- Персефона! - голос далекий, почти как в голове.
Ты вздрагиваешь. Где-то слышатся твердые шаги — это мать. Туфли стучат по полу, будто стальные. Звонко и прерывисто. Все громче, ближе. Ты захлопываешь книгу и неторопливо поднимаешься с пола. Походка матери выверена до мельчайших деталей. Мать никогда не сбивается с ритма, и ты очень ей за это признательна. А еще ты благодарна тому своему далекому предку, который придумал, что дочери Паркинсонов должны жить в отдельном флигеле. Ох, как долго матери приходится добираться до твоей спальни. Достаточно, чтобы ты успела стать ее дочерью. Ты ставишь книгу на полку корешком внутрь и прислушиваешься: теперь нужно спешить. Ты начинаешь считать.
Десять. Девять.
Ты собираешь с пола подушки и бросаешь их на кровать…
Восемь. Семь.
…поправляешь сбившуюся юбку платья…
Шесть. Пять.
…приглаживаешь ладонями жесткие волосы…
Четыре. Три.
…вытираешь обветренные губы…
Два. Один.
…и успеваешь придать лицу надлежащее выражение.
- Alohomora! - слышится за дверью.
Тебе уже тринадцать, и тебя не так-то просто застать врасплох.
- Персефона! Чем ты тут занимаешься, дочь?
Мать не волнуется, не раздражена. У нее такое ровное дыхание, что тебе завидно: твое сердце того и гляди выпрыгнет из груди от страха.
- Я собиралась почитать, мама, - говоришь ты и для убедительности протягиваешь руку к пятому тому Кодекса Паркинсонов: нельзя ведь признаться, что в таком возрасте читаешь сказки.
- Персефона, - от тихого голоса матери ты холодеешь, пальцы автоматически сжимают корешок Кодекса. – Что у тебя с ногтями?
Конечно ты не могла всего предусмотреть. Закрываешь глаза и готовишься к худшему. Нет, в этом доме тебе никогда не сделают больно. К детям аристократов не принято прикасаться. Зато с ними принято говорить, а слова – вежливые, равнодушные, неродные – для тебя хуже любой пытки. Так, по крайней мере, кажется сейчас.
- Персефона, запомни: что бы ты ни делала, ты всегда должна оставаться Паркинсон. Все должны видеть, что ты Паркинсон. У тебя не может быть грязных ногтей, невыполненных домашних заданий, обид и критических дней. Ври, скользи, выкручивайся, как хочешь, но не смей позорить свою семью.
Это уже отец, его свободен от эмоций. Но тебе не стыдно, тебе снова завидно. Ты веришь: отец – настоящий Паркинсон. Он никогда не ошибется и не опозорит свою семью.
Тебе пока всего тринадцать, и ты — пока — допускаешь ошибки. Но пройдет время, и все изменится.
* * *
Пэнси давно и хорошо умеет врать. С улыбкой. В ответ обычно звучит такое же вранье. Пэнси делала так всегда. До школы, в школе, до войны, во время войны. А потом внезапно, без предупреждения, наступило «после войны» - и все действительно изменилось и пошло наперекосяк.
Теперь, много лет спустя, она практически не помнит время, когда только и делала, что врала. Или врет себе, что не помнит. Единственное, что точно есть в памяти – это момент, когда она впервые попыталась быть честной. В конце Великой битвы, когда Темный Лорд предложил выдать ему Поттера. Пэнси тогда озвучила мысль, мучившую всех ее товарищей-слизеринцев. Равенклоцы и хаффлпафцы стояли рядом и тоже думали эту мысль, но страшно стыдились. Гриффиндорцы отмахнулись от нее сразу. Тем не менее Пэнси была уверена, что подумать об этом успели все.
- Поттер здесь! Кто-нибудь, схватите его!
Она не питала иллюзий по поводу того, что Лорд сдержит свое обещание и никого не тронет, но это был хороший способ выиграть время. Это было выгодно даже для пресловутого Ордена Феникса: просто отдать Избранного Лорду, а затем, в момент, когда он будет упиваться победой над Гарри Поттером — нанести удар. Пэнси искренне удивлялась, почему руководство школы предпочло одной жертве сотни других. Этот вопрос она тоже озвучила, за что была выставлена из замка первой. «Врать было бы благоразумнее», - подумалось ей по дороге в «надежное место», куда эвакуировали студентов.
