Глава 1В кабинете у Гарри холодно, но Гермиона этого не чувствует. Она вообще ничего не чувствует, кроме бессильной злобы на свою никчемную жизнь и гадкого привкуса дешевого кофе во рту.
— Может, еще можно что-то исправить? — робко, в сотый раз за день спрашивает Гарри, зябко поеживаясь. Хотя знает, что спорить с ней бесполезно. Так было еще в школе, а если что-то в этой жизни и меняется, то это определенно не Гермиона Джин Грейнджер.
— Нет, Гарри, нельзя, — устало, в сотый раз за день отвечает Гермиона, стряхивая пепел с сигареты в чашку с кофе. Почти полная банка этого кофе одиноко стоит на подоконнике, с нетерпением поджидая, когда найдется какой-нибудь гурман, который по достоинству оценит его качества. Кофе привлек Гарри относительно низкой ценой и яркой оберткой, но оказался настолько противным, что его никто не пил. Даже Луна, которую ничего, кроме морщерогих кизляков и ее близнецов, не волновало, и поэтому она обычно не обращала внимания на то, что потребляет. Точнее, вообще ни на что не обращала внимания, и это удивляло и иногда даже вызывало зависть.
Гарри мечтательно глядит в окно, щурится, хотя никакого солнца нет и в помине, и думает, как было бы хорошо, если бы этот день поскорее закончился, и он очутился бы дома, за тарелкой горячего супа, с любовью приготовленного ласковой Джинни. Но через мгновение вздрагивает, мысленно отчитывает себя за недостойные героя магического мира мысли и недостаточное рвение к работе и внимательно (прямо как психолог), сочувствующе и с пониманием смотрит на подругу.
Она сидит за столом, сгорбившись, подперев одной рукой голову, а в другой держа сигарету («Что за отвратительная манера — курить!» — мимоходом думает он), и смотрит куда-то в сторону.
— Не могу поверить, что все кончено. У вас ведь все так хорошо начиналось, — бормочет он, обращаясь скорее к себе, чем к ней.
— Начиналось, — хмыкает Гермиона, выдыхая едкий дым. — Вот именно, что начиналось. Мы были полны любви и пламенной страсти, как пишут в глупых романах. Нет, Гарри, я не читаю глупых романов, — улыбается. — А теперь я даже не помню уже, что это такое.
Он по глазам видит, что она не врет. Действительно не помнит.
— Представляешь, — задумчиво говорит она, глядя в окно, — меня раздражает его манера хлопать дверьми. Он ужасно громко хлопает дверьми, Гарри.
И Гарри вздыхает, потому что раньше ее это не волновало.
— А как же дети? У вас же двое детей! — восклицает он, пытаясь пристыдить ее, воззвать к совести, заставить передумать, сделать хоть что-нибудь, что угодно, чтобы она не была такой апатичной, с потухшим взглядом и сигаретой в руке.
— А что дети? — пожимает плечами Гермиона, и по одной этой фразе Гарри понимает, что все его попытки отговорить ее заранее обречены на провал. — Дети уже взрослые, они поймут. Гарри, послушай, мы не такие, какими нас видят окружающие. Мы вовсе не идеальная парочка двух суперменов из ежедневного пророка. Мы совершенно разные люди, которые по глупости поженились чуть ли не в восемнадцать лет, сразу же после победы, потому что боялись, что снова начнется война, боялись, что не успеем пожить, как все. Боялись, что умрем — и все, ничего больше не будет. Что там за могильной плитой? Рай? — насмешливо добавляет она, и Гарри мысленно отмечает, что она никогда не была образцовой христианкой. Даже крестик на шее не носила. Говорила, что потеряла его в семь лет, во время переезда, а времени купить новый не было. А потом она, наверное, и вовсе забыла. Да чего уж там, были дела поважнее, чем походы в церковь и молитвы на ночь. Спасение волшебного мира, например.
