Глава 1Примечания:
1. Этот фик является частью цикла, написанного командой Хаффлпаффа для игры Веселые старты. Соответственно, "концепция Хаффлпаффа" здесь несколько шире, нежели у Роулинг. Более подробно о предназначении, Детях Марфы и чешущихся ладошках можно почитать, например, в чудесном фике meg "О важности гвоздей", замечательном кроссовере Мильвы "Пес, хаффлпаффка и платяной шкаф" или прекрасной истории от Пухоспинки "Души дурацкие порывы".
2. Автор благодарит команду Хаффлпаффа за помощь и дружескую поддержку.
Перед тем как постучаться и войти, я все-таки останавливаюсь и ловлю свое отражение в отполированной до зеркального блеска медной табличке на двери.
Старая привычка, от которой я вряд ли когда-нибудь избавлюсь. Разве что ослепну.
Сквозь тонкие шрамы букв на гладком металле – «Палата Боба Хитченса» – мне равнодушно улыбается незнакомец.
* * *
Если честно, я, пожалуй, и не знаю, как на самом деле выглядит мое лицо. Всякий раз вспоминаются только отдельные детали: темные девчоночьи глаза, рыжеватые усики над тонкой верхней губой, какой-то совсем уж безвольный подбородок и бледная кожа. Как правило, если в зеркале передо мной появляется кто-то, хоть немного похожий на этого парня, я принимаюсь за дело. Что-то исправляю. Где-то подтягиваю. В общем, леплю себя заново.
На самом деле, это не так страшно, как звучит. Если подумать, почти все люди занимаются тем же самым – ну или чем-то похожим. Красят лицо и волосы. Сидят на диетах или до изнеможения занимаются в спортзале. Обращаются к знахарям и пластическим хирургам. Тратят кучу денег и времени только чтобы не оставаться такими, какими создала их природа.
Так что метаморфомагия – это что-то вроде чар загара или эликсира от морщин. Ну, может немножко радикальнее.
Тратишь кучу сил, чтобы соответствовать ожиданиям окружающих. И, что самое обидное, сам не получаешь от этого практически никакого удовольствия.
* * *
Внутри палаты чисто и прохладно. Окно приоткрыто: невесомые белые занавески чуть вздрагивают. На низком подоконнике меланхолично покачивается растение с твердыми зелеными побегами – почему-то оно всегда кажется мне искусственным.
Все это уже знакомо мне до замыленности. Ковер с проплешинами. Две симметрично жмущиеся к стенам кровати. Пузатый кувшин на столике под окном. Непрерывно тикающие колдомедицинские часы над изголовьем бабушкиной постели. Единственная стрелка как будто навсегда прилипла к «состояние стабильное».
Бабушкины глаза закрыты, но ресницы чуть подрагивают – и это значит, что она только притворяется. Бабушка всегда делает вид, что спит, если кто-то заходит в палату.
Я сажусь на краешек кровати и осторожно беру высохшую бабушкину руку в свои.
– Здравствуй, Андромеда, – тихонько говорю я.
Бабушка сильно вздрагивает и таращит на меня глаза, старательно изображая внезапное пробуждение.
Стена над бабушкиной кроватью – сплошь в фотографиях. Выцветшие семейные портреты – отец, мать и три дочери в старомодных мантиях с высокими воротничками. Едва знакомые мне чопорные родственники с напряженными улыбками. Длинноволосый парень на устрашающего вида мотоцикле. Потемневшая от времени карточка, запечатлевшая группу хогвартских выпускников – четыре ряда юных улыбающихся физиономий.
На каждой второй фотографии – она. Нахмуренная малышка, крепко прижимающая к себе тряпичную куклу. Девочка-подросток с розовыми волосами до плеч и ободранными коленками. Жизнерадостно улыбающаяся девушка в обтягивающей маечке с эмблемой популярной сто лет назад рок-группы. Молодая женщина с тревожными черными глазами. В отличие от остальных, она никогда не сидит на месте – переминается с ноги на ногу, прячется за край фотографии, а то и вовсе убегает в соседние портреты.
Дочь моей бабушки. Моя мать.
* * *
Моя бабушка любит, когда я заставляю волосы приобретать самые невообразимые оттенки: розовый, темно-синий, ярко-оранжевый. Еще она любит мои темные глаза с длинными ресницами. Мой острый, совершенно немужественный подбородок. Узкие плечи. Худые пальцы. Ямочки на локтях. Привычку покусывать нижнюю губу. Всего и не упомнишь.
Я знаю, что все это бабушка любила в моей матери. Но я не обижаюсь.
Бабушка всегда держится очень прямо, словно внутри ее тела – несгибаемый стальной каркас. Ее родители были – очень богатые и знатные колдуны, просто купались в золоте. Так что бабушка и сейчас держится так, словно в состоянии скупить пол-Хогсмида.
Чем старше становится бабушка, тем больше ей нравится вспоминать, что мой отец был безработным. Слово «безработный» она каждый раз произносит с вызовом, словно ожидая, что я сейчас начну спорить.
Хотя на самом деле я никогда не спорю.
«Ни дня в своей жизни не проработал. Ни единого дня».
Мой крестный отец и профессор Лонгботтом часто говорили мне, что это – неправда. Отец преподавал в Хогвартсе. Он был прекрасным учителем. Все его ученики очень много от него узнали.
Одна из первых вещей, что я узнал о взрослых – они тоже лгут.
Впрочем, я отвлекся.
Мой крестный отец. Знаменитый Гарри Поттер. Иногда мне удается поймать в его взгляде это странное выражение – словно перед ним не Тедди Люпин, а кто-то совсем другой. Словно эти бесцветные пряди волос, эти светло-карие глаза с чуть опущенными уголками, этот мягкий овал лица – все это принадлежит вовсе не мне, а совсем другому, давно и безвозвратно ушедшему человеку.
Я все понимаю и, пожалуй, давно умею этим пользоваться. Любовь остается любовью, даже если она немного «секонд-хенд». И чужое чувство вины – это тоже чувство вины, даже когда оно перешло к тебе по наследству.
Тем более, чужая вина – это единственная вещь, что мне досталось в наследство от моего отца.
Гарри Поттер много баловал своего крестника, это правда. Именно Гарри Поттер подарил мне первую метлу. Впервые отвел на квиддичный матч. Сам Победитель Того-кого-нельзя-называть, он каждый сентябрь – семь лет подряд – провожал меня на платформе девять и три четверти, так что даже самые заносчивые слизеринцы зеленели от зависти. Именно благодаря его протекции я сразу после Хогвартса смог попасть в школу авроров – точно как мечтала бабушка.
Не то, чтобы я сам очень уж хотел носить аврорскую мантию. Скорее, мне просто не хотелось спорить.
В конце концов, у такой работы тоже были свои преимущества. Например, это здорово помогало кадрить девчонок.
Девчонки. Все девушки неизменно любили во мне одно и то же. Правильные черты лица. Волевой подбородок. Стройное мускулистое тело. Белозубую улыбку. Мою неизменную спокойную уверенность. Ироничность. Весь этот неизменный набор почти-идеального-парня. Все то, о чем они читали в романах. Вся эта ерунда, о которой они привыкли мечтать. Любая пустоголовая министерская секретарша любила во мне свою мечту. Героя, сошедшего с потрепанного плаката на стене.
Точно так же, как бабушка любит во мне мою мать, Нимфадору. Или крестный – моего отца, Рема.
Конечно же, ничего страшного в этом нет. Остальные люди тоже делают так. Ищут в другом кого-то еще. Третьего. Редкие счастливцы могут похвастаться, что их любят ради них самих.
Так делают все.
Просто для меня это всегда было немного проще. Никаких обид.
Наверное, это мой самый главный талант: я всегда знаю, чего ждут от меня другие люди. Бабушка, Гарри, школьные друзья, учителя, коллеги. И я никогда не позволяю им разочароваться.
Разумеется, притворяются и другие. Все люди в чем-то притворщики. Но у меня – настоящий дар.
Иногда мне кажется, что я – просто зеркало, в котором всегда отражен чужой человек.
Это точно как с одеждой. Когда я был маленький, у бабушки не было достаточно денег, чтобы покупать много новых вещей. Поэтому я всегда получал подержанную одежду из специального магазина. Или – еще – то, что дарили мне крестный и его многочисленные рыжие родственники. На любой вкус. Только не то, что нравилось мне самому.
Потом я окончил школу и начал сам зарабатывать себе на жизнь. Я носил ту одежду, которая нравилась моему начальнику. Черные, наглухо застегнутые мантии. Или еще – фиолетовую форму квиддичной команды аврората. Или – в свободное от службы время – модные пестрые мантии свободного покроя.
В сущности, я всегда носил самую разную одежду. Кроме той, которая нравится мне самому.
Впрочем, я вовсе не уверен, что такая существует.
На самом деле, у всех прочих дела обстоят точно также. Все люди выбирают то, что навязывает им мода. Или этикет. Или привычка.
Просто для меня это немного проще. Мне не привыкать.
* * *
– Тед, – говорит мне бабушка. – Я так рада, что ты пришел…
На всякий случай я не спешу отзываться. Вполне может оказаться, что несмотря на этот отчаянно-розовый цвет волос сейчас я для бабушки вовсе не Тед Люпин, ее внук, новоиспеченный хогвартский профессор двадцати шести лет от роду, а Тед Тонкс, мой дедушка, на полчасика отпросившийся с того света, чтобы навестить бабушку в больнице.
На самом деле, не такой уж и плохой расклад: изображать бабушкину старшую сестру куда сложнее. Никак не получается сосредоточиться: все время вспоминаешь про маму.
Я сижу и покорно жду, когда бабушка, наконец, уточнит, кем я должен быть сегодня.
Бабушка протягивает свою руку, похожую на сморщенную птичью лапу, и нежно убирает с моего лба розовую прядь волос.
– Ты похудел, – говорит она.
Неинформативно.
– Ты знаешь, Тед, – говорит бабушка спокойно, – миссис Филлс умерла сегодня ночью.
Тут до меня, наконец, доходит, что вторая кровать в палате Боба Хитченца пуста. Впервые на моей памяти.
– Бедная женщина, – так же спокойно говорит бабушка и смотрит на меня удивительно ясным взглядом. – Ты представляешь, ее так никто и не навестил.
Я вспоминаю обрюзгшее лицо миссис Хиллс, обрамленное ядовито-рыжим париком, ее астматическое дыхание, и мне вдруг становится страшно.
– Бабушка, – беспомощно шепчу я, зажмурившись. – Мне так жаль, бабушка…
Я чувствую, как бабушкина рука ласково гладит меня по голове.