Надежным местом оказался дом кого-то из Уизли. Большинство студентов, включая слизеринцев, чьи родители не были Пожирателями, были отправлены по домам. У Нотта, Булстроуд и Забини обнаружились метки, и им пришлось уйти с аврорами. А Пэнси осталась. В доме была страшная суета, с улицы раздавались хлопки аппарации, здесь и там ярко вспыхивали порталы. Какая-то миловидная женщина с выражением полного презрения на лице забрала у Пэнси палочку и приказала сидеть на месте, пока суматоха не уляжется. Когда шум утих, Пэнси поняла, что единственная из всех осталась тут на милость Уизли. И приготовилась к худшему.
При мысли о худшем в голове всплыли образы матери и отца. Сейчас это казалось почти смешным. Когда они говорили ей о гордости Паркинсонов, Пэнси думала, что лучше бы её били. А теперь боялась, как нашкодивший ребенок. Боялась боли и унижения, того, что её бросят в мокрое, холодное подземелье, что к ней будут прикасаться руками.
Однако ничего подобного не произошло. Вместо этого ее просто заперли в опрятной чистой комнате и приставили к ней молчаливого домового эльфа. В качестве обслуги, а не охраны. Эльф долго не соглашался уходить, не угостив Пэнси ужином, но в результате она все же выставила его вон и осталась одна.
Ошарашенная, Пэнси взяла с полки первую попавшуюся книгу и опустилась на пол. Ковер был мягким и пах вереском. Пэнси провела по нему ладонью и поежилась от счастья. Откуда-то взялось удивительное чувство безопасности — и это было неожиданно и приятно. Пэнси не могла вспомнить, когда в последний раз так себя чувствовала. Она наслаждалась спокойствием, впервые не притворяясь, что спокойна. Даже книгу с незнакомым названием «Сказки Шарля Перро» так и не открыла, решив, что будет сидеть так столько времени, сколько разрешат.
Прошло несколько часов. За окном стемнело, и Пэнси, так и не дождавшись новостей, уснула, устроившись тут же, на ковре.
Среди ночи ее разбудил громкий хлопок: перед ней стоял сияющий радостью эльф. На вопросы он отвечать отказался. На угрозы – молча улыбался беззубым ртом. Пэнси разозлилась, но не успела придумать, как справиться с мерзким существом, потому оно схватило её за руку и ее подхватил знакомый вихрь аппарации. Спустя секунду шершавые пальцы эльфа разжались и Пэнси повалилась на диван в гостиной.
Здесь было людно и шумно, но не так, как несколько часов назад. Сначала она не могла понять, что изменилось, но потом всмотрелась в лица людей и стало очевидно: они были счастливы. Пэнси беспокойно оглядывалась, прислушиваясь к обрывкам фраз: «…победили…», «…змееныш сдох…», «…Волдеморта больше нет!».
Победа. Темный Лорд пал. Эти две мысли, сложенные вместе, до недавнего времени казались ей абсурдом. А теперь… Он проиграл? Они проиграли. Родители, если и живы, попадут в Азкабан. Друзья… да какие у нее друзья, кроме Драко, а его вряд ли ждет что-то хорошее.
Проиграли. Продули. Сплоховали. Влипли. Увязли.
Пэнси смотрела по сторонам. Люди вокруг обнимали друг друга, смеялись, плакали и выкрикивали громкие радостные слова. Многие были в крови, некоторые стояли, опираясь на плечи друзей, но все до одного выглядели абсолютно счастливыми. Какой-то парень – Пэнси помнила, что он с Гриффиндора, но не знала его имени – сидел на низенькой скамейке у камина и неумело выуживал из раненой руки осколки стекла. Пэнси передернуло от ужаса – нет, не от вида крови, она видела вещи и похуже, а оттого, что парень, не отрываясь от занятия, весело трепался с товарищем. Драко в подобной ситуации ничего не могло бы поднять настроение.