— Значит, всё? — шепчет он еле слышно. Эта фраза звучит как-то горько, и только сейчас он понимает, что это действительно все. Все кончено. Окончательно и бесповоротно. Двое его друзей больше не половинки единого целого, они расстанутся и, возможно, ему, Гарри, придется пожертвовать дружбой с одним из них ради другого. Почему-то вспомнилось его пророчество и какой-то маггловский телесериал, который давным-давно смотрела тетя Петунья. Летом, по вечерам.
— Все, — просто отвечает Гермиона, и Гарри запоздало и с удивлением понимает, что слез нет. Осталась лишь одна усталость. Она сквозит во всем образе Гермионы, чувствуется в движениях и легко читается в глазах. Ему невыносимо видеть ее такой, как сейчас. Гарри наивно жмурится, вздыхает и снова открывает глаза. Ничего не меняется. Перед ним по-прежнему сидит Гермиона, обычная Гермиона, с растрепанными волосами, собранными в небрежный хвост, и в темной рабочей мантии.
— Я подам на развод завтра, — прибавляет она напоследок, затушив сигарету о подоконник, встает и стряхивает пепел с брюк. — Ну, я пойду, еще Хьюго нужно забрать из детского сада. До завтра.
«Они разошлись, как в море корабли», — лениво думает Гарри, провожая ее взглядом. И возвращается к своим делам — в четверг нужно сдать отчет.
А дальше были задушевные беседы с Роном и истерика Гермионы, которая все-таки сорвалась, потом суд, нудный, изматывающий, закончившийся тем, что дети остались с матерью, а отец получил право видеться с ними каждое воскресенье, и еще много чего было, о чем хотелось забыть и никогда больше не вспоминать. «Все, что ни делается, все к лучшему», — повторял Гарри любимую поговорку Джинни, у которой всегда находились слова, чтобы утешить, лекарства от кашля со вкусом мяты и чистые носовые платки.
* * *
Дверной звонок заливается противной пискливой трелью. Ничего нового, она этого и ждала. Порой она ловит себя на мысли, что в ее жизни вот уже полгода не происходит ничего неожиданного. «Разве это плохо?» — досадливо думает она. Разумеется, нет. Это просто замечательно, ведь она именно этого и добивалась.
— Привет.
На пороге стоит Рон. Лохматый, веснушчатый, в кожаной куртке. В общем, как всегда.
— Привет, Гермиона, — энергично здоровается он, даже не пытаясь сдержать улыбку («Он всегда просто светится от счастья, когда приходит забрать детей», — почему-то с раздражением думает она). — Дети уже готовы? Сегодня мы решили покататься на катере, так что я предупредил их, чтобы они оделись потеплее. У реки может быть холодно.
Она понятия не имеет, зачем он ей это говорит.
— Они сейчас спустятся, — Гермиона выдавливает из себя улыбку. — Не хочешь чаю? — радушно (по крайней мере, она пытается) предлагает она. Это ритуал, который повторяется каждое воскресенье, ровно в полдень (он — сама пунктуальность, ни разу не опоздал) — непонятно, зачем. Возможно, попытка показать, что старые обиды прощены, сейчас у нее все хорошо, и она живет настоящим, а не прошлым. Надо сказать, довольно жалкая попытка, и она это прекрасно понимает. Да и чая никакого у нее нет. Только противный кофе, одолженный у Гарри, который так и не научился ходить за покупками, и яблочный сок.
— Нет, спасибо, — вежливо отказывается он и качает головой. Это тоже ритуал. Она не помнит, чтобы он хотя бы раз согласился. Понятное дело, он ведь спешит, и ему ну совсем некогда распивать с ней чаи.
На этом их содержательная и явно показная беседа заканчивается и воцаряется тишина, вязкая, тягучая и некомфортная. Он устремляет взор то в пол, то в потолок, то на носки своих нечищеных ботинок, не задерживаясь ни на чем больше трех секунд. Только не на нее. И это даже забавно, но ей не смешно.