– Не надо, Тед, – мягко говорит она. – Старикам ведь положено когда-нибудь умирать. Это не так уж и страшно. Страшно, когда умирают молодые. Очень страшно и очень больно. Я так много плакала, когда ты умер. А, когда умерла Дора, совсем не плакала – представляешь? Так стыдно… Знаешь, Тед, – ее голос становится тревожным, – Я так боюсь за малыша Тедди. Он ведь такой же упрямый, как и Дора, даже еще хуже.
Я открываю глаза. Все в порядке, я Тед Тонкс, покойник, и мне нужно успокоить мою жену.
Или вернее сказать – вдову?
– Ты не права, Андромеда, – веско говорю я. – Тед очень осторожный и умный парень. С ним точно ничего не случится, можешь мне поверить. И знаешь, – я вновь беру бабушкину руку, – я даже слышал, что он собирается оставить аврорат и стать учителем в Хогвартсе.
Судя по всему, бабушка размышляет над моими словами. Потом качает головой.
– Нет, Тед. Мальчику не нужно уходить из авроров. Он ведь с детства мечтал об аврорате.
Ладно, уговорили. Мечтал, так мечтал.
– Андромеда, – спохватываюсь я. – А я ведь принес тебе пирожные от Флориана Фортескью. Миндальные. Твои любимые.
– Ты такой заботливый, – улыбается мне бабушка. – Я так тебя люблю.
В дверь осторожно стучат, заходит колдомедицинская сестра с подносом в руках.
– Время принимать лекарства, миссис Тонкс, – говорит она.
– Знаешь, Тед, – бабушка словно и не обращает внимания на сестру. – Я ужасно хочу спать. Оставь, пожалуйста, пирожные на тумбочке.
В следующую секунду она к моему удивлению засыпает. По-настоящему.
Я прикладываю палец к губам, потом знаком спрашиваю медсестру: «ну как сегодня?». Она пожимает плечами.
Медсестра, судя по всему, из новеньких – прежде я ее не видел. Очень хорошенькая. Все сестры в Мунго кажется хорошенькими – ведь они молодые и здоровые.
К форменной мантии сестры вверх ногами приколот бейдж с надписью «Дженнифер Бут, стажер». И, судя по улыбке, Дженнифер вовсе не прочь познакомиться.
– Я уже ухожу, – виновато улыбаюсь Дженнифер. Потом наклоняюсь к бабушкиному уху и шепчу:
– А знаешь, бабушка, я теперь действительно преподаватель в Хогвартсе. Преподаватель Защиты от Темных сил, представляешь? Да еще и декан Хаффлпаффа в придачу.
Бабушка спит на спине, по-детски приоткрыв рот. Ее дыхание тихое и спокойное.
– Я люблю тебя, бабушка, – шепчу я на прощание и целую Андромеду в сморщенную, как печеное яблоко, щеку.
* * *
Я так никому и не рассказал, почему ушел из аврората. Когда кто-нибудь спрашивал, отмалчивался, в крайнем случае деле страшное лицо и бросал туманные намеки на какие-то чрезвычайные и ужасно секретные обстоятельства.
На самом деле я перестал быть аврором просто потому, что никогда не хотел им быть. Мне исполнилась двадцать пять лет, моя бабушка лежала в больнице святого Мунго и признавала во мне Теда Люпина один раз из пяти.
– Это необратимо, – смущенно сморкаясь, пояснил мне целитель Сметвик через неделю после того, как бабушка оказалась в палате Боба Хитченса.
Я был свободен. Мне вовсе не обязательно было быть автором Тедом Люпином, упрямцем и растяпой с розовыми волосами, плоть от плоти своей матери Нимфадоры. Теперь я мог быть, кем хочу, выбрать себе любую работу.
Я не учел только одного: в двадцать пять лет я знал о том, кем я хочу быть, не больше, чем в семнадцать.
Так что проходит несколько месяцев – и я оказываюсь в Хогвартсе. В точности как мой отец.
* * *
– Представляю вам профессора Люпина – нового преподавателя Защиты от Темных сил, нового декана факультета Хаффлпафф, – громогласно объявляет Директор Макгонагалл.
Я послушно поднимаюсь с места. Стою. Что делать дальше – пока не представляю.
Аплодисменты не смолкают. Со всех концов Большого зала на меня таращатся сотни любопытных глаз. Слизеринцы смотрят с подозрением, гриффиндорцы предвкушающе, равенкловцы – с каким-то вежливым равнодушием, хаффлпаффцы – выжидательно, но, пожалуй, по-доброму. Только глаза восторженно хлопающих первокурсников совершенно одинаковые – пустенькие и немножко сумасшедшие, как у маленьких котят.
Лили Поттер, дочь моего крестного, сидит у ближнего края гриффиндорского стола. Она улыбается мне и показывает большой палец.
– Ты уже можешь садиться, Тед, – вполголоса говорит мне профессор Лонгботтом, сидящий слева от меня.
Я неловко кланяюсь и сажусь на свое место. Лонгботтом с улыбкой предлагает мне графин с тыквенным соком. Очевидно, вид у меня неважнецкий.
Профессор Макгонагалл уверенной скороговоркой перечисляет основные правила хогвартского общежития: Запретный Лес, колдовство в коридорах, запрещенные товары от «Уизли и Уизли». Забавно, восемь лет, как я окончил школу, а до сих пор помню весь список.
На меня теперь никто не обращает внимания. Спрятавшись за высоким бокалом, я украдкой скольжу взглядом по залу. Не запоминая, разглядываю такие непохожие друг на друга лица слизеринцев, гриффиндорцев, равенклойцев. То и дело спотыкаюсь о ярко-рыжие шевелюры и смутно знакомые физиономии многочисленных Уизли.
Наконец, устав, все-таки перевожу взгляд на крайний справа стол. До чертиков знакомый стол моих будущих подопечных. Стол Хаффлпаффа.
* * *
Обычно люди думают, что я оказался в Хаффлпаффе из-за мамы. Я не возражаю. Наоборот, если приходится сообщать кому-то, что я – выпускник Хаффлпаффа, я всегда виновато прибавляю: моя мама там училась. И мне всегда улыбаются и говорят: а, понятно.
Как будто им действительно понятно.
Когда ты впервые оказываешься в факультетской гостиной, тебе объясняют, что у тебя есть особый дар. Дар Хельги. Дар делать свою работу.
Дар делать мир лучше. Понемногу. Капля за каплей. Мелочь за мелочью. Каждый день.
Тебе объясняют, что миру нужны не только революционеры и завоеватели. Не только вершители истории и властители дум.
Миру нужен ты. Такой, какой ты есть. На своем месте.
Говорят, что если выкинуть из истории несколько сотен гениев, человечество окажется в каменном веке. Но почему-то никто никогда не задумывается, что если выкинуть несколько миллионов тружеников – человечества не будет вовсе.
Тебе рассказывают, что когда у тебя чешутся ладони – это значит, миру нужна твоя помощь. И вовсе не обязательно это должен быть какой-то невероятный и дерзкий поступок. Может быть, это будет какая-то мелочь. Или глупость. Вполне может оказаться, что ты так никогда и не узнаешь, зачем ты делаешь то, то делаешь, но будь уверен – кому-то стало лучше. Благодаря тебе.
Когда ты, наконец, понимаешь, что все, что ты делаешь в своей жизни, ты делаешь во благо – тебе становится плевать на других. Тебя могут считать дураком и неудачником. Более того, ты даже можешь быть им.
Наплевать.
Что бы ты ни делал в этой жизни, какие бы глупости ни совершал – это не напрасно.
Может быть, это еще одна причина, почему мне так нравилось в Хаффлпаффе. Здесь совершенно не важно, что ты из себя изображаешь, так что специально притворяться не нужно. Вполне хватает старых заготовок.
Конечно же, пятнадцать лет назад, в тот самый момент, когда профессор Лонгботтом надел на меня Распределяющую Шляпу, я не ничего об этом не знал. Тогда я просто ждал – покорно ждал, когда кто-нибудь, кто старше и умнее меня, скажет мне, кем я должен быть.
Точно так, как я делаю всю жизнь.
Прошло пятнадцать лет, и я до сих пор считаю, что Шляпа тогда сделала правильный выбор. Может быть, это нелепо, но я действительно верю в то, что хоть немного меняю мир к лучшему, послушно исполняя то, что хотят от меня другие люди. Делая их счастливыми.
Жить ради других, жить другими – разве это суть Хаффлпаффа?
Есть одно странное и досадное мне обстоятельство, о котором я никогда никому не рассказываю. Просто потому, что никто этого не поймет, даже хаффлпаффцы. Нет, не так. Особенно хаффлпаффцы.
За все пятнадцать лет, в течение которых я жду, что мир попросит меня о помощи, ладошки у меня так и не зачесались.
Ни разу.
* * *
Длинный и пустой класс Защиты от темных сил пересекают солнечные лучи. Здесь много окон, и я взмахами палочки открываю их одно за другим, пытаясь прогнать легкий затхлый аромат ушедших каникул.
За окнами искрится дрожащая гладь озера. По прощально зеленеющей траве самозабвенно гоняются друг за другом первокурсники, ветер относит прочь их голоса. Что это за факультет – не разобрать, слишком далеко.
Дверь за моей спиной неожиданно открывается, сквозняк легонько ерошит мои черные как смоль волосы. Я оборачиваюсь.
На пороге стоит Лили Поттер. На ней форменная ученическая мантия с гербом Гриффиндора на груди. Длинные рыжие волосы распущены и вопреки обыкновению аккуратно разложены по плечам, словно локоны парика. Может быть из-за того, что я никогда прежде не видел Лили в школьной форме, она кажется мне незнакомкой.
– Хотела посмотреть, как ты тут устроился, – не то серьезно, не то насмешливо говорит она и улыбается большим и ярким, как у матери, ртом. – Можно?
Лили Поттер. Младшая, долгожданная и, разумеется, любимая дочь Гарри Поттера. Избалованная маленькая принцесса с большим ртом и янтарными кошачьими глазами. Девочка, которая всегда получает то, что хочет.
– Заходи, – я делаю приглашающий жест. Одновременно я чуть скашиваю глаза, пытаясь увидеть свое отражение в чисто вымытом оконном стекле, но из-за яркого осеннего солнца разглядеть ничего невозможно.
Лили, не смущаясь, проходит через весь класс и становится рядом со мной у окна – я отодвигаюсь, чтобы ей было удобнее.
