Один час до заката

Глава 1

Воспоминания-это единственный Рай, из которого нас не могут изгнать.
(Жан Поль Рихтер)


Гриффиндор в очередной раз выиграл матч по квиддичу и теперь громогласно праздновал победу. По сумрачным коридорам бродили мальчишки в золотисто-алой форме, расшитой огромным гербом в виде льва. От их восторженных криков сводило зубы, и он даже не думал отказать себе в удовольствии сбить с них спесь, омрачив триумф победы перспективой наказания. Завидев издали его горбатую фигуру, они умолкали, глядя на него своими большими, испуганными глазами, а он надвигался на них, словно коршун.

- Отработка, - он вытягивает вперед крючковатый палец, и какой-то малыш, пятясь от него, вжимается в стенку. Завхоз не знает, чей особенно визгливый выкрик заставил его быстрее ветра прибежать на первый этаж, изменив обычно неторопливо-пугающей поступи. Возможно, этот мальчуган и рта не успел раскрыть, но было ли ему до этого дело? Они все получат наказание, независимо от того, кто из них был виноват. – Будешь чистить котлы в лаборатории профессора Снейпа. – И добавляет, наслаждаясь ужасом, согнавшим с лица мальчика все краски. – Под его строгим присмотром.

Малышня испуганно переглядывается, один мальчишка робко гладит по плечу своего однокурсника. Сложно сказать, кого эта непутевая мелюзга боится больше – его, старого вздорного сквиба, или угрюмого зельевара. Но Снейп предсказуем – может снять баллы, пошлет драить котлы или мыть кабинет, отпустит парочку язвительных реплик, но разве это так уж страшно?

А ведь маленькие негодники уже успели привыкнуть ко всем странностям этого замка. Снейп без своего сарказма – это как волшебник без палочки…

Нет, плохое сравнение. Не надо думать об этом.

Пальцы начинают подрагивать от еле сдерживаемой ярости, а и без того напуганных детей охватывает настоящая паника. Аргус знает, какие слухи о нем ходят: когда-то он якобы пытал младшекурсников в чулане для метел, за что навсегда был лишен права колдовать. Находились те, кто верил этому, поэтому их страх нисколько его не удивляет. Пусть боятся.

Да, Снейп предсказуем, но ведь Аргус – не профессор зельеварения. Подвалы с полчищами тараканов и крыс, Запретный Лес со всеми его тварями – на такое бедняга Северус никогда не отправит даже самого нерадивого студента. А вот старый завхоз – запросто.

Миссис Норрис довольно трется у его ног, предвкушая скорую расправу над детьми ничуть не меньше, чем он. Ученики переводят взгляд с кошки на завхоза, словно боясь того, что кто-то из них двоих начнет изрыгать адское пламя.

Он позволяет себе прочистить горло и, даже не глядя на них, чувствует, как они дрожат от этого звука. В нем им чудится собственный приговор.

- А как насчет того, чтобы все вы отправились на отработку в Запретный лес? - от напряжения палец дрожит в воздухе, указывая то на одного, то на другого студента, - я немедленно доложу обо всем профессору МакГонагалл…

- Не стоит, мистер Филч. Я уже здесь.

Спокойный строгий голос заставляет его немедленно обернуться. Тусклый свет фонаря освещает усталое лицо гриффиндорского декана. Дети за его спиной до сих пор трясутся. За годы работы он научился чувствовать страх.

- Профессор МакГонагалл, - начинает он, словно готовясь произнести долгую и яростную речь. – Я как раз обдумывал, какое наказа…

- Я слышала, - спокойно отвечает она. Аргус неприятно удивлен тем, что за минуту профессор перебила его дважды. Как будто его слова и мысли известны ей наперед.

Холодное предвкушение расправы омрачается смутным подозрением.

- Думаю, мистер Филч, - он не может разобрать, на котором из этих слов она сделала акцент. Казалось, все три были сказаны с нажимом, - что сегодня мы вполне можем простить студентам эту вольность.

- С какой стати? – грубо, невыдержанно спрашивает он. Наступающий гнев давит мелькнувшее от собственного тона смущение. Не умеет он держать себя в руках, когда чувствует, что ситуация выходит из-под контроля. – Никто не имеет права находиться за пределами своей гостиной после отбоя, а тем более так шуметь!

Напряжение, висящее в воздухе, начинает спадать. Проклятая малышня знает, что сотня слов Филча – ничто против одной реплики Минервы МакГонагалл. Знает, что теперь старый сквиб может сколько угодно брюзжать, требуя возмездия за поруганный покой, - он не властен что-то сделать, если Гриффиндор под защитой своего декана.

- Безусловно, мистер Филч, - Минерва бросает на толпу позади него строгий взгляд, и пронесшийся было шумок мгновенно стихает. – Но матч окончился всего десять минут назад... К тому же победа в сегодняшней игре означает, что Гриффиндор выходит в финал и получает шанс на Кубок Школы. Думаю, если мы отнесемся к их естественной радости с пониманием, они больше не посмеют ни слова сказать по дороге в свою гостиную. Ведь так? – декан снова обводит своих студентов орлиным взором. Согласное «да, профессор» сразу из нескольких уст окончательно гасит энтузиазм завхоза.

Аргус многое хочет сказать МакГонагалл по поводу их поведения, ее собственного поведения, того, как глупо было отпустить зазнавшихся остолопов с миром, но даже для этого он слишком зол. От возмущения он не может оторвать от неба язык, только буравит взглядом толпу зазнаек, обернувшись через плечо. Меньше, чем через пять минут они уже спрячутся в свою гриффиндорскую нору, где будут потешаться над его разочарованным видом за стаканом сливочного пива.