Она лихорадочно придумывает, что бы такого ему еще сказать, но тут же отметает все варианты. И в голове проносится мысль: «С каких пор тишина между вами стала тебя тяготить? А было время, Гермиона, когда вы понимали друг друга без слов. Ведь ты же помнишь?» Было, и она помнит.
— Папочка, привет, пап! — в комнату на всех парах влетает Хьюго Спаситель — маленькое бестолковое существо, так похожее на Рона. Вечно лохматый, рыжий и с бесконечным количеством веснушек. Хьюго на ходу умудряется втискиваться в свитер, что-то радостно кричать и жевать бутерброд. «Мой Юлий Цезарь», — ласково думает она.
На губах Рона расцветает улыбка, и он распахивает объятия. Хьюго крепко прижимается к отцу, и она ревниво отмечает, что сын никогда не встречает с такой радостью ее. Чаще обижается и смешно хмурит брови, когда она делает ему замечания насчет поведения, внешнего вида и прочей чепухи.
— Мне столько всего надо тебе рассказать! У Лео было день рождения (она вздыхает: не было, а был)! И мы все пошли к Луне (тете Луне!) и остались там с ночевкой! Было так круто! А Джим сказал, что он уже слишком взрослый, чтобы возиться с такой малышней, как мы, и не пошел.
— Так и сказал? — притворно хмурясь, спросил Рон.
— Да, представляешь! Ну какой же он взрослый, у нас с ним всего пара лет разницы. Просто Джим — воображала. А еще ему нравится Кейт, тоже воображала, только с челкой и вздернутым носом! Лично я бы…
— А где Рози? — удивленно перебивает Рон. — Что-то она опаздывает.
— А, да ну ее! Девчонки, они же, знаешь, вечно копаются. Что с них взять? — пренебрежительно пожимает плечами Хью. Гермиона смотрит на него и вспоминает один уютный осенний вечер в Хогвартсе, Святочный бал и мудрые высказывания Гарри о природе девчонок. Начинает пощипывать в глазах, и она поспешно переводит взгляд на картину, изображающую сомнительного вида дамочку в сиреневой шляпе с плюмажем и широкими полями. Картина, по мнению Гермионы, безвкусна и даже вульгарна, но очень удачно закрывает трещину в стене.
— Замолчи, Хьюго, я уже здесь! — раздается голос Роуз Неторопливой, и в ту же минуту она появляется в комнате, маленькая, хрупкая и страшно важная. Ее дочь. Их дочь.
— Привет, папочка, — кричит Рози и тоже бросается в объятия к отцу. Даром, что взрослая.
Он поправляет выбившиеся из хвостика дочери прядки таким ласковым и нежным движением, что Гермионе хочется взвыть от одиночества. Или заплакать. Но вот только взрослые женщины с двумя детьми и кучей проблем не плачут, особенно на глазах у своих бывших мужей. Или не плачут вообще. Поэтому она берет себя в руки и усиленно моргает — просто на всякий случай.
— Ну что, пошли? — вопросительно смотрит на нее Рон. Она кивает, и дети, шумно попрощавшись с Гермионой, толкаясь, выходят вместе с отцом.
Гермиона закрывает дверь и бессильно приваливается к стене. Где-то в глубине квартиры раздается телефонная трель. Она не спеша идет в гостиную и берет трубку. Звонит Эллис Ман — ее коллега по работе — и начинает долго и пространно вещать о новинках моды, погоде и о чем-то еще. Гермиона особенно не прислушивается, зная, что в случае с Эллис это бессмысленно, но смысл все равно понятен: очередная корпоративная вечеринка, на которую она не пойдет. Какой-то праздник, день рождения помощника создателя памятника в честь героев войны или что-то еще, — они всегда найдут причину повеселиться. Она вежливо, но настойчиво (настойчивость в разговорах с Ман — это главное) отказывается, однако Эллис все равно умоляет ее прийти.
— Хорошо, я попробую, — беззастенчиво врет Гермиона и вешает трубку.