– Странно, Тедди, а ведь раньше у тебя были русые волосы, – задумчиво говорит Лили. – Но, знаешь, в общем-то, мне так больше нравится...
– Знаешь, невзирая на то, что десять лет назад я таскал тебя на шее, изображая лошадку, будет лучше, если ты будешь называть меня «профессор Люпин». Хотя бы в школе, – как-то чересчур уж сердито говорю я.
Лили как будто не замечает ни моих слов, ни моего тона. Прищурившись, она рассматривает играющих первокурсников. С беготней они закончили и теперь что-то взволнованно обсуждают, сгрудившись в кучу.
– А я знаю эту игру. Это «Упивающиеся Смертью против Ордена Феникса», – вдруг уверенно говорит Лили. – Мы тоже в нее играли на первом курсе – если выдавался свободный урок.
Я удивленно гляжу на нее. Нет, разумеется, в моем детстве все тоже играли в «Упивающихся против Ордена» – в эту игру, насколько я помню, играли всегда. Она еще отчего-то считалась неприличной и ужасно секретной, так что по негласным детским правилам о ней запрещалось даже упоминать в присутствии взрослых.
Хотя скорее всего Лили по-прежнему не считает меня взрослым. Или, наоборот, больше не считает себя – маленькой?
Мы с Лили стоим бок о бок и смотрим в окно. Ветер лохматит рыжие волосы Лили, они разлетаются во все стороны и еще вверх – к моему лицу. Кажется, я даже не дышу. За дверью шумит, топочет и перекликается на разные голоса школьная перемена.
– Мне уже пора, – виновато говорю я, – да и тебе тоже.
Лили не шевелится.
– Урок, – напоминаю я и легонько подталкиваю ее к двери. – Пора идти на урок.
Лили одаривает меня презрительным взглядом.
– Конечно, профессор Люпин, – произносит она сквозь зубы и убегает – только я ее и видел.
* * *
Во время праздников и семейных обедов у Поттеров или Уизли меня всегда оставляли присматривать за другими детьми. Как-никак, я был старше, а значит – умнее. В особенности – любил повторять мой крестный – если сравнивать с Джеймсом.
Не то, чтобы мне это не нравилось: ощущать себя самым умным было по-своему лестно, да и обязанности маленького гувернера были не слишком обременительны. Как правило, я просто околачивался неподалеку и занимался своими делами: вникать в игры мелюзги я почитал несолидным.
В то лето я был пятнадцатилетним, а значит, Вик исполнилось четырнадцать. Она коротко стригла свои золотисто-рыжие волосы, не успевала по трансфигурации и играла ловцом за сборную Гриффиндора. Я ее недолюбливал: во-первых, в пятнадцать лет не очень-то разбираешься в особенностях женской красоты, а, во-вторых, Вик была для меня скорее надоедливая родственница и записная ябеда, чем просто красивая девчонка из школы.
Взрослые, как и всегда, ушли на веранду. Шел дождь. Детей, чтобы не мешали, сразу после чая отправили на верхний этаж – играть в прятки.
– Ты ведь присмотришь за ними, правда, Тед? – ласково попросила меня бабушка Уизли. Я, как и всегда, согласно кивнул.
– Вылитый отец, – тихо и умиленно сказала бабушка Уизли, обращаясь к моему крестному. Я сделал вид, что не слышу.
Конечно же, я просто выбрал первую попавшуюся книгу в библиотеке и завалился с ней на кровать в самой маленькой из спален – кажется, бывшей спальне дяди Рона. Какое-то время я спокойно лежал, слушая шум дождя и листая страницы, а потом ко мне заявилась Вик, растрепанная, румяная от быстрого бега и с блестящими глазами.
– Надоело возиться с малышами, – презрительно и звонко сказала она, махнув рукой. – Можно мне к тебе?
Я небрежно кивнул и вновь сунул нос в свою книгу.
Несколько минут Вик послушно сидела в кресле, потом вдруг поднялась, подошла ко мне, опустилась на краешек кровати и потянула ко мне руки.
Я еще подумал, что дверь, конечно же, не заперта и получится очень не хорошо, если кто-то из детей сейчас пойдет искать в эту комнату. Или если кому-то из взрослых взбредет в голову подняться наверх.
Моя книга упала на пол.
Холодные ладошки Вик шарили по моей коже. Я легонько потянул ее футболку вверх, и Вик подчинилась.
Еще некоторое время мы возились друг с другом, потом я повалил Вик на кровать и, кажется, даже попытался сделать все по-взрослому, но ничего не получилось.
Мы еще долго лежали, обнявшись. Никто так и не зашел в комнату. За окном быстро темнело, я гладил лицо Вик, которое теперь казалось мне удивительно красивым, и рассеянно и счастливо думал, что теперь у меня будет девушка. Мы будем целоваться в темных коридорах и вместе ходить в Хогсмид по выходным. Пить сливочное пиво из высоких бокалов. Держаться за руки.
Я даже не знаю, почему мне вдруг вспоминается все это: дробный перестук дождевых капель по крыше, торжественное, чуточку как будто осунувшееся лицо Вик, ощущение ее теплого плеча в моей ладони и неожиданная грусть от того, что все так внезапно переменилось, и ты уже никогда не будешь прежним.
Я по-прежнему стою у окна и думаю о том, что если уж меня так тянет к рыжим девчонкам Уизли, то куда логичнее было бы последовательно влюбиться в Доминик и Луизу, младших сестренок Флер, таких же красивых, с такими же странными глазами нечеловеческого серебряного оттенка и с волосами цвета светящегося на солнце янтаря. А уж никак не в Лили Поттер с ее рыжей лохматой копной и глазами дикой кошки
* * *
Хьюго Уизли опускает волшебную палочку и огорченно смотрит на догорающие останки учебного манекена. Я подхожу и старательно затаптываю каблуками несколько еще тлеющих головешек, потом одним взмахом палочки убираю мусор.
Вот уж кого мне действительно жаль, так это Хьюго. Немного почета – родиться хаффлпаффовцем в семье двух гриффиндорцев, а уж радости и того меньше.
– Кошмар, – довольно искренно говорю я. Уши Хьюго немедленно становятся малиновыми. – Если так будет продолжаться и дальше, эльфам придется заново перекрашивать пол в классе, а всем вам – подбирать себе работу, для которой не требуются ТРИТОНы по защите.
Я свысока оглядываю класс.
– Слушайте, вам что, совсем все равно, какое место Хаффлпафф займет в этом году?
Несколько человек пожимают плечами. Остальные виновато и добросовестно улыбаются мне.
– Мы и так каждый год на последнем месте, – беспечно машет рукой долговязый Эд О'Брайен. – Нашли, чем пугать...
– Почему? – неожиданно для себя самого перебиваю его я. – Почему вы всегда на последнем месте? Почему вы не в состоянии выполнить простейший «Экспеллиармус»? Неужели только потому, что кому-то от этого лучше?
В классе вдруг становится очень тихо – словно из мира разом исчезли все звуки. Я вдруг понимаю, что сказал.
Есть вещи, о которых хаффлпаффцы никогда не говорят вслух.
Хьюго еще больше краснеет и утыкается взглядом в свои ботинки. Остальные смотрят на меня осуждающе.
Конечно же, они не виноваты. Насколько я знаю, у хаффлпаффцев всегда были натянутые отношения, как с Темными силами, так и с защитой от них. В свое время я считался лучшим в нашем классе, да и то только потому, что чувствовал себя обязанным мечтать об аврорской работе. На самом деле, в школьные годы я не продержался бы и пяти минут против любого парня из Гриффиндора.
Неумехи-хаффлпаффцы. Такие трогательные в этом своем неумении защищаться. Первые жертвы.
Всегда.
– Можете мне поверить, от того, что вы все время в заднице, миру не горячо и не холодно, – зло говорю я классу.
На самом деле, сейчас я зол вовсе не на них, я зол на себя, на свою бесхребетность, зол на Лили, и мне впервые в жизни хочется, чтобы кому-то стало плохо – так же плохо, как мне сейчас.
– Ну черт с ними, с баллами, черт с ним, с Хогвартсом, – говорю я. – Но научитесь хотя бы защищать себя, чтобы вас не грохнули в первом же темном переулке... Вы хоть знаете, сколько среди жертв преступлений выпускников Хаффлпаффа?
– А вы знаете? – недоверчиво прищуривается О'Брайен.
– И я не знаю, – честно говорю я.
Класс облегченно смеется. Я тоже смеюсь. В самом деле, что это вдруг на меня нашло?
– А вы нас научите, – улыбаясь, вдруг говорит круглолицая отличница Ханна Лонгботтом. – Научите нас защищать себя.
– Еще чего, – отмахиваюсь я. – Вас у меня три сотни с лишком, всех научить – жизни не хватит. Кроме того, на этот учебный год у нас есть установленная Министерством программа для седьмых курсов.
– А вы только нас научите, только Хаффлпафф, – тут же вносит контрпредложение Джейкоб Смит, щуплый паренек с беспокойными серыми глазами. – В конце концов, вы же только наш декан.
Мне вдруг вспоминаются старые школьные легенды про Отряд Дамблдора. И еще – почему-то – как крестный рассказывал мне, что еще когда он учился в школе, у какого-то профессора был специальный клуб для особо выдающихся учеников. Надо же.
– Ладно, – неожиданно для себя говорю я. – Если уж вам так хочется, давайте попробуем организовать что-то вроде дуэльного клуба для особо выдающихся хаффлпаффцев. Можете приходить в пятницу. Скажем, в семь вечера. А там посмотрим.
– Только мы можем приходить? – тут же дотошно уточняет Смит.
– Ты же сам сказал: только Хаффлпафф.
– Все курсы? – не отстает Смит.
– Ну давайте, скажем, начиная с четвертого, – поразмыслив, предлагаю я. – Хотя бы в целях безопасности.
– А у меня литературный кружок в пятницу вечером. Что теперь делать? – искренне огорчается черноволосая кудрявая девочка за передней партой. Ее имя я не помню.
– Отменяй, – немедленно советует ей Хьюго. Кажется, он очень рад, что никто больше не вспоминает о его позоре.
* * *
– По-моему, это прекрасная идея, – говорит профессор Лонгботтом.
– Точно? – переспрашиваю я скептически.
Профессор Лонгботтом, декан Гриффиндора, наверное, единственный из хогвартских учителей, кого у меня выходит называть по имени – так, как этого требует преподавательский этикет. И дело вовсе не в том, что Невилл – старый друг моего крестного и знает меня едва ли не с пеленок. Просто из всех чужих, которых я знаю, он больше всего похож на хаффлпаффца. Как это ни странно.