Она никогда раньше не видела такого счастья. В какой-то момент нестерпимо захотелось стать частью этого праздника, но потом Пэнси вспомнила, как это было бы для нее неправильно — и ей так же нестерпимо захотелось исчезнуть. Она поднялась с дивана и неуверенно попятилась к стене, подальше от чужих глаз и чужой радости. Неожиданно кто-то больно сжал ее плечо.
- Эй, а ты что здесь забыла, Паркинсон? Почему ты еще не в Азкабане?
Дин Томас, гриффиндорец, ее ровесник. Он выглядел пьяным и раздраженным, но от его слов почему-то стало обидно. А ты ждала чего-то другого? Это теперь на всю жизнь, Пэнси.
- Не прикасайся ко мне, - тихо и медленно проговорила она, вспоминая интонации матери, и отступила еще на шаг.
Не поможет, теперь уже ничего не поможет. Наверное, у него убили друга или родственника, а теперь она за это ответит.
- Ты понимаешь, что ты теперь никто, Паркинсон? Пустое место, – продолжал издеваться Томас.
Он тряхнул Пэнси за плечи так сильно, что она ударилась головой о стену.
- Стой, Дин. Успокойся.
И как здесь оказался это тип с осколочным ранением? Он оттащил от нее сумасшедшего гриффиндорца, тот махнул рукой и почему-то послушался.
- Не нужно меня жалеть, - сказала она со злостью. – Жалей лучше ваших погибших.
Вуд. Оливер Вуд. Она вспомнила имя. Он серьезно посмотрел на Пэнси сверху вниз и ничего не ответил. Чтобы не смотреть ему в глаза, она опустила взгляд на его руку: теперь рана была чистой, но выглядела все еще отвратительно. Пэнси инстинктивно подалась вперед, чтобы поближе ее рассмотреть.
- Ты просто интересуешься или хочешь помочь? – удивился Вуд.
- Тебе нужна помощь Пожирательницы?
Пэнси бесилась, и больше всего от того, что в его голосе совсем не было злости.
- У тебя нет метки, иначе Флер бы тебя здесь не оставила, - резонно заметил Вуд. – Так поможешь?
- А ты что дашь мне палочку?
Вуд наморщил лоб, посмотрел на Пэнси очень внимательно и протянул свою палочку. Это было неожиданно. И можно презирать себя сколько угодно — но неожиданность была приятной. Пэнси взяла палочку, и склонилась над раной. Потом осторожно коснулась пальцем рваных, кое-как залеченных краев. Вуд вздрогнул. И Пэнси тоже. Она вздохнула, отгоняя ненужные мысли, и принялась с бормотать очищающие, восстанавливающие и заживляющие заклинания. Уж что-что, а залечивать раны она умела. С таким подопытным кроликом, как Драко, ей приходилось тренироваться в колдмедицине чуть ли не каждый день.
- Ты не хочешь узнать, были ли потери с вашей стороны? – вдруг спросил Вуд.
Пэнси замерла, застыла, замолкла на полуслове. Нет.
- Родители? - неуверенно спросила она.
- В Азкабане, - тихо ответил Вуд и забормотал быстро: – Это война, пойми. Мне очень жаль, но по-другому никак…
- А мне нет. Мне не жаль, - резко прервала его Пэнси. - Драко? - спросила она почти шепотом.
- Дрался на нашей стороне, - бодро ответил Вуд и, помедлив, добавил: - Будет оправдан, как и ты.
Да как он смеет! Пэнси резко выпрямилась.
- Я сказала, мне не нужна твоя жалость! – она швырнула палочку на диван и отряхнула руки, как от грязи.
Казалось, сейчас он ее ударит. Но Вуд только схватил ее за плечи. Не так, как чертов Дин Томас. Не грубо, просто настойчиво. И наклонился к самому ее лицу.
- Успокойся, Паркинсон, мы победили, - сказал он. — Все кончилось.
- Это вы победили. Грязные твари! - автоматически огрызнулась Пэнси и тут же пожалела об этом.
Вуд не оттолкнул ее, не отпустил даже. Наоборот, придвинулся ближе, и в его взгляде было что-то, не позволяющее ей замолчать. Ее бесил его взгляд. Мысли о надлежащей сдержанности и холодности Паркинсонов не помогали.