В комнате холодно. Она идет в спальню за клетчатым пледом и по пути кидает взгляд в зеркало. Растрепанные волосы, круги под глазами, в общем, все как всегда, не считая еле заметной морщинки на лбу — она появилась совсем недавно. И пока она смотрит на себя, внутренний голос — она всегда мечтала его заткнуть — говорит голосом проповедника: «Сходи, Гермиона, почему бы и нет? Тебе всего тридцать два, ты еще молодая женщина, у тебя еще все впереди. А ты сидишь дома или пропадаешь на работе, проклиная вечные сквозняки и недостаточную мощность лампочки. Когда ты последний раз надевала вечернее платье?»
Она честно пытается вспомнить, но не может. И просто стоит перед зеркалом еще некоторое время, потом решительно берет телефон и говорит в трубку:
— Прости, Эллис, но я не приду. Дела, понимаешь?
Эллис не понимает.
* * *
Рон идет по дороге, крепко сжав в обеих руках маленькие ладошки, и он точно знает, что на свете нет никого счастливее. И поэтому он громко хрустит осенними листьями, гоняет голубей и иногда даже прыгает прямо в лужи, обрызгивая все вокруг. Как мальчишка. Гермиона говорила, что он — вечный ребенок и что у него нет никаких, ровно никаких шансов повзрослеть. Говорила ласково и нежно. От этого воспоминания ему становится хреново и хочется выпить, потому что выпить — значит забыться. Но рядом дети, и он быстро забывает обо всем, кроме топота ног по обеим сторонам от него и задорного смеха — они заливаются хохотом так часто, что если смех действительно продлевает жизнь, они точно проживут не меньше тысячи лет. Он гладит их по маленьким рыжим макушкам и не может сдержать улыбки, и в эту минуту он абсолютно, безгранично счастлив. Лови момент, как говорит Сэм Уокер, продавец из их с Джорджем магазина. И он ловит момент и наслаждается им. Потому что впереди еще долгих шесть дней, целая вечность, на протяжении которой он опять будет срываться на всех подряд, выкуривать по три пачки сигарет за день и ждать воскресенья. А сейчас он просто счастлив.
Хьюго дергает его за рукав и без умолку о чем-то болтает. Рози идет притихшая, смотрит на небо, прищурив свои большие голубые глаза. «Глаза у нее дедушкины, — думает Рон, вспоминая Артура. — Но все же она чертовски похожа на Гермиону». И ему это нравится.
— Папа, что такое боггарт? — спрашивает Хьюго. Рози вздыхает и возводит глаза к небу, страшно напоминая мать. Именно страшно, лучшего слова не найти.
— Это существо вроде призрака, которое принимает форму твоего затаенного страха. У Гарри он был дементором.
— А кто твой боггарт, папа? — две пары глаз, карие и голубые, внимательно смотрят на него в ожидании признания. Рон улыбается.
— Я с детства до смерти боялся пауков, — говорит он и по тому, как они хмурятся, заключает, что ему не верят. Конечно, папа — такой большой и сильный — не может бояться каких-то жалких пауков. Гермиона говорила, что это у него на уровне подсознания. Как бы то ни было, пауки давно его не пугают, а просто напоминают о Фреде. Это больно, но совсем не страшно. Вот уже несколько лет его боггарт — это начищенные ботинки и мужской плащ в прихожей их маленькой квартирки (бывшей, черт побери, но он ненавидит это слово). Только он не уверен, что дети поймут. Рон внезапно вспоминает их директора, шерстяные носки и зеркало Еиналеж, и от мысли, что он чем-то похож на Дамблдора, ему становится смешно.
Хьюго тянет его на карусель, и Рон покупает билеты на троих, совсем не боясь выглядеть нелепым. Волосы Рози развеваются на ветру, густые, каштаново-рыжие, как будто в них запутались лучики солнца. Хьюго кричит от восторга и подставляет ветру свое веснушчатое лицо. Совсем как у него. Ей всегда нравились веснушки. Однажды вечером Гермиона пришла с работы страшно усталая и злая, курила и пила коньяк, а потом они с ней уселись на подоконник — в их спальне был широкий подоконник, на котором было очень удобно сидеть и смотреть в окно на спящий Лондон, — и она принялась считать его веснушки. Так она и уснула на подоконнике, у него на руках.