Он злится. Да, Аргус Филч безумно зол. Зол на МакГонагалл, которая сегодня ведет себя так, словно она и не МакГонагалл вовсе. Зол на детей, на облегчение, которое румянцем расплывается на их пухлых, лоснящихся от пота лицах. Зол на эту ночь, которая мигает в окно желтым полумесяцем, как будто насмехаясь над его беспомощностью. Зол на то, что ничего не может решить сам, а во всем обязан опираться на чужое, более твердое мнение.

- Отдохните, мистер Филч, - голос Минервы звучит участливо, хотя кому-то из учеников в нем бы послышалась издевка. – Завтра суббота.

Завтра суббота.

Аргус порывисто кивает удаляющейся вдаль фигуре МакГонагалл, нагоняющей свой факультет, как пастух – стадо.
Но потом на изборожденном морщинами лице против воли расплывается улыбка. Он поспешно отворачивается от толпы, которая нестройным шагом движется дальше, прячась во тьме коридора.

Никто не знает, что старый завхоз тоже празднует свою маленькую победу. Неделя подошла к концу.

Он шаркает прочь по коридору. В руке у него покачивается фонарь, а впереди неслышно бежит миссис Норрис, как будто лелея надежду на то, что по пути им попадется еще парочка нарушителей спокойствия.

Если бы кто-то знал, что он радуется ничуть не меньше, чем каждый из этих любителей квиддича. Только радость у него своя, и вряд ли кто-то ее поймет.

Завтра суббота.

Минерва даже не подозревает, что это для него значит.

***

День, когда по библиотечной подсобке впервые разнесся чайный аромат, и алюминиевая ложечка легонько ударилась о тонкий фарфор, казался ему фантастическим. Как и улыбка Ирмы, с которой она встретила его, несущего сервиз своими узловатыми иссохшими руками. А ведь эта посуда наверняка старше, чем он!

Не самым удобным делом было тащить чашки с блюдцами через ползамка, но он делал это с радостью. В его каморке воздушной фигуре Ирмы делать было нечего. Да и пахнет там почти непристойно – затхлостью. Он редко открывает форточку, не любит холода. А в библиотеке тепло. Ему иногда кажется, что Ирма согревает ее теплотой своего сердца.

Сейчас он тенью крадется по темным коридорам, и только фарфоровые чашки слегка подрагивают от его гулких шагов.

Ирма встречает его с улыбкой. Снимает очки и, слепо щурясь, смотрит на него, шаркающего по полу, как неповоротливая кляча. Но сервиз он держит крепко. Этот слепой прищур заставляет его сердце подскочить – старая рана опять начинает кровоточить. Девочка с васильковыми глазами – та, кого он давно похоронил под грузом прошлого, на миг очутилась рядом, положив ладошку ему на плечо, пока он расставлял на столе чашки.

Ирма смотрит на него так внимательно, что ему становится неуютно. А больше всего смущает тень легкой улыбки на ее лице. Словно она сдерживается, чтобы не улыбнуться по-настоящему.

Он никогда не любил, когда от него что-то утаивали. Поэтому, не подумав, он басит своим грубым хриплым голосом:

- Что-то не так?

Как же он ненавидит себя за то, что давно утратил способность говорить мягко! Собственный голос, звенящий в ушах, кажется ему похожим на скрип заржавевших дверных петель. Он бы не удивился, если бы Ирма сморщилась от этого звука.

Тогда почему она ни словом, ни жестом не выдает своего недовольства? Неужели так хорошо держит себя в руках?

- Зачем же вы принесли сервиз, Аргус, - Ирма качает головой, но с губ по-прежнему не сходит легкая улыбка. – У меня ведь есть свой.

Лотти тоже никогда не улыбалась во весь рот, некстати подумал он.

Потом пришли другие мысли, от которых захотелось застонать. Надо же, он не подумал о том, что у нее действительно есть своя посуда. И чашки наверняка красивее, не такие старые, как у него. Этот хрупкий фарфор, что сейчас дрожит в его руке, кажется ему убогим и никчемным, как и он сам.

- Впрочем, оставьте, - голос Ирмы возвращает его к действительности. Он надеется, что по его лицу нельзя прочесть всех мыслей. – Мне нравится. Он красивый.

Она шире улыбается недоверию на его лице. Завхоз пожимает плечами, чтобы скрыть замешательство, и разливает чай по чашкам. Пока он возится с кипятком, Ирма открывает маленькую коробочку с рафинадом.

- Вам сколько? – простой вопрос, прозвучавший в пронзительной тишине, заставляет его взглянуть в ее спокойные глаза за стеклами очков. Глаза у нее не голубые, а серые.

- Три, - бурчит он, прогоняя видение.

Ирма кивает и, подцепив алюминиевой ложкой три маленьких белых квадратика, опускает в его дымящуюся чашку. Она положила мне раньше, чем себе самой, подумал Аргус, и ему это понравилось.

- Я тоже всегда кладу себе три кусочка, - задумчиво говорит Ирма, не глядя на него. Как будто в подсобке в тот момент был кто-то третий.

Или четвертый, подумал Аргус, вспоминая мелькнувший перед глазами образ Лотти.

Взяв чашку в руку, он морщится: раздается звук бьющейся посуды, а по камзолу рубашки течет горячая струя чая. Он совсем забыл, что сервиз уже давно изуродован трещинами, как и он сам – старческими морщинами. Треснувшее донышко чашки протекло. Скоро на обожженной кипятком коже запузырится внушительный волдырь, - времени как будто не терпится оставить на нем как можно больше отметин.

Прикусить щеку, чтобы не застонать и не выругаться. Ирма не должна слышать ни первого, ни второго. Опять приходит вечно гонимое осознание своей беспомощности. Даже починить треснувшую чашку он не в состоянии. Зачем Ирма вообще терпит его присутствие?