Так что нет ничего удивительного, что со своими сомнениями я первым делом иду к нему.
– Дуэльный клуб – это прекрасная идея, – убежденно повторяет профессор Лонгботтом и берет меня за рукав мантии. – Знаешь, они ведь все замечательные ребята, очень талантливые, просто им как раз немного не хватает уверенности в себе. И если тебе удастся внушить им эту уверенность – кто знает, может ваши игроки будут реже валиться с метел во время ближайшего квиддичного матча.
– Нет, – качаю головой я. – Это рассуждения гриффиндорца. Дело вовсе не в уверенности в себе. Дело в том, что когда студент Хаффлпаффа падает с метлы, он всегда считает, что падает не просто так, а помогает загонщику Гриффиндора поверить в себя. И теперь этот самый загонщик наберется смелости и пригласит на свидание девочку, которая нравилась ему еще со второго курса. Ну или в будущем он станет великим игроком в квиддич – благодаря тому, что на школьном матче сумел сбросить неумеху-хаффлпаффца с метлы.
Лонгботтом смеется.
– Может быть, тогда тебе стоит объяснить им, – с улыбкой говорит он, – что загонщик Гриффиндора в любом случае рано или поздно поцелует девушку, которая ему нравится?
– Ладно, – говорю я, вставая, – так и быть, постараюсь им это объяснить.
– Тед, – окликает меня Лонгботтом, когда я уже открываю дверь. Я оборачиваюсь.
– Ты очень похож на своего отца. И знаешь, мне кажется, на твоем месте он сделал бы то же, что и ты.
* * *
Гриффиндор. Седьмой курс. Я даже удивляюсь, сколь разительно они не похожи на своих сверстников из Хаффлпаффа. То есть, на первый взгляд все то же самое – пальцы, испачканные чернилами, глуповатая щенячья любознательность во взглядах и рукава мантий, строго по внутришкольной моде подвернутые на два дюйма. А потом смотришь – и понимаешь: они ведь другие. Совсем.
– Хорошо, теперь моя очередь знакомиться с вами, – говорю я, разворачивая пергамент. – Я буду называть фамилии, а вы вставайте. По-моему, не сложно.
По классу катится глухой ропот. Я не обращаю внимания.
– Аткинс, Герман.
Сначала все молчат, преданно глядя мне в глаза, затем на задних партах происходит некоторое волнение, наконец, в проход выталкивается жертва и, не удержав равновесия, шлепается на пол.
– Да я не Аткинс! – вопит он. – Идите к черту, уроды!
– Аткинс в больничном крыле, ему вчера на квиддичной тренировке ребро сломали, – с улыбкой поясняет Лили Поттер.
Лили оригинальничает: вместо обычного пера у нее в руке – магловская авторучка. Она не очень правильно сжимает ее пальцами и то и дело щелкает кнопкой – тонкий металлический стержень появляется и исчезает, словно крошечный змеиный язычок. Я быстро отвожу взгляд.
– Спасибо, – серьезно говорю я и вновь обращаюсь к списку. – Беккет, Ирма.
– Профессор Люпин, – уверенно, без тени смущения перебивает меня Лили. – А правда, что вечером в пятницу вы собираете новый ученический клуб?
В одно-единственное мгновение пергамент в моих пальцах становится горячим.
– Это только для хаффлпаффцев, – говорю я. – Извини.
* * *
Пятница.
Я сижу на краешке стола, и молча наблюдаю, как класс Защиты заполняется хаффлпаффцами. Первыми мимо меня проплывают девочки из старших классов и, чинно оправив юбки, рассаживаются за передними партами. Появляются две влюбленные парочки, трогательно держась за руки. Садятся с краю. Потом шумно вваливаются мальчишки, дружелюбно толкаясь и выдергивая из давки потрепанные рюкзаки. Кто-то роняет сумку, учебники рассыпаются на пол, на них, конечно же, наступают. Шум, гам, во все стороны отвешиваются тумаки. Наконец, все более-менее успокаивается.
Я встаю. Привычный страх охватывает меня.
– Привет, птенцы гнезда Хаффлпаффа, – просто говорю я. – Добро пожаловать на первое заседание нашего дуэльного клуба.
Класс откликается нестройным гулом.
Я не совсем уверен, но, похоже, тут собрались все мои птенцы – с четвертого по седьмой курс. Во всяком случае, я не могу припомнить никого, кого бы здесь не было. Более того, кое-где мелькают любопытные мордочки третьекурсников.
– Я не ожидал, что вас будет так много, – честно говорю я. – Даже, пожалуй, больше, чем нужно.
Третьекурсники на задних рядах поспешно пригибаются.
– Другие учителя, – начинаю я, – хотят, чтобы я, как декан Хаффлпаффа, научил вас уверенности в себе. Наверное, это оттого, что другие учителя не хаффлпаффцы.
Кое-кто неуверенно смеется.
– Мисс Лонгботтом хочет, чтобы научил вас защищать себя.
Теперь все одобрительно смотрят на Ханну. Ее честное круглое лицо заливается краской.
– Я же хочу поговорить с вами о другом.
На самом деле в этот момент я еще и понятия не имею, о чем сейчас буду говорить им.
Я медленно перевожу взгляд с одного лица на другое и вдруг думаю, что все эти мальчишки и девчонки, все эти «птенцы гнезда Хаффлпаффа» уже по-своему дороги мне, и мне действительно хочется стать тем, кем они хотят меня видеть, дать им то, в чем они нуждаются. Что бы это ни было.
Я даже ничего не делаю, чтобы им понравиться. Все происходит само собой. То чувство, которое я испытываю сейчас, наверное, сродни вдохновению. На мгновение мне даже кажется, что у меня чешутся ладони.
Конечно, ни один хаффлпаффец никогда не сознается в этом в открытую, но все мы – неудачники. Аутсайдеры. Те, кто всегда сзади. Те, кто прикрывает тылы другим.
Конечно же, это вовсе не плохо, что есть кто-то, кто всегда – надежный тыл. Плохо то, что мы решили, что быть надежным тылом – это все, на что мы способны.
Если твое счастье целиком и полностью зависит от других людей – ты неудачник.
Если ты должен всю жизнь трудиться не покладая рук, чтобы достичь того, что другим дается даром, – ты неудачник.
Если цель всей твоей жизни – вовремя сломать ногу или упасть с метлы, или даже умереть, только чтобы помочь пройти свой путь кому-то другому.
Если ты всегда позволяешь другим людям выбирать, кем тебе быть.
Если всякий раз, когда у тебя чешутся ладони, ты должен вставать и делать то, что приказывает тебе твой дар – даже если на самом деле, в глубине души тебе вовсе не хочется этого делать.
Если ты обязан быть счастлив тем, что ты имеешь.
Если главный твой талант – это талант неудачника.
Может быть, говорю я, в свое время нам просто забыли объяснить, что мы можем быть достойны большего? Что все вместе мы можем, наконец, сделать что-то по-настоящему великое?
Может быть, нам пора, наконец, разозлиться? Хотя бы один раз.
И – если наш дар – это облегчать путь других, почему бы нам, наконец, не делать то же самое – для себя?
Я говорю об этом птенцам и взмахами палочки раздвигаю в разные стороны столы, чтобы нам было удобнее практиковаться. Демонстрирую, как правильно поворачивать запястье, произнося Обезноживающее заклятие. Учу Хьюго Уизли, как правильно отбивать Ступефай. Направляю руку Ханны, чтобы та, наконец, сумела обезоружить Финч-Флетчи.
Я говорю им все это и думаю, что на самом деле у меня нет никакого права на эти слова. Я не настоящий хаффлпаффец. Я не знаю, что это такое – когда чешутся ладони. Я просто чужое представление о том, каким должен быть настоящий ученик Хаффлпаффа, а теперь, к тому же, еще и представление птенцов о том, каким надлежит быть их декану.
Если я, конечно, правильно их понял.
Вечное отражение чужих идей. Зеркало, в котором всегда отражен кто-то еще.
Я ведь действительно не знаю, может быть, они – счастливы?
Я произношу слова, которые не имею права произносить, и никак не могу остановиться. Может быть, это оттого, что впервые в жизни это я говорю кому-то другому, что он должен чувствовать.
Часы на стене звенят негромко и мелодично, и я вдруг понимаю, что мы уже три часа торчим в этом классе. Что я уже три часа несу весь этот бред.
– Сегодняшнее заседание нашего клуба окончено, – говорю я. – Приходите через неделю. Если захотите, конечно.
Птенцы все никак не уходят: молчат, переминаются с ноги на ногу. На меня накатывает ощущение стыда и еще какого-то гадливого ужаса от того, что я – впервые в жизни – неверно сыграл свою роль. Я демонстративно отворачиваюсь от них и дрожащими пальцами начинаю перебирать забытые на столе листы пергамента с сочинениями третьего курса.
– А может быть, соберемся еще в воскресенье? – вдруг с видом отчаявшейся решимости предлагает Майлс, капитан сборной по квиддичу. – У нас как раз до двух тренировка, а потом можно всем собраться...
– Точно, – немедленно откликается Хьюго. – И времени больше будет.
Я медленно поворачиваюсь. Птенцы смотрят на меня без всякой злости или раздражения, даже скорее – просяще. И я сдаюсь.
* * *
– Нам нужно избрать председателя, – деловито сообщает Финч-Флетчи.
Небо за окнами завалено серыми, неряшливо слепленными тучами. В классе быстро темнеет. Рассевшиеся полукругом нахохлившиеся птенцы зябко кутают руки в рукавах мантий.
– Еще чего, – пытаюсь отшутиться я. – Я тут главный – и точка.
– Нет, – упрямится зануда Финч-Флетчи. – Вы же сами говорили, что все мы равны. А значит, нужно провести выборы.
– Ладно, валяй, – соглашаюсь я и быстро встаю, отворачивая лицо, чтобы они не увидели, что я обиделся. В классе защиты камин разжигать запрещено, так что я отхожу в дальний угол класса и намеренно неторопливо вожусь там, поджигая скомканную в плотный шар газету.
– Хорошо, – звенящим от напряжения голосом говорит Финч-Флетчи за моей спиной. – Нашему дуэльному клубу нужен главный.
– А на кой черт он нужен? – удивляется долговязый О'Брайен.
– А давайте все будем командирами, – предлагает Ханна Лонгботтом.
– Поочередно, что ли? – прищуривается Смит.
– Ну, давай тогда тебя в командиры, – улыбается Ханна.
– Я свою кандидатуру снимаю, – солидно отвечает Смит.