Они катаются на карусели еще несколько раз, пока лицо Хью не принимает зеленоватый оттенок, а потом покупают сахарную вату и попкорн («Рон, не трави детей этой гадостью, это так вредно!»). Рози собирает гербарий из листьев, лохматой молнией (молнии не бывают лохматыми, но это исключительный случай) носится по всему парку, а Хьюго с Роном кормят голубей. По пути они заходят в маленькую кофейню, выпивают по чашке горячего шоколада и объедаются пирожными с заварным кремом.
А потом, когда начинает смеркаться и на небе появляются первые звезды, Рон покупает билеты на катер, и они встают на самую корму, опираясь на поручни.
— Красота! — выдыхает Рози, и даже Хьюго восхищенно замолкает. Брызги воды летят прямо на них, а на небе одна за другой появляются звезды. И Рону кажется, что на свете нет никого, кроме него, детей и Темзы, спокойной, чистой и умиротворенной. И еще Гермионы, конечно.
Уже поздно, дети замерзли, и сторож парка подозрительно посматривает на них («Ходют тут всякие с какими-то палками в карманах»). Пора домой. Рон заботливо укутывает Рози своей курткой, потому что ее ветровка годится только на пошивку кукольных платьев, очень непрактична и вообще не для сурового климата Лондона.
— Встретимся в воскресенье, да, папа? — спрашивает Хьюго на прощание, крепко сжимая его ладонь.
— Обязательно, Хью.
Он начинает искать ключ от дома в карманах своей куртки и сердится, когда не может его найти. А потом вспоминает, что не живет здесь уже несколько лет.
* * *
Половина десятого, а их еще нет. Половина десятого и пятнадцать пропущенных звонков. Куда он засунул свой сотовый? Она нервно покусывает губы, но понимает, что нет причин волноваться. Дети с ним, а значит все в порядке. Но она страшно зла, потому что он опаздывает на полтора часа и даже не удосужился ее предупредить.
В дверь звонят, и Гермиона сердито идет открывать. Но вся ее злость испаряется, когда она видит Рона и детей, уставших, счастливых и с румянцем на щеках.
— Привет, Гермиона, прости, немного задержались, — виновато бормочет он.
Она подавляет возмущение и немного строго говорит:
— Ничего, но детям пора спать.
Они не возражают и бегут наверх, лукаво оглядываясь на отца. «Наверное, опять ели эту гадкую сахарную вату», — устало думает Гермиона.
— Спасибо за то, что погулял с детьми. А то у меня совсем нет свободного времени, — говорит она, просто, чтобы что-нибудь сказать.
— Да ладно, ты же знаешь, мне это доставляет удовольствие, — улыбается Рон, и она думает, что он все-таки лучший отец на свете. Уж точно лучше ее.
Внезапно она замечает, что он тоже устал и озяб, потому что отдал куртку Роуз. И разглядывает такие знакомые веснушки, смотрит в голубые глаза (впервые за несколько лет), обрамленные пушистыми светлыми ресницами, а потом смущенно отводит взгляд на сиреневую дамочку на стене.
— Ну, до следующего воскресенья? — говорит он, кладя руку на дверную ручку, когда нет больше сил молчать.
— Может, чаю? — вдруг спрашивает она с какой-то безумной надеждой, только бы он не ушел и не оставил ее одну. И чуть не падает от изумления и какой-то дикой, ненормальной радости, когда он тихо отвечает: «Да». И уже не имеет значения, что у нее вот уже неделю как нет никакого чая. Ничего, они будут пить гадкий кофе или яблочный сок. А еще у нее вроде где-то завалялась коробочка шоколадных конфет с Рождества…