А она вместо того, чтобы насмехаться над ним, в этот момент сама чинит разбившуюся от удара чашку. Одно легкое движение палочкой, еле слышный шепоток – и чашка снова цела. Нет даже трещины, ломаной линией пересекающей дно. Против воли он чувствует жгучий прилив зависти и отворачивается от нее, чтобы сосредоточиться на руке.

- Вам нужно к мадам Помфри, - обернуться заставляет беспокойство, прозвучавшее в голосе. – Сильно обожглись? Дайте мне посмотреть…

- Глупости, нет. – Хотя кипящая боль разливается на месте ожога, он в этом ей не признается. Пусть он сквиб, но он еще не утратил способности быть мужчиной.

- Сходите, - по-прежнему обеспокоено говорит Ирма, и он не может взять в толк, почему она о нем волнуется.

Хочется стереть это волнение с ее лица, освободив место привычному спокойствию. А сделать он это может только одним способом.

- Хорошо, - и начинает собирать чашки. Только теперь завхоз видит, что к своему чаю Ирма даже не притронулась.

- А вы оставьте их здесь, Аргус, - от легкости, с которой она это сказала, на душе становится светлее. – И приходите в следующий раз.

Он пожимает плечами, словно его это нисколько не волнует. Но к двери направляется непривычно бодрой походкой.

***

Лотти он знал всегда. Еще их родители дружили между собой, поэтому дружба детей была вполне предсказуема, несмотря на то, что девочка была на два месяца старше.
Впоследствии он думал, что будь у него хоть один день, когда он не помнил ее, жить было бы легче. Это бы избавило его от нелепой, но такой укоренившейся иллюзии, что его жизни не было до тех пор, пока в нее не вошла эта девочка с васильковыми глазами, как нет ее после того, как она ушла из нее.

День, когда за порог замка впервые ступила Ирма, расплылся в его памяти бесформенным пятном, как и все остальные дни. Помнил он лишь то, что хрупкая фигура Ирмы была закутана в теплый плащ: на улице шел дождь.
Тогда он не придал ее появлению большого значения, хотя его (даже его!) радовало то, что предыдущая библиотекарь сложила с себя полномочия и ушла в отставку. Эту старую ведьму ненавидели не только ученики, но и завхоз.

Ирма значила для него не больше, чем любой другой преподаватель. Иными словами, почти ничего. Осознание, печальное в своей запоздалости, пришло через много лет, когда все его предположения в стиле «если бы» уже не имели никакого смысла.
Они разговорились случайно – на почве нелюбви к детям. Точнее, это он их не любил, а Ирма просто презирала их халатность по отношению к книгам.

Да и разговора между ними бы никогда не завязалось, не будь он в тот вечер так расстроен. Рубашка была испачкана навозной бомбой, которая так неудачно угодила прямо в него. Он обязательно пойдет к Дамблдору, пусть эти паршивцы получат такое наказание, о каком даже учителя будут говорить с дрожью!

Голос Ирмы окликнул его, и он вздрогнул. Нет, не от резкости ее голоса, а от волнения, прозвучавшего в нем. Только одна девушка в его жизни волновалась за него…

На чай она пригласила, наверно, просто из вежливости, а завхоз неожиданно для себя согласился. Принял ванну, смывая с себя навоз, зная, что позор смыть никогда не удастся, после чего пришел к ней в подсобку.
В тот же день он впервые за столько лет ясно почувствовал присутствие Лотти.

Эта маленькая чудесная девочка упорно отказывалась верить, что он никогда не сможет колдовать. Поэтому, в отличие от него, она ждала два письма – тем самым летом, которое стало для них последним. Поверь, Аргус, ты не сквиб, говорила она своим тихим вкрадчивым голосом. Неважно, что я могу заставить листья падать с дерева, опускаясь мне в руку, а ты - нет. У тебя тоже обязательно получится, только не сразу.

Жаль, что уже тогда он разучился верить.

Они целыми днями пропадали на лугу. Лотти читала книжки, даже названия которых казались ему неясными, а он просто смотрел на нее, стараясь запомнить каждую черту. Наверно, уже тогда чувствовал, что больше ее не увидит.

Один раз даже отважился и взял ее за руку – ладошка у нее оказалась теплой и влажной. Потом смутился и резко отдернул ладонь. Лотти не удивилась. Она вообще мало чему удивлялась.А чтобы казаться серьезнее, Лотти носила очки, которые были ей великоваты. Ему это казалось забавным, но он так и не отважился сказать ей, что очки ей не идут.

То лето запомнилось ему лучше всего, но, несмотря ни на что, оно не было для него счастливым. И дело не только в том, что родителям сложно было смириться с мыслью, что их единственный сын – выродок, сквиб. Шел отсчет на дни, которые они с Лотти проводили вместе, и это пугало его больше.

Родители ругали ее за грязные платья. Лотти валялась прямо на траве, и нежная ткань пачкалась зеленым цветом. Зато от ее одежды всегда пахло луговым полем, и это был его самый любимый запах. Поле было немыслимо без девочки с васильковыми глазами, а девочка – без поля. Если бы он умел рисовать, наверняка бы изобразил Лотти, сидящей на лугу в окружении цветов. А на коленях у нее бы лежала книжка. Обидно, что он не умеет.

Когда ее призрак, который, казалось, давно перестал его преследовать, на миг очутился рядом с ним, в библиотечной подсобке, он едва не вскрикнул. Когда первый шок прошел, ему на смену пришло недоумение: почему Лотти появилась здесь и сейчас, спустя столько лет? Почему, когда они с Ирмой просто сидят и пьют чай, она стоит позади и еле ощутимо дотрагивается до его плеча?

Ответ пришел не сразу, ждал неделю, до новой встречи и совместного чаепития. Ирма медленно протирает очки, стеклышки которых запотели от пара. Вместо ее бледной кисти ему чудится маленькая загорелая ладошка.