– Я хочу быть командиром, – скромно предлагает Уизли.
Птенцы звонко и добродушно хохочут. Судя по звукам, кто-то даже демонстративно валится под стол.
– Ладно, если не меня, тогда давайте Люпина, – не сдается Уизли.
– Профессора Люпина, – солидно поправляет Финч-Флетчи. – Вообще-то, я тоже хотел это предложить.
Я оборачиваюсь. Скомканная газета горящим шаром выплывает у меня из рук. Несколько веселых ярко-синих искр падают вниз и предусмотрительно гаснут, не долетая до пола.
– Давайте голосовать, – говорит Финч-Флетчи. – Если, конечно, профессор Люпин не против. Кто за?
Птенцы разом выбрасывают руки вверх. Боунс на заднем ряду даже привстает на цыпочки.
– Кто против? Кто воздерживается?
Над классом поднимается одинокая рука Смита.
– Имею право, – важно говорит он.
– Итого, – Финч-Флетчи делает театральную паузу. – Председателем нашего дуэльного клуба, единственным и бессменным объявляется профессор Люпин.
Все аплодируют.
– Хайль Люпин! – немедленно кричит умный Ливингстон.
– Ты хоть знаешь, что это означает? – удивляюсь я.
– А как же, – во весь рот улыбается Ливингстон. – Рассказать?
– Как-нибудь потом, – говорю я. – На досуге.
Яркое бумажное солнце, слепленное мной из старой газеты и двух простых заклинаний, разгорается все сильнее. Я осторожно отодвигаю его в сторону, чтобы не мешало.
Я еще только пытаюсь сообразить, что сейчас нужно сказать птенцам, как вдруг они встают. То есть, сначала неуверенно, как-то скособочившись, поднимается с места Хьюго Уизли, за ним Ханна, а потом – один за одним – все остальные.
Я стою посреди этой безмолвной толпы и улыбаюсь как идиот. Я ощущаю гордость и неловкость, и ответственность и еще что-то, в чем пока не могу разобраться.
* * *
Мои хаффлпаффцы, весело отпихивая друг друга, протискиваются в дверь и изумленно застывают на пороге.
Я сижу на краешке стола. Вместо привычной черной учительской мантии на мне теплый плащ в шотландскую клетку. В руках сжимаю неоткрытую бутылку сливочного пива.
Финч-Флетчи изумленно свистит.
– Какой миленький плащик, – улыбается мне Кэрол Джонс, прехорошенькая блондинка из пятого курса. Я посылаю ей ответную улыбку.
– У профессора Макгонагалл одолжили? – предполагает умник Ливингстон.
– Может, нам еще за сливочным пивом в Хогсмид сбегать? – ехидно интересуется Смит.
– Лишнее, – я похлопываю ладонью по столу. – Вы что не видите, какая нынче погода? Сегодняшнее заседание нашего клуба будет проходить на свежем воздухе.
Птенцы взвывают от восторга.
– Ящики со сливочным пивом несут Финч-Флетчи, Уизли и О'Брайен, – перекрикивая радостный гул, раздаю я указания. – Чары невидимости на них накладывает Томпсон – и пусть только попробует напортачить! И еще: всем незаконным членам нашей группы пробовать пиво категорически запрещено.
Третьекурсники Боунс и Фингерли виновато втягивают головы в плечи.
Веселой гомонящей вереницей мы пересекаем школьный холл. Немногочисленные встреченные ученики глядят нам вслед – кто-то с изумлением, а кто-то и с завистью. Уже у самих дверей мне вдруг чудится горящий взгляд Лили, и я поспешно оборачиваюсь, но никого не вижу.
Я открываю дверь и выпускаю птенцов, попутно пересчитывая по головам.
Филч явно недоволен, но мне плевать. Сегодня мне на все плевать.
Мы спускаемся вниз к озеру по широкой, вытоптанной ногами многочисленных учеников, тропе. Я иду впереди, рядом со мной Хьюго, примериваясь к моим шагам. Лицо у него раскрасневшееся и довольное.
– Налево, – говорю я, и первый схожу с тропинки.
Мы продираемся сквозь густые заросли шиповника и, облепленные коричневыми листьями словно камуфляжем, спускаемся к берегу озера. У самой кромки воды – Гигантский кальмар подставляет свои раскинутые сморщенные щупальца последним солнечным лучам. Вокруг него в мелких водоворотах воды кружатся мелкие осенние листья, похожие на обрывки старого пергамента.
– Выбирайте места по вкусу, – командую я.
– Кто последний – тот дурак! – вдохновенно орет Харрис из четвертого курса, и птенцы наперегонки несутся вперед – даже семикурсники вдруг забывают о положенной их возрасту солидности. Я останавливаюсь и полной грудью вдыхаю прохладный воздух – еще свежий, но уже какой-то влажный, как будто с прелью.
Напуганный многоногой шумной толпой, кальмар поспешно сворачивает свои щупальца. Мне кажется, я даже слышу ворчание, когда он с сердитым всплеском уходит на дно.
Птенцы рассаживаются на земле. Самые вежливые из мальчишек предлагают девочкам свои плащи, самые умные – пытаются наколдовать подстилки.
Я продолжаю стоять. Наконец, все более-менее успокаиваются.
Я распечатываю ящик с пивом и взмахами палочки одну за другой переправляю бутылки по воздуху. Процесс довольно трудоемкий и долгий, так что я не отвлекаюсь, пока каждый не получает свою порцию.
Я достаю из ящика последнюю бутылку, щелкаю пробкой – та взлетает в яркое осеннее небо и не возвращается.
– Как вы, может быть, уже догадались, сегодня у нас не обычное заседание нашего клуба, – начинаю я. Птенцы замолкают и слушают с каким-то даже неправдоподобным вниманием. – Сегодня, можно сказать, исторический день. Сегодня мы дадим наконец-то дадим нашему клубу имя.
– А какое имя? – тут же встревает Смит.
– Имя мы выберем, – успокаиваю его я. – Из тех, что вы предложите. Ну что, есть идеи?
– Новые Упивающиеся Смертью, – тут же кричит умник Ливингстон.
Мальчишки, все как один, разражаются смехом. Девочки, кажется, шокированы. Я тоже смеюсь.
– Идиот, – не слишком вежливо говорю я. – За такое название мы с тобой вылетим из Хогвартса прежде, чем успеем произнести хотя бы первые два слова.
Однако уже поздно. Вдохновленные Ливингстоном птенцы сходу набрасывают еще два десятка названий, за большую часть которых пока безымянный клуб стоило бы заавадить поименно. Я терпеливо жду.
Наконец им надоедает.
– Хаффлпаффский клуб, – с улыбкой предлагает Ханна Лонгботтом.
– Как-то неизобретательно, – комментирую я. – Давайте попробовать мыслить шире. Что у нас есть такого, чем мы отличаемся от остальных? Может быть, какие-то особенные качества, достоинства…
– Преобразователи, – важно предлагает Финч-Флетчи.
– Бешеные Барсуки!
– Желто-черная угроза!
– Хогвартские осы!
– Да достал ты уже со своим квиддичем!
– Пчелы!
– Эс-Эл-Ка! Сокращенно – самый лучший клуб!
– Гнездо!
– Идиот! Какие гнезда у барсуков?!
– Барсучий отряд!
– Дались вам эти барсуки, – говорю я.
– Некроманты-любители! – не желает успокоиться хулиган Перкинс из пятого курса. Сидящий позади Харрис впечатывает ему подзатыльник.
– Больно-то как, – вопит Перкинс и демонстративно трет шею.
– Дети Марфы, – говорит Ирма Бёртон, та самая кудрявая брюнетка, которая на прошлой неделе переживала о своем литературном кружке.
– Объясни, – предлагаю я.
– Есть такое стихотворение у Киплинга, – начинает Ирма, но ее тонкий голос тут же снова тонет в общем шуме.
– Эй, – кричу я. – Давайте-ка все заткнемся на минутку!
Гам приугасает, как огонь под ветром, и тут же разгорается снова.
Финч-Флетчи вскакивает и изо всех сил орет:
– А ну тихо!
По поляне словно проносится звон. Птенцы изумленно стихают.
– Ты что, украдкой «сонорус» наколдовал? – интересуюсь я.
Финч-Флетчи пожимает плечами.
– Спасибо, – говорю я. – Слушайте, у меня есть председательское предложение. То есть, председательское указание. Теперь тот, кто хочет что-то сказать, должен поднять руку, как на уроке.
– Что? – удивляется Перкинс.
– Руку, Перкинс! – говорю я.
Перкинс с упрямым видом вздергивает руку вверх.
– Да, Перкинс? – говорю я.
– А зачем это? – спрашивает он.
– Для обеспечения хоть какого-то подобия дисциплины, – туманно разъясняю я. – Еще вопросы?
– Никак нет, сэр! – рапортует Перкинс и садится на место.
– Замечательно. Так что, у кого какие предложения по поводу нашего имени?
Над головами птенцов неуверенно поднимаются несколько рук.
– Уизли, – выбираю я.
Хьюго тут же вскакивает.
– Барсучий клуб.
– Как же вы надоели со своими барсуками, – говорю я. – Никакого воображения.
Хьюго виновато опускает голову.
– Хотя, – размышляю я, – пожалуй, мне нравится. – А вам?
Птенцы шумят, как всегда, вразнобой, но, в целом, одобрительно.
– Замечательно, – говорю я. – Значит, с этого дня мы – Барсучий клуб.
* * *
Я осторожно пробираюсь к своему месту на преподавательской трибуне. Сажусь. Вежливо здороваюсь с соседями.
Директор Макгонагалл благосклонно кивает мне. Я фотогенично улыбаюсь.
На квиддичное поле рысцой выбегают изумрудно-зеленые слизеринцы и – затем – мои желтые, как яичный желток, птенцы.
Трибуна справа от меня взрывается криками и аплодисментами. Ряды переполнены – младшекурсники вообще как будто висят в воздухе. В центре желто-черной рябью выделяются члены Барсучьего Клуба – они все как один в полосатых факультетских шарфах, несмотря на то, что солнце жарит сегодня совсем неподобающе для октября.
С сравнении с этим гомонящим ульем слизеринская группа поддержки выглядит более чем скромно.
– Какие-то они шумные сегодня, – недоуменно улыбаясь, говорит профессор Лонгботтом.
Мой Стиви Майлс и капитан сборной Слизерина, имя которого я никак не могу запомнить, жмут друг другу руки, миссис Фелпс рассчитанным медленным движением подбрасывает снитч – и четырнадцать игроков взмывают в воздух.