- Хочешь знать, кто я? – Пэнси кричала ему в лицо, чтобы не расплакаться. – Слизеринка, Вуд. Змея! И всегда ею останусь. Ненавижу ваш чертов факультет! Ну же, убей меня за это! Убей, хочешь?
Она видела, как напряглись его руки, как разошелся недолеченный шов и по запястью снова начала растекаться вязкая бордовая лужа. Вуд досадливо поморщился и наконец отпустил ее.
- Какая ты еще маленькая, Пэнси Паркинсон, - негромко сказал он. – К черту Слизерин, к черту Гриффиндор. Как ты не понимаешь: война кончилась. Просто посмотри на меня и пойми это. Пэнси.
И она посмотрела. И наверное, тогда увидела его в первый раз, потому что все предыдущие разы совершенно точно не считались.
- Что ты делаешь в свободное время от коллекционирования осколков в руке? – спросила она и удивилась, как хрипло звучит голос.
- Играю в квиддич.
Он улыбнулся.
- Ненавижу квиддич, - призналась Пэнси.
- Ты знаешь, я тоже его ненавижу, - задумчиво произнес Вуд. – Но не играть не могу.
* * *
Ты действительно всегда ненавидела квиддич. Еще со школы. Впрочем, в школе тебе вообще не нравилось. Ты неплохо училась – так, чтобы не вызывать родительского гнева и не позорить свое имя, но не слишком усердно. Однажды на втором курсе Драко притащил тебя на тренировку по квиддичу – и тебе ужасно захотелось летать. Так же хорошо, как он, а может быть, и лучше. На следующее утро ты отправила родителям письмо. В нем ты рассказала о своих успехах, новых преподавателях и предстоящем походе в Хогсмид и вскользь упомянула, что хотела бы получить на Рождество метлу. Ответ пришел быстро. Мать писала о делах отца, о погоде, о недавно купленных ганноверских лошадях и так же вскользь упомянула, что чистокровной волшебнице не стоит мешать мужчинам в их развлечениях. В тот момент ты чуть не расплакалась и впервые в жизни порвала на куски письмо от матери.
Ты возненавидела квиддич и перестала посещать межфакультетские матчи.
И вообще с тех пор ни разу не была ни на одном матче. И даже теперь, когда ты, как выражается Малфой, уже два года как «счастлива со своим Вудом», Оливер никогда не просит тебя придти посмотреть, как он летает. Ты же не просишь его ходить с тобой в министерство и смотреть, как ты перебираешь бумажки в архиве. Квиддич, по сути дела, такая же работа, как и любая другая, а работу, как известно, следует оставлять на работе.
Ты стоишь в ванной и отмываешь щеткой и без того чистые ногти. Это детская привычка, избавиться от нее сложнее, чем от привычки есть ножом и вилкой. Ты бросаешь щетку в раковину и беспомощно смеешься. Смотришь в зеркало: и оттуда тебе улыбается Пэнси Паркинсон. Слизеринская змея. Давненько ты ее не встречала. В последние пару лет ты видела там честную и счастливую девушку. Без прошлого, но с будущим — ту, что мечтает поменять свою гордую фамилию на что-нибудь более звучное и краткое. «Вуд» подошло бы идеально.
Ты готовила себя к этому дню долго, тщательно. Ты мечтала стать идеальной женой. И вот момент наступил. Несколько минут назад, он, наконец, задал тебе тот вопрос, который женщины мечтают услышать один раз в жизни. Ты почти ответила, почти сказала «да», но тут тебя схватило за горло затаившееся пресмыкающееся. То, что смеется сейчас в зеркале. Как же хочется свернуть шею гадине, которая не дает тебе быть счастливой! «А ты его заслужила? - уточняет гадина. – Тебе хочется, чтобы все было честно? Так поступи честно хоть раз в жизни».
И ты выбегаешь из ванной, чтобы больше не слышать, чтобы сделать, чтобы рассказать.
- Пэнс? Ты в порядке?
Вуд взволнован, он притягивает тебя к себе и обнимает так крепко, что становится немножко больно.
- Хочешь, подождем? Хочешь, не будем? Если я что-то сделал не так… - он бормочет еле слышно, скомкано, как и всегда, когда нервничает.