***

Крадучись, он специально прячется от ликов света, редкими лучами пробирающихся сквозь окна. Никто не должен знать, что они вместе проводят время. Незачем им слухи. Роман «старого краба» и «очкастой совы», как студенты зовут их за глаза, на следующий же день станет предметом обсуждения номер один. Он бы пережил это, а как насчет Ирмы?

Она, в отличие от него, не привыкла к издевательствам. Пусть ее не жалуют ученики, но никому бы не пришло в голову кидаться в нее навозными бомбами.

Пусть это и не роман вовсе, кто будет их слушать?

А за слухами всегда следуют домыслы. Одни сидят за запертой дверью, о чем-то тихо беседуют. Ясное дело - тайные свидания, внезапная любовь…

Поэтому они, не сговариваясь, решили не общаться за пределами маленькой библиотечной подсобки. «Здравствуйте, мистер Филч», «Здравствуйте, мадам Пинс» - и все. Иногда просто два сухих кивка.

Чего здесь стесняться – непонятно, но они все равно стесняются. Казалось бы, нет ничего предосудительного в том, чтобы просто вместе выпить чаю.
Но никто бы не понял, зачем они друг другу – чопорная Ирма и суровый, сварливый завхоз. Они ведь и не разговаривают вовсе – весь час сидят молча, изредка прерывая тишину ничего не значащей фразой. Ему бы о многом хотелось ее спросить, но он не решается. Только тихо стучит алюминиевой ложечкой о старый фарфор – звук получается на удивление приятным. Хоть что-то он делает хорошо.


***


Ирма бережно водит пальцем по корешкам, чуть насупив брови. Услышав скрип открывающейся двери, она переводит взгляд на вошедшего. Возможно, ему кажется, но она смотрит с мягкостью.

- Вы меня звали?

Аргус не спросил - гаркнул. Наверно, он сам виноват, что за столько лет так и не научился нормально разговаривать с людьми, но было уже поздно об этом жалеть. Домовик, по просьбе которого он здесь, трясся как в лихорадке, поймав его взгляд.

Ирма спокойно реагирует на недружелюбный тон. Годы работы с нерадивыми студентами научили ее терпению. Неподалеку за столом засиделись старшекурсники, уткнувшись взглядом в учебники. Через пять минут ее строгий голос заставит их сложить книги на место и ретироваться, но пока она не обращает на них внимания.

- Да, мистер Филч. Спасибо, что пришли. – Чуть кивает и указывает взглядом на подсобку. – У меня к вам небольшая просьба...

Он молча плетется следом, одарив немногочисленных посетителей угрюмым взглядом.
Интересно, еще только среда, неужели Ирма решила изменить своим правилам и пригласить его на чай на три дня раньше?

Она стремительным шагом заходит в небольшое, хорошо освещенное помещение и, подождав, пока он войдет следом, закрывает дверь.

- Дело в том, что, как мне кажется, в чулане завелись крысы.

Он молча смотрит на нее, стараясь ничем не выказать разочарования.
Библиотекарь говорит все это будничным тоном, но он улавливает звенящее в голосе напряжение.

- Так вытравите их, - он пожимает плечами, продолжая с любопытством отслеживать ее реакцию.

Ирма отводит взгляд, сжав губы в тонкую полоску. Потом снимает очки и начинает с невероятным усердием их протирать. Аргус догадывается, что она делает это, чтобы он не заметил дрожи ее рук.

Так всегда делала Лотти, когда волновалась.

Мерлин, он дурак! Она боится крыс! Нечему тут удивляться, почти все женщины их опасаются.

В очередной раз завхоз чувствует себя неловко, но не может подать виду. С напускным равнодушием он угрюмо сводит брови на переносице и, пожав плечами, пересекает комнату. Путь его лежит к небольшой дверце, за которой притаился старый чулан.

В былые времена он облазил почти весь замок, кроме библиотеки. Старая горгулья – предшественница Ирмы до того его раздражала, что он почти никогда здесь не появлялся. Книги заказывал по почте, выписывая по каталогу.

Потом горгульи здесь не стало, и в библиотеке начала хозяйничать Ирма.

Ему и правда слышится из-за двери негромкий писк. Сомкнув кулак на металлической ручке, он краем глаза замечает, что Ирма предусмотрительно отошла назад, будто боясь, что, стоит ему открыть дверь, как крыса выпрыгнет из чулана и вцепится ей в лицо.

Крысы там не оказалось. Острый слух, тем не менее, различил, каким прерывистым стало дыхание Ирмы, в тот миг, когда он потянул на себя дверь.

Внутри прыгал небольшой волчок, и с каждым новым поворотом раздавался писк, схожий с мышиным. Он услышал облегченный вздох Ирмы.

- Это, должно быть, проделки братьев Уизли, - сказала она, но Аргус уже не слышал. Его не волновало, как неугомонные близнецы пробрались сюда, и какое их ждет наказание. Отбросив волчка подальше, он нагнулся, не веря своим глазам.

За двумя перевернутыми ведрами стояла кожаная сумка. Совсем старая, казалось, она была готова развалиться на глазах от одного прикосновения.
Смутные воспоминания начинают давить на плечи, словно привязанный груз. Это же его старенький портфель, с которым он совсем юнцом прибыл в Хогвартс. Студентом ему здесь учиться не довелось: Дамблдор, конечно, был способен на многое, но из сквиба волшебника сделать было не под силу даже ему. Поэтому, когда мрачная фигура завхоза с фонарем в руке впервые появилась в замке, Аргусу было уже за двадцать.

И сколько же лет я ее не открывал? Уже почти сорок?