Я терпеть не могу квиддич, но сейчас с почему-то удовольствием слежу за стремительным мельтешением игроков. Хьюго Уизли, на удивление ловко обходит слизеринского вратаря и, красиво размахнувшись, швыряет мяч в кольцо.
– Десять-ноль! – орет со своего комментаторского места Роберт Эванс, шумный и по-моему, глуповатый гриффидорский пятикурсник, и трибуна взревывает.
Я вдруг вижу, что в самой гуще птенцов, зажатая между членами Братства, сидит Лили. Рыжеволосая Лили Поттер в желто-черном шарфике.
Я недоуменно моргаю.
Рядом с Лили – Финч-Флетчи. Мне не очень хорошо видно, но, кажется, они держатся за руки.
Лили на мгновение отвлекается от игры и бросает на меня быстрый, как удар клинком, взгляд.
Я поспешно отворачиваюсь. В воздухе Майлс, зажатый с двух сторон слизеринскими загонщиками, тщетно пытается вырваться. Даже мне видно, как побелели его пальцы, сжимающие квоффл.
Бах! Забини, неловко взмахнув руками, валится вниз вместе с метлой. Майлс изворачивается и с размаху бьет второго загонщика кулаком в лицо.
– Спасибо, Перкинс, – кричит он и несется к кольцам.
– Нарушение, – кричит миссис Фелпс и размахивает свистком.
Я и сам не замечаю, что уже с минуту восторженно ору хором с птенцами и даже, кажется, пинаю ногами скамью впереди себя.
– Какие-то вы и правда сегодня шумные, – с веселым изумлением повторяет Лонгботтом, и мне вдруг становится не по себе.
Я понимаю, что впервые в жизни я не контролировал выражение своего лица.
* * *
– Что такое, Ливингстон? – спрашиваю я.
Мой любимый умник Ливингстон поспешно вскакивает.
– Я тут подумал, – говорит он, – мы могли бы заколдовать монеты, чтобы на них появлялись дата и время следующего собрания Клуба. Я читал о таком в «Истории Хогвартса» – в главе про Отряд Дамблдора.
– Очень хорошая идея, – говорю я. Ливингстон расцветает.
Ханна Лонгботтом поднимает руку.
– Да?
– Папа и мама рассказывали мне об этом, – говорит Ханна. – И я нашла это заклинание – просто из любопытства. Так что я могу заколдовать монеты.
– Замечательно, – искренне радуюсь я. На самом деле, я удивлен – прежде Ханна никогда не упоминала своих родителей на заседаниях Барсучьего клуба. Конечно, ничего удивительного в этом не было, особенно если вспомнить, что ее отец – сам заместитель директора Хогвартса и декан Гриффиндора Невилл Лонгботтом.
– А еще можно нарисовать эмблему! Я могу нарисовать, если нужно! – встревает неугомонный Перкинс.
– Руку, Перкинс! – хором стонут птенцы.
– И это – замечательная идея, – одобряю я. – Что ты хочешь сказать, Балаш?
– Можно будет сделать нашивки с эмблемой на рукаве, вот здесь вот, – Балаш показывает, где.
– Нет, это уже перебор, – решаю я. – Хватит с нас и факультетских нашивок.
– А еще можно выпускать свою газету! – вытягивая руку так высоко, словно он пытается достать потолок, подскакивает на заднем ряду наш «нелегал» третьекурсник Боунс.
– Гимн надо написать! – осторожно предлагает Бёртон. – Я могу стихи…
– И приветствие! – наседает О’Брайен. – Нам обязательно нужно свое приветствие!
Ливингстон не совсем верно, но довольно похоже изображает нацистский салют. Надо же, а я и не думал, что он маглорожденный.
Предложение следует за предложением, птенцы спорят, галдят, перебивая друг друга; это выглядит так смешно и трогательно, что я не могу сдержать улыбку. О дисциплине больше никто и не помнит. Время от времени они бросают на меня вопрошающие взгляды, ожидая моего одобрения. В ответ я киваю или, наоборот, качаю головой.
Не переставая улыбаться.
* * *
– Профессор Люпин, – останавливает меня конопатая второкурсница Мона Хирш. А можно мне тоже вступить в Барсучий Клуб?
– Конечно, – легко соглашаюсь я и ласково глажу Мону по голове. – Через два года.
– А нам? – с другой стороны подходят два угрюмых третьекурсника из Равенкло. Я начинаю понимать, что попал в окружение.
– Только для хаффлпаффцев, – я развожу руками. – Извините.
Я вырываюсь и, насвистывая, иду к своему месту за преподавательским столом. Профессор Лонгботтом подозрительно смотрит на меня.
Я сажусь и, не переставая свистеть, разворачиваю салфетку. Настроение у меня отменное.
Столы понемногу заполняются учениками. Каждый хаффлпаффец, появляющийся на пороге, кажется, считает своим долгом помахать мне рукой.
Я поворачиваюсь, чтобы передать профессору Синистре пудинг, а в следующую минуту по проходу уже катится клубок сплетенных тел.
Профессор Лонгботтом в мгновение ока подлетает к дерущимся и коротким движением палочки расшвыривает их в разные стороны.
Под взглядами всего зала драчуны неловко поднимаются с пола. На носу у Перкинса – длинная царапина, желто-черный галстук съехал на сторону. Остальные выглядят не лучше.
Несколько хаффлпаффцев порываются встать из-за столов. Я знаком останавливаю их.
– Пятьдесят баллов. С каждого, – незнакомым голосом говорит профессор Лонгботтом.
* * *
– Я хотел бы поговорить с вами, Тед, – говорит мне Лонгботтом.
– Конечно, – что-то внутри меня сжимается в маленький серый комочек, но я все равно радушно улыбаюсь. – Когда вам будет удобнее, Невилл?
Это – самый конец большой перемены. Студенты тоненькими ручейками растекаются по классам, осторожно огибая нас, стоящих посреди коридора. Некоторые хаффлпаффцы, проходя мимо, бросают на меня тревожные взгляды.
– Это не займет много времени, – Лонгботтом жестом предлагает мне отойти в сторону. Я слушаюсь.
– Тед, – неуверенно говорит Лонгботтом, избегая смотреть мне в глаза. – Послушайте, Тед. Я действительно не хотел вмешиваться в дела вашего... Барсучьего Клуба. Тем более, что по рассказам Ханны, вы, мне кажется, все делаете правильно. Но... – он наконец поднимает голову. – вам не кажется, что это зашло слишком далеко?
Я пожимаю плечами.
– Мальчишки просто подрались. На то они и мальчишки.
– Нет. Дрались гриффиндорцы, дрались слизеринцы, даже ребята из Равенкло могли порой наподдать друг другу учебником. Но Хаффлпафф...
– Хаффлпафф – такой же факультет, как и остальные, – не выдерживаю я.
– Я не это хотел сказать, Тед, – мягко возражает Лонгботтом, но я перебиваю.
– Вы же сами хотели, чтобы я научил их уверенности в себе, разве нет?
– Вы правы, – кротко говорит Лонгботтом. – Вы правы.
* * *
Рев трибун, наверное, сейчас слышно даже в Хогсмиде.
– Победа Хаффлпаффа! – надсаживая голос, орет Эванс. Странно, но я как будто даже и не слышу в его голосе особого разочарования. Впрочем, я действительно всегда считал Эванса туповатым.
Команда Хаффлпаффа бросает метлы и многоруким и многоногим чудовищем катится по полю. К ним уже со всех сторон уже бегут осчастливленные болельщики – обниматься.
Я смотрю вниз, на квиддичное поле, и вижу, как Лили Поттер отшвыривает свою метлу и бежит прочь, спрятав лицо в ладонях.
Когда я нахожу ее на лестничной площадке третьего этажа, она плачет, по-детски кривя большой рот. Ее лицо за занавеской спутанных рыжих волос – красное и опухшее от слез. Я тихонько сажусь рядом.
– Тебе очень больно? – спрашиваю участливо.
Лили смотрит на свои разбитые коленки, потом на меня, а потом вдруг – неожиданно – утыкается зареванным лицом в мою мантию. Я обнимаю ее дрожащие от плача плечи и покорно жду.
Наконец рыдания переходят в редкие всхлипывания и Лили резко отстраняется. Я тоже на всякий случай отодвигаюсь от нее.
– Мы проиграли, – обреченно говорит Лили.
Лили Поттер. Девочка, которая всегда получает то, что хочет.
– В другой раз выиграете, – утешаю ее я. – Это же просто квиддич.
– Только не ври, что ты и в самом деле так думаешь! – зло говорит Лили. – Знаешь, почему вы выиграли? Потому что Ливингстон сбросил меня с метлы.
Я сочувственно киваю.
– Да и вообще, пошел ты – вместе со своим дурацким Клубом! – говорит Лили.
– Хорошо, – я легко поднимаюсь со ступеньки.
Лили смотрит на меня исподлобья.
– Ты очень изменился за последнее время, – вдруг говорит она. – Я имею в виду, внешне.
Да. Нет. Не знаю. Уже недели две не смотрелся в зеркало.
* * *
Я подхожу вплотную к большому трехстворчатому зеркалу и внимательно вглядываюсь в свое отражение. Боковые зеркала расположены под небольшим углом, так что отражение троится, множится и распадается на множество параллельных зеркальных вселенных. Из бесконечного зеркального лабиринта на меня смотрит множество бледных и темноглазых Тедди Люпинов.
Я со вздохом думаю, что сейчас стоило бы кое-что исправить, но в следующую секунду ловлю себя на мысли, что мне все равно.
Теперь все равно.
* * *
– У нас будет вечеринка, – торжественно сообщает Хьюго. – Вечером в Хэллоуин.
– Да ну? – я чуть приподнимаю бровь. – Спасибо, что хоть сообщил.
– Это только для наших, – Хьюго понижает голос до заговорщицкого шепота. – Ну, вы поняли. Сразу после общего ужина. В Выручай-комнате. Вам ничего даже делать не надо: мы уже все приготовили. Пароль – «Братья-барсуки».
Я вдруг ощущаю укол ревности.
– И чья это идея? – чересчур резко спрашиваю я. Хьюго заливается краской до корней волос.
Я вздыхаю, убираю пергаменты с недопроверенными сочинениями второкурсников и засовываю их под клетку с Красным Колпаком как под папье-маше.
– И зачем ты все это делаешь, Хьюго?
