, как на этом портрете.
Увы, увы…

Я был совсем глубоким стариком, похоронившим уже всех своих ровесников. Многие художники живут дольше других людей – кто-то зло шутит, что мы высасываем жизнь из тех, кого изображаем на своих картинах. Не знаю, так ли это – лично я сознательно ничего подобного не делал. Как бы то ни было, ушли почти все, кого я знал молодыми, даже мои дети уже состарились, и в Хогвартсе учились их внуки.
Маргарет оказалась одной из последних, кто покинул меня. Как же мне не хотелось снова ехать в Хогвартс – я чувствовал, что мне не хватит сил еще раз взглянуть в пустые глаза. Я уже смотрел в глаза стольких мертвецов – зачем мне еще и те, кого я создал сам?
Я продолжал твердить себе это и тогда, когда переступал порог старинной школы. Я не хотел признаваться в этом даже самому себе, но в глубине души у меня теплился огонек надежды. Ведь я был хаффлпаффцем, и леди Хельга не раз приходила в мои сны. Я столько думал о ней – задолго до того, как начал писать портрет. Если кто и должен был мне удастся, то это она…
Мягкая, добрая улыбка и понимающий взгляд – всем этим она встречает зрителей вот уже не один десяток лет. Глупый огонек в моей груди потух. Мне хотелось закричать – но горло сдавило глухое отчаянье.
Я не смог. Моя навязчивая идея, мое проклятье, моя боль – все было зря.
Я не смог дать им жизни.