Это случилось буквально через три дня. Едва он разложил свои скромные пожитки в только что обретенной каморке, как столкнулся с дерзостью, которую не смог пресечь за все годы работы завхозом. Эта дерзость была Пивзом.

Полтергейста привлек кожаный портфель, который Аргус сжимал в руке. Полупрозрачные губы скривились в отвратительной усмешке, когда он вырвал его и с кличем унесся прочь. Завхоз ошарашено смотрел на свои руки, словно не веря, в то, что они секунду назад сжимали кожаный саквояж, а потом, опомнившись, ринулся за грабителем.

Пивза он не поймал. У привидений больше преимуществ, чем у людей. А о том, чтобы найти ридикюль, и речи не было. Полтергейст так и не признался, где оставил его, и со временем Аргус махнул рукой.

Сейчас, проводя корявым пальцем по истертой коже, он чувствует себя так, словно стоит на пороге великого открытия. Только щелкнув заржавевшим замком, он понимает, почему не стоило открывать сумку.

В сумерках книжный заголовок блестит почти стершейся позолотой, и короткое, болезненное воспоминание пронзает сердце.

- Неужели вас интересует подобная литература? - в этой звенящей тиши голос Ирмы ножом разрезает воздух. Он и не заметил, как она подошла, с интересом заглядывая ему через плечо.

Я и не читаю, хочет сказать Аргус, но не может оторвать от нёба свой внезапно ставший сухим язык. Вместо этого только бросает на нее тяжелый взгляд. Он не знает, что она не хотела, чтобы в ее голосе прозвучало столько едкости. Ирма опускает глаза, неловко поджав губы, словно провинившаяся первокурсница. Ему тоже неудобно: она наверняка сочла его грубым. Но, если не затаить нахлынувшую грусть за этой грубостью, то она, чего доброго, начнет его жалеть.

Страницы за эти годы пожелтели, как и его собственные пальцы. Пролистав книгу, он не может устоять перед искушением и вдыхает запах осевшей, многолетней пыли, как когда-то - аромат лугового поля. Девяносто третья страница, девяносто четвертая…А на девяносто пятой по-прежнему заложен высохший кленовый лист. Многие его воспоминания выцвели со временем, но только не это...

(Девочка задумчиво листает книжку. Светлые брови сошлись на переносице, пальчик нетерпеливо водит по строчкам, словно каждую из них она хочет впитать в себя.

- Лотти?

Она всегда носит очки. Должно быть, полагает, что так выглядит серьезнее, строже, чем обычно, не подозревая, что вызывает совершенно иное представление. В этих больших очках с круглыми стеклами Лотти кажется ему забавной и немного нелепой.

Пальчик замирает на середине страницы. Его место вскоре занимает только что сорванный детской рукой лист отцветающего клена, и, только соорудив эту импровизированную закладку, она отрывается от своего занятия и переводит на него задумчивый взгляд. Потом снимает очки и начинает протирать их носовым платком. Лотти так не идет эта складочка между бровей, она смотрится на ее лице совсем чужой!

Какая же она неторопливая, эта чудная девочка. Только когда платочек дважды старательно прошелся по стеклышкам, Лотти снова смотрит на него. Она слепо щурится, как новорожденный котенок, и только тогда он впервые задумывается о том, что у нее, возможно, действительно есть проблемы со зрением.

- Да?

Голос у нее мягкий и тихий, как шелест листьев. Запах луговых цветов становится сильнее, когда она чуть наклоняется к нему.

- Ты…дашь мне почитать свою книгу?

Он ведь совсем не это хотел сказать. Готовился, репетировал, как цирковой артист перед выполнением сложного трюка. И вместо красивого признания – слова, прозвучавшие так неестественно и глупо, что хочется молча развернуться и убежать, оставив эту девочку наедине с ее книжкой.

Но Лотти об этом не догадывается. Она, наверно, просто не может без очков увидеть замешательства на его лице. А срывающемуся голосу не придает особого значения. Молча кивнув, она протягивает ему потрепанный том.

- Только не забудь вернуть, пожалуйста. – После этих слов Лотти снова надевает очки. За толстыми стеклышками васильковые глаза смотрят спокойно. – И закладку не потеряй…

Он принимает из ее рук книгу, только теперь обратив внимание на название. «Величайшие истории любви Магического Мира». Наверно, он мог бы рассмеяться тому, что такая умница, как она, читает эту книжку…Но почему-то смеяться не хочется)

Молчание в этот раз кажется неуместным и затянутым. Ирма с преувеличенным интересом изучает содержимое кладовой, а Аргус прячет усмешку. Никогда он не поверит, что школьного библиотекаря заинтересуют тряпки и порошки.

Если бы он раньше додумался сюда заглянуть… Но, Мерлин, откуда же ему было знать, куда этому полупрозрачному пройдохе вздумалось сунуть его ридикюль. И эта старая горгулья, что работала здесь до Ирмы…Неужели не видела сумки? Наверняка нашла и почитывала ее книгу перед сном…

Аргус помнил, в какой ярости он пришел к директору, жалуясь на Пивза.

- … В портфеле было что-то важное? - спросил Дамблдор и внимательно посмотрел на него сквозь призму тонкого стекла. – Мы найдем его, Аргус. Хотите, я попрошу…

Он вдруг представил, как целая делегация студентов, преподавателей, да даже домовиков рыскает по замку в поисках его сумки, и ему стало смешно. Страшно сделалось, когда он представил, как какой-нибудь студент не удержится, обнаружив находку, откроет нехитрый замочек, и увидит…

- Нет-нет, директор, спасибо. Я сам его найду. – Замешкавшись, ответил завхоз и поспешно добавил: - Просто он ведет себя...

- Возмутительно, - кивнул Дамблдор, но Филч готов был поклясться, что его глаза весело блеснули.

...В носу засвербело. Наверно, это от холода.