Ты тоже нервничаешь, говорить, не глядя ему глаза, трудно. Смотреть в глаза — еще одна привычка, от которой ты вряд ли когда-нибудь избавишься в общении с ним. Раньше ты таким образом заставляла себя говорить правду, а теперь просто не можешь по-другому.
- Ол… Оливер, подожди, - ты поводишь плечами, пытаясь расцепить кольцо его рук. – Перед тем, как ты примешь окончательное решение, я хочу, чтобы ты знал…
- Пэнси…
- Подожди, дай мне сказать. Ее нет не потому, что я не захотела.
Вуду не надо объяснять, кто такая «она». Он видит это по твоему лицу. Твои пальцы дрожат, ты пытаешься высвободить их из его рук. Как же он не поймет? Ты ведь должна сказать ему всё, а эти прикосновения мешают сосредоточиться. Когда ты чувствуешь его так близко, когда он дотрагивается до тебя, невозможно быть жесткой к себе, невозможно осознать, что ты его недостойна. Ты с силой отталкиваешь его, и, конечно, сил у тебя не хватает. Он медлит пару секунд, но потом убирает руки и быстро отодвигается. Садится на пол, обхватив руками колени. Он не сердится. На самом деле, он всё понимает. Ты поспешно киваешь ему и тоже опускаешься на пол, привычным движением поправляя юбку. Она тихо шуршит под твоими пальцами, и ты представляешь себе, как могло бы звучать твое свадебное платье.
Ты смотришь в его глаза. Они мягкие, темные, в них нет даже тревоги, только, может быть, чуточку любопытства. Ведь он уверен: что бы ты ни сказала, это не изменит его отношения к тебе. Он смотрит, не отрываясь, и ты решаешься.
- Если бы Лорд сказал, - начинаешь ты, поперхнувшись, - что это спасет меня, мою семью и друзей, я бы приняла метку, не раздумывая.
Вуд мотает головой и улыбается. Он не видит в этом никакого преступления. Он с шумом вдыхает воздух и опять хочет что-то сказать, но ты поднимаешь руку, умоляя его молчать.
- Если бы Лорд сказал, что сможет защитить только мою семью и меня, я бы никогда не позволила себе плакать о друзьях и приняла бы метку.
Теперь ты замолкаешь сама. Пока что ты выглядишь благородной в своих поступках. Пожертвовать друзьями ради семьи – это ведь благородно. Так по-гриффиндорски. Вуд тоже так считает и поэтому не видит в твоих словах ничего плохого. На мгновение у тебя возникает желание согласиться с ним, дать ему заговорить, дать успокоить себя. Ты ведь не соврала ему, ты просто не сказала всей правды. Может, оставить все как есть? Может, маленький камушек на совести – это твоя плата за большое счастье? Нет, Пэнси, раз уж ты решила быть искренней до конца, то давай. И ты говоришь:
- Если бы Лорд сказал, что от этого зависит только моя жизнь, я бы все равно приняла метку. Потому что, прежде всего, я хотела жизни для себя. Ол, я не приняла метку, просто потому что он мне не предложил.
Все, ты прыгнула за борт, все сказала. Теперь ты ждешь, что скажет он. Какое-то время он молчит, обдумывая твои слова. Потом уголки его губ медленно расползаются в стороны, он улыбается.
- Я понял, значит, все дело было в том, кто первый сделает тебе предложение, да? Волдеморт со своей меткой или я с небольшой квартирой и жалованием вратаря? — Вуд придвигается ближе и снова берет тебя за руки так, будто впервые касается. — Знаешь, Пэнс, мне кажется, сегодня не день старика Риддла. Он опоздал на пару лет.
Сначала ты не понимаешь, о чем он говорит. А потом до тебя наконец доходит то, что Вуд сказал тебе того, сразу после победы. (Да, ты уже говоришь «победа».) Больше не надо врать, не надо беспокоиться о чистоте крови и гордости рода - все это теперь неактуально, потому что нет войны, а Волдеморт на том свете уже слишком стар для новых боев.
Тебе осталось носить фамилию Паркинсон всего несколько недель. Тебе двадцать лет и ты, наконец, свободна.