– Я только про Выручай-комнату придумал, – виновато бормочет Хьюго. – Перкинс предложил организовать музыку – у него двоюродный брат клавишник в «Оборотнях», «Оборотни» – чумовые, кого хотите можете спросить. А Финч-Флетчи... Понимаете, мы подумали: ну, сколько можно только заниматься... Нам ведь уже вся школа завидует, так пусть хоть посмотрят...
– Вы сколько народу понаприглашали? – хватаюсь я за сердце.
– Чужим можно, только если кто-то захочет прийти с парой, – разъясняет Хьюго. Я испускаю тихий и протяжный звон, словно у меня болят зубы.
– Если вы против, мы все отменим, – быстро говорит Хьюго и добавляет: – Сэр.
– Ладно, – машу я рукой. – Приглашайте кого хотите. Ты прав, должны же и у нас быть праздники.
* * *
Мне правда интересно, с кем они придут. Кое-кого я угадываю, но вот, например, язва Смит рука об руку с Ханной Лонгботтом – это для меня полная неожиданность.
Смит вежливо кивает мне, а Ханна ласково и смущенно улыбается. Настоящий светский прием. Я не выдерживаю и фыркаю, пытаясь задавить смех в зародыше.
– Добрый вечер, профессор Люпин, – обстоятельно здоровается умница Ливингстон. Одной рукой он держит красивую шестикурсницу из Равенкло, другой – стакан с огневиски.
– Виделись уже, – бросаю я. – Пить тебе не рановато?
– Я уже совершеннолетний, сэр! – вытянувшись по струнке, рапортует Ливингстон. – Но если вы только прикажете...
– Иди уже, – смеюсь я.
В другом конце Выручай-комнаты, которая сегодня, кажется, пытается размерами превзойти Большой Зал – Дик Финч-Флетчи и Лили Поттер. Он приобнимает ее за плечи и, кажется, еще не вполне верит своему счастью.
Я нащупываю рукой стакан и опрокидываю залпом. Большой ярко накрашенный рот Лили равнодушно и рассеянно улыбается мне через весь зал.
Напьюсь, – вдруг отчаянно и весело думаю я. – Непременно напьюсь. И гори оно все огнем.
Хьюго не обманул: «Оборотни» действительно «чумовые». Во всяком случае, по сцене они без всякой магии скачут так, что поневоле проникаешься уважением к возможностям человеческого тела.
Я совершенно равнодушен к музыке, но огневиски, что растекается сейчас по моим внутренностям, в паре с жестким долбящим ритмом музыки делают свое дело. Хмель легко пробирается в голову и словно окутывает меня легкой, горячей тканью. Я хватаю еще один стакан, встаю и иду через весь зал.
Птенцы радостно и призывно машут. Лили следит за мной, не поворачивая головы.
Я подхожу ближе к непривычно нарядным, каким-то враз повзрослевшим птенцам. Мы торжественно чокаемся, отпускаем шуточки. Смиту удается подколоть меня, и он счастливо смеется. Я тоже смеюсь и украдкой ощупываю свое лицо. Ничего не понять. Вокруг нас понемногу скапливается народ. Краем глаза я вижу, что Финч-Флетчи тоже тянет Лили за руку – к нам.
Птенцы вокруг беззлобно толкаются и наседают друг на друга. Я вдохновенно треплю языком и даже сам не понимаю, что несу. Все смеются. Все счастливы. Все меня любят – и для этого больше не нужно притворяться.
Я хлопаю еще один стакан и рассказываю сразу подряд три аврорские байки. Кажется, сегодня я в ударе: девчонки от хохота сползают куда-то в низ, из последних сил хватая парней за мантии, несколько затесавшихся в толпу гриффиндорцев одобрительно ухмыляются, мои птенцы, как один, влюблено и гордо смотрят на меня.
Вот он какой – наш декан, читаю я в их глазах.
– Тост за профессора Люпина! И за его… за наш Барсучий Клуб! – по обыкновению зычно – так что все пригибаются, как от ветра, кричит О’Брайен и первый лезет ко мне чокаться. Я со смехом отталкиваю его.
Мы звеним бокалами.
– А теперь танцевать! – орет Ливингстон. – Давайте наконец танцевать! – он зачем-то хватает Уизли и вприпрыжку скачет с ним по залу, и я тоже хватаю Ханну и почему-то О’Брайена, и мы все вместе танцуем какой-то странный танец, не попадая ни в ритм музыки, ни в движения друг друга, Смит, не переставая танцевать, передает мне стакан с огневиски, я тоже отхлебываю и передаю стакан дальше – Ирме Бёртон, мы все, не переставая, смеемся, и все становится совсем просто и замечательно, а потом музыка делает паузу, музыканты перенастраивают инструменты и тоже отхлебывают виски, и Лили хлопает своим стаканом о стол и кричит, какие же вы все идиоты.
– Какие же вы все идиоты! – кричит Лили, и ее большой рот безобразно кривится, а на щеках проступают алые пятна. – И весь ваш клуб идиотский! Только и умеете, что делать вид, что вы пуп земли!
Стакан Лили опрокидывается, катится по столу и падает на пол. Слышно, как разлетаются осколки.
Наступает ошарашенное молчание. Лили срывается с места, спотыкаясь, бежит через весь зал и исчезает, хлопнув за собой дверью.
– Это она из-за квиддича обиделась, – смущенно поясняет Хьюго. – Ну, что Ливингстон у нее из под носа снитч выхватил.
Ливингстон передергивает плечами и горделиво хекает.
– Зря ты ее притащил, – говорит он, обращаясь к Финч-Флетчи. – Ты же видишь, какая она. Дочка Гарри Поттера, староста школы. Пуп земли, блин.
– Ты меня еще учить будешь, кого притаскивать, – угрюмо огрызается Финч-Флетчи. Остальные понуро молчат. Я тоже молчу – сказать тут все равно нечего.
– Да ей же наш клуб – как кость в горле! – неожиданно горячится Ливингстон. – Она же терпеть не может, когда что-то не по ее указке! Принцесса! – выплевывает он, и я вдруг понимаю, что сейчас начнется драка.
Я хватаю Дика Финч-Флетчи за грудки, отгораживая его от Ливингстона, но он все равно замахивается, и тогда я бью его кулаком в лицо. Я ударяю всего один раз, но Финч-Флетчи почему-то падает на пол. Из носа у него вытекает тоненькая струйка крови и сочится на грудь парадной серебристой мантии.
Все вокруг словно заволакивает густым белым туманом, и я не могу разглядеть, какие лица сейчас у птенцов, а только вижу белое лицо Дика, перечеркнутое алой струйкой крови.
Я отворачиваюсь и, пошатываясь, бреду к выходу. Никто меня не останавливает.
У себя в комнате я нахожу бутылку огневиски и быстрыми глотками, словно это сливочное пиво, выпиваю целую треть. Мне вдруг кажется, что стены комнаты начинают сжиматься вокруг меня. Тогда я беру бутылку и выхожу в коридор.
Я иду и думаю, что хорошо бы меня сейчас встретил Филч – пьяного, качающегося, с бутылкой огневиски в руке. Или еще можно было бы наткнуться на кого-нибудь из преподавателей – лучше всего на МакГонагалл. Тогда бы все устроилось просто.
Все равно, это конец. Конец Барсучьего Клуба, конец любви, конец моей первой и последней жизни для себя самого.
Я, не разбирая дороги, бреду по черным коридорам Хогвартса и думаю, как глупо все получилось. Я думаю, что вот так просто потерял своих птенцов, потерял единственную любовь в своей жизни, которую заслужил сам, никем не притворяясь.
* * *
Когда я уже возвращаюсь, навстречу мне попадается Лили. Мы молча смотрим друг на друга. Лицо у нее заплаканное, помада с пухлых губ перешла на щеки и подбородок. Как выгляжу я, мне неизвестно. Мы осторожно огибаем друг друга и расходимся. Но, сделав пару шагов, я не выдерживаю и останавливаюсь.
– Лили, – прошу я пустоту. – Лили, пожалуйста, иди ко мне. Мне очень плохо.
Несколько мгновений ничего не происходит, а потом я слышу шаги.
Тогда я поворачиваюсь и сам, первый, обнимаю Лили и целую ее. Теперь я тоже весь измазан губной помадой.
Горячие ладони Лили шарят у меня под мантией, и я догадываюсь, что сейчас можно взять Лили за руку и повести ее к себе в комнату, и это будет только правильно, потому что мы оба этого хотим.
Я еще я понимаю, что мне это больше не нужно. Я хочу Лили. Но я ее не возьму.
– Прости, – шепчу я в самое ухо Лили и провожу носом по ее скуле. Потом отпускаю ее, поворачиваюсь и иду прочь по коридору, все быстрее и быстрее, пока не перехожу на бег.
Я залетаю в свою комнату, захлопываю дверь и, не раздеваясь, бросаюсь ничком на кровать. Последнее, что я чувствую – это прикосновение влажного от слез покрывала к моему лицу.
* * *
Я просыпаюсь и еще долго не могу понять, где нахожусь. В окно льется ровный молочный свет утра. В голове шумит. Хочется пить. Хочется спать. Хочется долго-долго лежать и ничего не делать.
Ставлю себе диагноз: жестокое похмелье.
Я лежу и вдруг с ужасом вспоминаю Лили Поттер и ту жалкую ссору, и свое ожесточение, и то, что я с упоением бил человека.
Я с трудом поворачиваю голову и вдруг вижу Хьюго, скорчившегося в кресле у моей кровати.
– Хьюго, – с трудом ворочая языком, говорю я. – Что ты здесь делаешь?
Хьюго вскакивает и смотрит на меня испуганными глазами. Я вижу, что на нем вчерашняя парадная мантия.
– Ты что, всю ночь здесь сидел? – спрашиваю я.
– Да, – просто отвечает Хьюго. – Сначала еще были Джейк и Стив, и Эрик тоже, но потом я их отослал.
Наверное, я должен рассердиться или расстроиться, но из-за ужаса перед тем, что я натворил вчера, в моей душе уже нет места для других чувств.
– Помоги мне, Хьюго, – говорю я.
Через десять минут я, умытый и переодетый, покорно сижу у стола. Хьюго колдует что-то с чашками. Чайник, закипая, шумит уютно и дружелюбно, словно какое-нибудь домашнее животное.
– Лучше бы вы в Ханну влюбились, – вдруг сердито говорит Хьюго. – Она по вам уже который месяц сохнет.
Я представляю себе круглое доброе лицо Ханны – что ж, наверное, Хьюго прав.
– Они сильно меня теперь ненавидят? – серьезно спрашиваю я.
Хьюго делает круглые глаза.
– Кто ненавидит?
– Наши... – я машу рукой, подбирая слова. – Вы все... Барсучий клуб.