***

Пришло время вопросов. Молчание стало казаться неправильным, по крайней мере, ему. Сколько суббот они уже просидели в абсолютной тишине, тоненько позвякивая ложками о хрупкий фарфор?

- У вас есть муж? – спросил он, и пожалел о вопросе еще до того, как закончил его.
Вместо того, чтобы привычно сетовать на малолетних чудовищ, с которыми ему все труднее справляться, он интересуется ее личной жизнью. Вот так, ни с того ни с сего. Ничего хорошего она о нем не подумает.

Ирма медленно опускает чашку на блюдечко.

- Нет. – Слово повисло в воздухе, и ему показалось, что оно было первым камнем, из которых между ними вскоре вырастет глухая стена. Та, которую они совсем недавно свергли. – Он умер. – Добавляет она и смотрит в окно.

Бледно-розовая полоса горизонта предвещала скорое расставание. Ирма завела всего лишь одно-единственное правило относительно их встреч: у них в распоряжении есть всего один час. Суббота, с пяти до шести. На это время как раз выпадали сумерки. Он не спрашивал «почему?» и не пытался продлить встречи. Аргус всегда жил так, как надо. И пусть в этой привычной до унылости жизни с недавних пор появилось сероглазое разнообразие, это мало что меняло. Встречи тоже стали привычкой, хотя он никогда не имел привычек, от которых получал такое удовольствие. Знать бы еще, что эти встречи значат для Ирмы…

Он не спрашивал, а она не объясняла. Возможно, если бы он решился, ответ был бы логичным и предсказуемым: много работы, совершенно нет времени, я ужасно устаю. На деле это значило бы, что книги ее занимают намного больше, чем он. Но Аргус и не подумал бы осудить ее за это. Лотти ведь тоже любила книги больше, чем его…

Любила?

Да, его чудесная девочка была настоящей книгоманкой. Он говорит «его», потому что тогда, в детстве, и правда верил, что она ему принадлежит – полностью и без остатка, и никто не посмеет отобрать ее у него. Не знал он, что потом это сделает время, как не знал и того, что фактически сам будет в этом виноват. Если бы в тот мучительно-сладостный день на исходе июля ему тоже пришло письмо…

Но письма не было. Зато была ее тонкая рука, гладившая его по плечу, и слова ободрения, что Лотти горячо шептала ему на ухо. Это какая-то ошибка, Аргус, письмо еще придет, сказала она так, словно сама в это верила. В тот момент он не думал о письме. Лотти была рядом…

- А у вас?

Логичный вопрос. Он спросил ее, она - его. Ирма замирает с чашкой в руке и выглядит почти так же совершенно, как та девушка на луговом поле с книжкой на коленях. Аргус не сомневался, что Лотти тоже состарилась бы красиво.

- Нет. – Он помотал головой для пущей убедительности, но боль иголкой кольнула сердце.

Ирма больше не спрашивала. Он и не ожидал вопроса. Как вообще можно было подумать о том, что он не одинок?.. Наверно, это издержки ее хорошего воспитания, что же еще.

Внезапно захотелось задать еще один, глупый, но столь важный для него вопрос…

(- Я буду учиться на Рэйвенкло, Аргус, - девочка в больших очках, делающих ее похожей на стрекозу, листает книжку. – Там учатся самые умные дети. А куда хотел бы попасть ты?..
Мальчик ковыряет ножкой землю.
- Я хочу попасть в…
- Нет, не говори! Мы оба будем там учиться, я хочу, чтобы ты был рядом…)

- Гриффиндор, - говорит Ирма, сделав очередной глоток.

Завхоз моргает, возвращаясь в настоящее.

- Учились на факультете храбрых и безрассудных?

Ирма снисходительно улыбается ему, как маленькому ребенку.

- Да, представьте себе.

- А как же...

- Каким образом я оказалась здесь, среди книжной пыли? – сегодня ее улыбка не такая, как обычно. За тонкими губами блестит эмаль зубов.

Аргус кивает, стараясь не улыбнуться, и поспешно делает очередной глоток чая. У него очень некрасивая улыбка, похожая на кривой оскал. Да и зубы в плохом состоянии – незачем ей это видеть.

Ирма замирает с чашкой в руке: рот приоткрыт, взгляд устремлен вдаль. Казалось, она смотрит на него, но не видит. Возможно, на стуле напротив сидит не он, уродливый старый сквиб, а тот, кого она по-настоящему хочет здесь видеть.

В ее глазах что-то неуловимо меняется. Она кажется девчонкой, замершей в предвкушении сюрприза.

Но миг проходит, Ирма снова переводит взгляд, часто заморгав, словно прогоняя наваждение.

- Так получилось, - ответ рассеянный и невнятный, но он знает, что большего от нее не добьется. Повисшее молчание прерывает ее совершенно немыслимое признание: - Знаете, а я ведь когда-то играла в квиддич. Была вратарем.

Он поперхнулся чаем и громко откашлялся.

Ирма улыбнулась.

- Да, я даже подавала большие надежды. Правда, после школы мое увлечение закончилось. Я вышла замуж… - она снова замирает, видимо, думая, не хватит ли на сегодня с нее откровенности? Она и так уже достаточно рассказала. – И потом… через некоторое время пришла сюда.

Ей не хотелось снова упоминать о смерти мужа. Возможно, ей до сих пор больно.

Он протягивает руку к коробке с рафинадом, берет маленький кусочек и начинает грызть. Ирма удивленно смотрит на него.
Как же он мог так забыться! Нельзя же при ней давать волю своим не самым лучшим привычкам!

А потом происходит странное. На ее лице снова появляется робкая, какая-то неуверенная улыбка, и она тянется рукой за своим куском. И тоже грызет его, как он. В этот вечер Аргус впервые за столько лет смеется.

