Глава 1Он мне нравится. Да что там, будем честнее – я люблю его. Люблю вечно удивленное выражение лица, россыпь веснушек на щеках и лбу, вихры рыжих волос. Люблю смотреть на него, когда он спит – в такие минуты знакомое лицо становится почти детским, и я вспоминаю, что любила его даже тогда, когда мы были детьми.
Нельзя сказать, что мне нравится в нем абсолютно все. Подобное утверждение будет абсолютной ложью. Я не терплю расхлябанности, пренебрежения к фактам, безответственного отношения к делу, непунктуальности и сомнительного представления об исполнительности, и если есть на свете человек, в котором все эти качества соединяются, то это именно он.
Рон. Мой муж.
Сегодня Рождество, а он все еще не купил елку, вы можете себе это представить?
Как ни странно, наш брак явился для меня полной неожиданностью. Не потому, что он был спонтанен. Просто я совсем не умею мечтать. Так уж сложилось, что всю свою жизнь я планирую свои действия (и действия окружающих заодно), а эмоции не поддаются расчету. Когда я представляла себе жизнь после Хогвартса, в ней фигурировали такие понятия, как «работа», «борьба за права», «отчетность», «отдел», в туманной перспективе – «дети», но на месте отца детей оставалась пустая ниша.
Есть что-то кощунственное в том, чтобы представлять живых людей в конкретной функции. Продумывать назначение человека в собственной жизни. Когда в спальне девочек Лаванда и Парвати размышляли о том, как они хотят выйти замуж (и за кого именно), мне казалось, что я упала с другой планеты. В этих девчачьих грезах о прекрасном принце есть что-то невыносимо неправильное. Как ошибка в элементарном уравнении.
Замуж мне не хотелось никогда. Свадьба для меня не была ни самоцелью, ни средством. Скорее закономерным процессом или результатом ряда действий. Впрочем, я снова перевожу все на язык арифмантики – может, именно поэтому моя свекровь упорно считает, что мы с Роном не созданы друг для друга, хоть и пытается это не афишировать. А вот Гарри, наоборот, утверждает, что всегда был уверен, что рано или поздно мы будем вместе.
С Роном обсуждать все это бесполезно. У него все просто. Любое выяснение отношений упирается в вопрос: «Ты меня любишь или нет?». Для Рона, как для гроссмейстера, нет полутонов. Чередующиеся клетки белого и черного цвета – это ли не причина того, почему ему всегда удавались шахматные партии? А заодно и логичное объяснение тому, что я всегда проигрывала.
Мы всегда ругались. Много, почти с наслаждением. Ругались, потому что слишком разные, потому что так сложилось, потому что я многого не терплю, потому что он не гнет спину и потому, что, положа руку на сердце, Рон попустительски относится к чужим интересам и тяжело признает собственные ошибки. Его можно понять – шестой ребенок в семье, вечное существование на вторых ролях, неприметность за чужими спинами. Жизнь упорно ставила Рона в тень чужой славы, а он хотел света рамп.
Когда дело доходит до конфликта, Рон жалит меня Виктором Крамом, желая уколоть побольнее, но на самом деле ранит только себя. Потому что даже здесь ему не удалось стать первым. Если бы на четвертом курсе я пошла на бал с Дином или Симусом, Рону было бы легче пережить поражение перед человеком своего уровня. Но Виктор превосходил его по всем параметрам – превосходный игрок в квиддич, мировая знаменитость, взрослый парень, за которым бегали толпы поклонниц. Все те обстоятельства, о которых так мечтал Рон. Было только одно «но»: до Рона упорно не доходило, что есть один пункт, в котором никто не смог бы с ним сравниться. Я никогда не любила Виктора Крама.
Потом была Лаванда, ставшая детонатором разорвавшейся бомбы. Лаванда, смотревшая на Рона с обожанием; Лаванда, сделавшая его популярным в собственных глазах; Лаванда, выведшая Рона в свет софитов.
Так забавно: мы ищем людей ради того, что они могут нам дать, и находим их; мы счастливы до момента, пока не поймем, что искали не тех. Не для того.
Ошибка в целевом выборе.