Хьюго облегченно выдыхает.
– Ну что вы... Это мы сами виноваты – нечего было чужих звать. Конечно, с Диком – это вы зря вчера, что верно, то верно. Я попытался ему объяснить, что... ну, в общем, про Лили... что она специально начала с ним встречаться, чтобы попасть к нам на вечеринку, и что вы ей всегда нравились...
– А ты откуда это знаешь? – оторопело говорю я.
– Она мне рассказывала, – гордо говорит Хьюго.
Я закрываю лицо руками.
– Забудь про Лили, – глухо говорю я. – Лили больше нет.
– Я так и знал! – трагическим шепотом произносит Хьюго. – Эта дрянь и вас бросила! Ну я ей задам!
Это звучит так неожиданно, что я просто отнимаю пальцы от лица и еще несколько секунд просто сижу, оторопело глядя на Хьюго. Потом хватаю его за плечи, разворачиваю лицом к свету.
– Что это ты вбил себе в голову? – кричу я.
– Ничего я себе не вбил, – бурчит Хьюго. – А Ливингстон прав: это она из-за Барсучьего клуба взъелась и на вас, и на меня, и на Финч-Флетчи тоже. Вы же сами, наверное, знаете, какая она самолюбивая.
– Хьюго, – я отпускаю его и вновь сажусь. – Про Барсучий клуб ты, пожалуй, тоже забудь. Сегодня я попрошу МакГонагалл меня уволить.
– Нет, – говорит Хьюго.
– Профессор Лонгботтом прав, – говорю я. – Мы зашли слишком далеко. Я должен был это понять еще после той вашей драки со слизеринцами. А теперь я ударил Дика.
– Лонгботтом идиот, – убежденно заявляет Хьюго.
– Хватит, Хьюго. Убирайся, – устало говорю я. Однако Хьюго не убирается. Он садится на корточки рядом со мной и преданно смотрит на меня снизу вверх.
– Тед, – серьезно говорит он. – Ты что, не понимаешь? Ты что, не понимаешь, как сильно ты нам нужен?
Я не отвечаю.
– Ты ведь хорошо знаешь мою семью. Полтора десятка кузенов – и все в Гриффиндоре. И родители учились в Гриффиндоре. И Роуз. Когда меня распределили в Хаффлпафф, отца чуть удар не хватил. Помнишь, ты сказал на первом заседании, что мы все – неудачники? Так и было, то есть, конечно, нам вроде как было наплевать, но это просто потому, что мы были глупые и не знали, что можно по-другому. А теперь, благодаря нашему клубу, благодаря тебе, мы стали сильными. И мы стали лучшими. И ты не можешь лишить нас этого.
– Хьюго, – спрашиваю я, – зачем ты все это делаешь?
Хьюго молча поднимает руки и показывает мне красные расчесанные ладони.
* * *
Когда я вхожу, все они встают.
Я стою, как дурак, на пороге кабинета и смотрю на них: молодых, красивых, в одинаковых мантиях с одинаковыми аккуратно повязанными желто-черными галстуками.
– Здравствуй, Барсучий клуб, – говорю я.
– Здравствуйте, профессор Люпин, – в один голос отвечают они, и это тоже кажется мне прекрасным и немного пугающим.
– Можете садиться, – говорю я, и они садятся, с шумом двигая стулья. Я дожидаюсь тишины и прохожу вперед. В первом ряду справа сидит Финч-Флетчи, и мне стыдно смотреть на него, но он сам – первый – перехватывает мой взгляд и ободряюще улыбается мне.
Я начинаю говорить, как всегда, поначалу неуверенно и негромко, но постепенно расхожусь.
Я говорю им и себе, что мы вместе уже сделали очень много, и что мы можем сделать еще больше. Что Хаффлпафф, наконец-то, поверил в себя, и теперь самое время показать остальным, на что мы способны. Что все это не должно закончиться здесь и сейчас, в школе. Мы должны идти дальше. Этот мир давно нуждается в переделке, и кому еще заниматься этим, как не профессионалам. Хаффлпаффцам, которые не испугаются тяжелой работы. Хаффлпаффцам, которым все по плечу.
– Когда-нибудь, – говорю я, – Барсучий клуб войдет в историю. Наш с вами Барсучий клуб.
Птенцы аплодируют мне, и это не те вежливые аплодисменты, которыми обычно награждают политиков и учителей. Сейчас мы с ними – единое целое, единый организм. Я знаю, что они верят мне, верят как самим себе. Теперь у нас одна мечта. И каждый из нас сделает все, чтобы ее исполнить.
В дверь стучат.
– Войдите! – раздраженно кричу я.
Заходит профессор Лонгботтом. Он быстро обегает взглядом весь класс и, наконец, смотрит на меня.
Птенцы настораживаются. Это почти физическое ощущение – присутствие Чужого. Врага. Как ледяной ветер, прокравшийся в уютную теплую комнату.
– Можно вас на минуту, профессор Люпин? – говорит Лонгботтом.
– Я занят, – упрямо говорю я.
– Всего несколько слов, – говорит Лонгботтом и добавляет: – Это личное.
– У меня нет секретов от них, – говорю я, показывая на птенцов. Они внимательно слушают наш диалог, затаив дыхание.
– Выйдем, – рука Лонгботтома с неожиданной силой давит мне на плечо. – Пожалуйста, Тед.
– Только что прилетела сова из Мунго, – говорит Лонгботтом. – Миссис Тонкс умерла сегодня утром.
Я тупо молчу. Лонгботтом сочувственно качает головой.
– Гарри я уже сообщил. Если хочешь, можешь прямо сейчас отправиться к нему. Профессора Макгонагалл я предупрежу.
Я даже не сразу понимаю, о ком он говорит. Гарри Поттер, мой крестный. Моя бабушка. Незнакомцы из какой-то другой, незнакомой или давно забытой жизни.
– Нет, – говорю я Лонгботтому. – Мое место здесь.
* * *
Когда я захожу обратно, в классе стоит тихий шум. По лицам птенцов я понимаю: что-то случилось.
– Что он от вас хотел? – тут же наскакивает на меня Смит.
– Ханна говорит, что профессор Лонгботтом хочет закрыть наш клуб, – поясняет Финч-Флетчи.
Я перевожу взгляд на Ханну. Лицо у нее красное и несчастное.
– А вы сами хотите, чтобы Барсучий клуб закрыли? – спрашиваю я.
Похоже, птенцы возмущены.
– Нет, конечно…
– Вы что, издеваетесь?
– Это Лили Поттер ему наябедничала, – вдруг говорит Ливингстон.
Все замолкают и, кажется, обдумывают его слова.
– Это возможно, – наконец, нехотя признаю я.
– Ну, я ей покажу, – бормочет Хьюго.
– Только попробуй, – предупреждаю.
– Есть, сэр, – грустно соглашается Хьюго.
– Так, – я сверяюсь с наручными часами. – Мне нужно будет отлучиться из школы на несколько часов. Так что уже вечером соберемся в гостиной и подумаем, что нам делать с профессором Лонгботтомом, – я проглатываю несколько звуков, – и с Лили Поттер. И пожалуйста, давайте пока без глупостей.
– Не волнуйтесь, сэр, – заверяет меня Финч-Флетчи. – Все будет в порядке. Я за это отвечаю.
* * *
Единственная стрелка колдомедицинских часов над бабушкиной кроватью теперь равнодушно указывает на «Смерть пациента». Тем не менее, часы все равно продолжают тикать. Я думаю, как прекрасна и удивительна эта бесконечность тиканья времени.
Я складываю бабушкины вещи в большую картонную коробку. Последними принимаюсь за фотографии – те никак не хотят отлипать от стены, и приходится повторять заклинание по нескольку раз.
Незнакомая девочка с розовыми волосами осуждающе смотрит на меня с множества карточек.
Мне все равно.
Последний портрет никак не хочет отставать от стены, и я так сильно взмахиваю палочкой, что тонкий картон рвется пополам. На одной половине остается смеющийся карапуз с голубым хохолком волос, на другой – бледная темноглазая женщина и седой мужчина с изрезанными морщинами лицом.
Все трое кажутся мне незнакомцами.
Я бросаю обрывки колдографии в свою коробку и выхожу из палаты Боба Хитченса.
Дверь с блестящей медной табличкой закрывается за мной как прочитанная книга.
* * *
Я выхожу из дверей больницы в холодный ненастный день и вдруг понимаю, что мне вовсе не хочется аппарировать, а, наоборот, хочется пройтись в сутолоке магловского Лондона и, может быть, подумать, хорошенько подумать о том, что я сделал и что мне еще предстоит сделать.
Недавно выпавший снег не удержался, растаял, а грязь утром замерзла, так что немногочисленные маглы осторожно семенят по обледеневшим краям тротуаров.
Я широко ступаю, перепрыгиваю через замерзшие лужи и думаю о своих хаффлпаффцах. О том, как много у нас позади, и о том, как много еще предстоит работы. Как много еще будет нужно труда и терпения, а главное, любви, чтобы, наконец, сделать этот мир лучше. По-настоящему.
Под ногами тоненько хрустят льдинки грязи.
Как много работы, – счастливо думаю я. – Какая огромная предстоит работа!
Я иду и вдруг ловлю себя на том, что уже несколько минут старательно тру ладони о шершавую ткань пальто. Не веря себе, я быстро подношу руки к глазам: кожа на ладонях красная и растертая.
Я застываю как вкопанный. Я не могу не понимать, что это всего лишь обман воображения, но кожа зудит все так же настойчиво, с каждой минутой все сильнее и сильнее, так что я начинаю скрести ногтями ладони, раздирая до крови. Становится легче.
И я вдруг начинаю хохотать. Я зажимаю себе рот окровавленными ладонями, трясу головой, но смех все равно прорывается наружу.
Тедди Люпин, так и не заслуживший дар Хельги. Неудачник. Хаффлпаффец, получивший собственный дар. Дар делать то, что он - и только он - считает нужным.
Разве это не смешно?
Проходящие мимо маглы испуганно шарахаются прочь от меня. Бедняги, – думаю я, – они ведь не знают, что сегодня, может быть, первый день их новой жизни. Они не знают, что еще несколько лет – и мои птенцы станут совсем взрослыми.
Они не знают, что осталось совсем немного, и меня – Теда Люпина, хогвартского преподавателя, бывшего аврора, метаморфомага, крестника самого Гарри Поттера, неудачника, председателя Барсучьего клуба, что сейчас смеется посреди улицы и слизывает кровь с расчесанных ладоней, – полюбит весь мир.