***

Уезжая в Хогвартс, Лотти обещала писать ему, и из первого же послания он узнал, что она и правда оказалась в Рэйвенкло. Она грозилась поговорить по поводу него с Дамблдором, дойти до высших инстанций, добиться того, чтобы он непременно вместе с ней оказался в замке. Ее упорству можно было бы позавидовать, решись она все это сделать.

Семья вскоре увезла его на север, и только теперь он понял, что не имеет права их за это осуждать. Скрывшись от любопытных глаз, от наводящих вопросов о том, каково иметь сына, не способного превратить иголку в спичку, они в первую очередь думали о нем. А Аргус думал о девочке с васильковыми глазами, которая исправно пишет ему письма. Каждый день, как и обещала.

Она – волшебница, ты – сквиб.

Не ожидал он услышать от отца такого короткого и такого емкого ответа на вопрос, почему ему нельзя переписываться с Лотти. Не нужно тешить себя ложными надеждами, добавила мать. Кто знает, а то вдруг у вас еще народятся сквибы.

Разумеется, он даже не думал их слушаться. Они с Лотти переписывались тайно, несколько месяцев, пока обман все-таки не был обнаружен. Аргуса выпорол отец, а потом ему написали родители Лотти. Из их подробного, но холодного письма он понял, что они всегда будут признательны за трепетное отношение к их дочери, но, в силу «настоящих причин» общение с ней не представляется возможным. А потом последовал последний в его жизни разговор о Лотти. Всего несколько слов матери. Отпусти ее, если она тебе дорога, сказала миссис Филч и ушла, оставив его наедине со своими мыслями. Они все-таки были правы. Возможно, это не его вина, но он же опозорил род…
Лотти достойна большего.

Спустя десять лет, получив приглашение работать в Хогвартсе, он вернулся в дом своего детства, после того, как один за другим умерли родители. Дом запустел, порос мхом, а сквозь грунтовую дорожку, ведущую в сад, пророс папоротник.

Тогда, стоя у сломанной калитки, Аргус вдыхал свежий вечерний воздух, и где-то рядом витал запах лугового поля, на котором они с Лотти провели полдетства. И, хотя он и чуял этот аромат так ясно, как каплю крови чует акула, он не пошел на него, зная, что там больше нет маленькой девочки в больших очках с толстыми стеклами. Он не найдет ее там читающей учебник, не увидит пальчик, бегающий по строчкам, даже ее смешную складочку между бровей ему увидеть не дано. А, значит, и поля этого больше не существовало.

Лотти он искать больше не пытался. Наверно, ее родители провели не одну беседу с дочерью и все-таки убедили в том, что он не достоин общения с ней. Обида кричала, что она могла бы хоть попрощаться с ним, а не просто прерывать переписку...
Возможно, ей наговорили лишнего, приписав ему слова, которые он бы никогда не сказал. Но поздно было размышлять об этом. Сделанного не вернешь.

В Хогвартсе Аргус, тем не менее, едва поборол искушение залезть в архив и узнать, что же стало с его маленькой девочкой. Ему хотелось ее найти, хотелось…
Но здравый смысл оказался сильнее отчаянного желания. Лотти наверняка давно замужем, возможно, уже стала мамой…Она и не помнит того маленького мальчика, с которым когда-то вместе росла.

И все-таки однажды он не выдержал. Он должен был точно узнать, что ее жизнь сложилась хорошо, и она в нем больше не нуждается. Вдруг ей нужна помощь? Вдруг она одинока? Что стало с ее родителями, завхоз не знал. Их семьи прекратили общение. Дружить с родителями выродка считалось едва ли не большим позором, чем с ним самим.

Почему он пошел именно к Дамблдору, а не в архив? Почему решил ворошить не потрепанную картотеку, а память директора? Он что, обязан был помнить каждого ученика, а тем более, знать его дальнейшую судьбу?

Но Дамблдор помнил.

...Директор посмотрел на взволнованного завхоза, и в его глазах мелькнула печаль.

- Шарлотта Норрис утонула в озере, когда училась на первом курсе, - тихо сказал он. – Она сорвалась с обрыва и ударилась головой о подводный камень. Когда ее вытащили, было уже поздно…

Он продолжал говорить, а Аргус ненавидел себя за то, что на его лице расплывается отвратительная ухмылка. Даже перед Дамблдором он притворяется, что ему все равно. Как же хотелось… Но не сейчас. Только потом, когда он вылетит из кабинета, стремглав пронесется по коридору и запрется в своей тесной каморке… Лишь тогда он позволит себе заплакать.

***

Он никогда не задает Ирме больше одного вопроса за вечер. Вопросом он считает только то, что действительно важно для него – когда она говорит о себе, о семье. Всякая чушь про детское невежество, с которыми каждый из них сталкивается каждый день – это просто отвлекающий маневр.
Так, в одну субботу он узнал, что она родилась в семье магглов, в другую – что когда-то была лучшей студенткой своего факультета, в третью – что она очень любит животных…

Но кошку на встречи с ней он никогда не брал. Хотя она явно была недовольна тем, что он запирал ее в каморке, когда отправлялся на чай к Ирме, Аргус не мог иначе. Миссис Норрис – из одного мира, Ирма – из другого. Мир, в котором есть эта спокойная женщина, не должен пересекаться с тем, в котором он живет всю неделю, до субботы. Когда рядом с ним Миссис Норрис, он – просто ворчливый старик, которому не терпится назначить кому-нибудь наказание. Когда рядом Ирма, он может быть другим. Наверно, таким он был когда-то с Лотти.

Ярость, ненависть, презрение, зависть – каждый новый день старого школьного завхоза пропитан этими чувствами… Но есть суббота. Есть один час до заката. Есть только две чашки чая и три куска рафинада. И тишина, в которой нет места иным звукам, кроме тихого треньканья алюминиевой ложки. Нет ненависти, нет зависти, нет ничего, кроме этого вечера и женщины, сидящей напротив него.