Итак, мне двадцать четыре, я все еще ругаюсь со своим мужем, и эта чаша становится все тяжелее. Мне уже не помогают просчеты, но левой стороной груди я чувствую, что скоро весы сломаются, винтики бросятся врассыпную, и слова Гарри окажутся просто набором букв. Может быть, нам стоит наведаться к психоаналитику, хотя Рон никогда на это не пойдет.
Мы ссоримся, и я говорю: проблема в тебе, Рон.
Я говорю: ты совсем меня не понимаешь.
Говорю: на самом деле ты не понимал меня никогда.
Говорю: довольно слов о Викторе, я устала все это слушать.
Говорю: как это глупо с твоей стороны – пользоваться мерой «любишь – не любишь», это же ничего не меняет.
Говорю: сегодня Рождество, а у нас все еще нет елки, потому что этот дом похож на съемную квартиру, мы видимся полтора часа в сутки, Рон!
Говорю: устала, хочу жить, как нормальные люди.
Говорит: как, прости? Познакомь меня с ними.
Я много говорю, смотрю, как щеки и лоб вместе с веснушками наливаются кровью, и слышу, как винтики вылетают из весов, говорю и не могу остановиться, а лицо заливает краска, потому что на самом деле мне чудовищно стыдно за то, что я знаю, чем это кончится. Стыдно перед толкающимися в живот маленькими ножками.
Я говорю, чтобы перестать бояться, пускаюсь в логичные и точные объяснения, сыплю терминами, пытаюсь перевести все в плоскость, которая мне хорошо известна, потому что боюсь зыбучих песков, по которым привык ходить мой муж.
Он слушает первые пять минут. А потом уходит. Молча поворачивается к двери, хватается за ручку, дергает на себя. Я продолжаю кричать ему в спину даже тогда, когда от грохота хлопнувшей двери со стены падает картина, и ребенок внутри толкается с удвоенной силой. Я даже не замечаю, когда крик становится истерикой, не замечаю, что стекаю вниз по стене, как эта картина. Разум отказывает чуть ли не первый раз; когда я успела стать такой истеричкой?
Слезы перестают потоком бежать по лицу, останавливаются, как по команде (может, и впрямь по команде?), и только тогда приходит тупая мысль: ушел. Внутри меня, задыхаясь, все еще ревет семнадцатилетняя девочка в палатке посреди леса; девочка выбегает вслед за мальчиком, просит не уходить, но мальчик не слышит, исчезая быстрее скорости звука. Мальчику удобно не видеть второго дна.
Второе дно в моих словах прозрачнее первого: проблема не в нем, а во мне.
Мне плевать на елку и на Лаванду, на Рождество, на Виктора, на полтора часа в сутки; я все еще не могу поверить, что нужна ему, и все время испытываю на прочность весы, как ученый, руководящий экспериментом. Перевожу эмоции на язык цифр и символов, пытаюсь придти к решению уравнения. Выкидываю из него лишние значения – ребенка, который хочет счастливых папу и маму, доводы своего сердца.
Где просчет? Нет ничего легче. Когда строишь преждевременные теории, невольно начинаешь подстраивать под них последующие факты. Верно лишь обратное действие – сначала факты, потом теории.
Самым честным во всей этой речи было заявление о пустой нише на месте мужа. Когда Рональд Билиус Уизли уходит, он забирает с собой все остальное, не только себя, но и меня тоже. Я сижу на обломках картины и ничего не чувствую; мне даже не больно, потому что ее, эту боль, он тоже забрал с собой.
Я судорожно пытаюсь сложить мозаику из вопроса «Как жить?» и не слышу шагов за дверью; мир лишился всех звуков.
Потом дверь открывается, и за пушистыми еловыми ветками не видно даже веснушчатого лица.
Рон ставит на пол огромную раскидистую ель, поворачивается, стряхивает иголки с мантии и смотрит глаза в глаза. Потом неловко опускает руки и глупо произносит:
- Я елку принес. С Рождеством, что ли…
Я медленно поднимаю лицо и сразу же перестаю думать.
- Рон… ты меня любишь или нет?
Улыбка.
Занавес.