Как глупо они, наверно, смотрятся вместе. Он размышляет, унаследовали бы дети Лотти ее васильковые глаза, она вспоминает ушедшего мужа. В этом молчании нет места иным чувствам, кроме сожаления об утраченном. Ему иногда хочется звонко опустить фарфоровую чашку на поднос, чтобы заставить ее обратить на него внимание, заставить ее посмотреть на него, а не куда-то вдаль, но Аргус гасит в себе это порывистое желание, зная, что тогда даже призрачная иллюзия их идиллии будет разрушена.

Как-то он услышал, что Ирма – его ровесница, и едва не рассмеялся. Строгая женщина лет сорока, не больше – когда ей исполнится шестьдесят, он уже, скорее всего, не будет подметать пыль подземелий своим плащом.

Хочется спросить у нее про детей, но он боится. Если она потеряла их, то его вопрос сделает ей только хуже. А если они дома, ждут ее, то…хоть бы так оно и было.

Вместо этого зачем-то опять спрашивает ее о муже. И, глядя на влажно заблестевшие глаза и трагический излом бровей, он понимает, что слухи о ее возрасте – это правда. Если она и младше, то на год-два. Теперь перед ним сидит человек, на лице которого глубокими морщинами отразилось горе.
Все-таки они совсем не подходят друг другу. Даже трагедию они переживают по-разному.

Но есть же что-то, что их объединяет, – например, вот этот медный чайник, из которого они каждый субботний вечер пьют чай. Оба кладут в чашки ровно три куска рафинада, а четвертый грызут, словно белки. Ему, правда, это удается не так ловко, как ей – хруст сахара отдается зубной болью, поэтому он жует осторожно, словно смакуя. Ему хочется казаться ей гурманом, придирчиво оценивающим новое блюдо. Эстетом, пробующим никем не оцененный деликатес на вкус.

Мерлин, хочется казаться кем угодно, только не больным стариком с шатающейся вставной челюстью.

Она листает какую-то книгу, чуть послюнявив уголок. Этот жест не вызывает у него брезгливости. Он и сам так делает, когда читает. Завхоз спокойно наблюдает за ней, скрываясь за своей чашкой, как за маской. Лотти с детства приучила его много читать, и эту привычку он сохранил на всю жизнь.

Она верила, что мы оба окажемся в Рэйвенкло, некстати подумалось ему. И, правда, а где бы учился он, если бы счастье однажды не изменило ему, а крылатой совой с письмом постучалось в окно?

Он не расстается с книжкой, которую вновь обрел спустя пятьдесят лет, но не может читать дальше девяносто пятой страницы. Потому, что Лотти не читала до конца, значит, и у него нет права на это.
Ему проще, зная, что ее глаза когда-то буравили эти строчки, а вот в этом месте пальчик уперся в середину страницы, пока она искала карандаш, чтобы сделать заметку. Слово чуть размазалось от ее пальца, но именно поэтому оно было так дорого ему. Она зачем-то подчеркнула фразу «Ждать значит верить».

Она просила отдать ей, как только он прочитает.
Она просила отдать…
А он читает теперь, спустя полвека, когда ей эта книга уже не нужна. Какая ирония.

Наверно, настал-таки тот момент, когда он может дотронуться до ее руки – просто по-дружески, чуть-чуть сжав тонкое запястье. Но за этой отчаянной надеждой приходит пугливое недоумение: как только такое глупое предположение пришло ему в голову? У него руки желтые и иссохшие, как ветхий лист бумаги. Миссис Норрис как-то нежно провела по руке коготком, и кожа тут же лопнула, как мыльный пузырь. Он не наказал кошку, зачем? Откуда ей было знать, что он разваливается на части?

Ирме не понравится его прикосновение.

Когда он поймал себя на мысли, что пытается ухаживать за ней, или, как говорят молодые, приударить? Он же никогда не умел этого делать, что в детстве, с Лотти, что теперь, когда сидит за одним столом с Ирмой и заворожено смотрит, как она размешивает в своей чашке сахар. Потом ее рука бессознательно ложится на стол, ладонью вверх, и ему хочется верить, что она мечтает о том, чтобы он накрыл ее руку своей.

И он все-таки делает это.

Ожидает снова почувствовать под сомкнутыми пальцами влажную теплую ладошку, но вместо этого дотрагивается до иссохшей холодной руки. Ирма отдергивает руку и смотрит на него так, словно видит впервые в жизни. Смотрит прямо на него, а не сквозь.

Но того мгновения ему хватает, чтобы прогнать это затянувшееся наваждение.

Не Лотти. Она бы ни за что не отдернула руку, а лишь ободряюще сжала, тронув своим большим пальцем его запястье.

Не Лотти. Глаза Лотти не стали бы серыми, сколько бы ей не было лет.

Не Лотти. У Лотти – загорелые приятные ладошки. А он только что дотронулся до ледяной статуи.

Пейзаж за окном кажется ему угрюмым, будто аллегория на его собственную жизнь.

Ирма молча складывает чашки, будто стремясь избавиться от любого напоминания о том, что минуту назад они пили чай с тремя кусочками рафинада.

- До свидания, мистер Филч, - она надевает очки, не глядя на его выпрямившуюся фигуру. Он только теперь замечает, что очки не те, что у Лотти. Маленькие стеклышки и загибающиеся дужки. Лотти бы такие не выбрала.

- До свидания, мадам Пинс, - чуть склонив голову, словно благодаря ее за все, что только что здесь случилось, Филч уходит из подсобки, ни разу не обернувшись.

Он знает, что в следующую субботу чаепития не будет.

---fin---