Пленники

Глава 1

Небо над головой затянуто такими тучами, что становится понятно — будет ливень. Под мантию задувает пронизывающий ветер, а сам я вот уже несколько минут стою, промерзая до самых костей, и смотрю прямо перед собой, на облупившуюся зеленую дверь.

Я пришел сюда не для того, чтобы вспоминать прошлое, но этот дом пробуждает во мне давно терзавшие меня мысли.

Я с самого начала знал, что поступаю неправильно. В этом я банален до невозможности, увы. Всю жизнь я надеялся избежать этой участи, но сам же и подвел себя к черте. Подошел, заглянул, увидел за ней что-то сладостное до дрожи, и, как и многие, не сумел остановиться.

Я говорю сейчас вовсе не о предательстве или жестокости, хотя и то, и другое — бессменные спутники моей жизни (тут уж дело не во мне, просто обстоятельства так сложились). А скорее о том, что к сорока пяти годам имею за спиной смерть некогда любимой женщины и тех немногих людей, кого мог вообще назвать друзьями, и целое море неоконченных дел. Причина тому — желание силы и власти, в первую очередь. Во вторую — необходимость расплачиваться за свои ошибки. Все просто.

Неоконченные дела по своей природе таковы, что всегда гнетут больше, чем любые, даже самые горькие, воспоминания — потому, что никак не хотят отделяться от виска и падать в Омут Памяти. Они принадлежат настоящему. Именно поэтому я сейчас и стою на пороге фамильного особняка Поттеров, не решаясь войти. Конечно, с его последним хозяином меня связывают самые неприятные воспоминания в жизни... Но меня тянет на дно какая-то пустота внутри, которую сначала заполняла Лили, а потом заполнил долг перед ее сыном. Тянет так сильно, что мне начинает казаться, будто моя настоящая жизнь осталась где-то далеко в прошлом.

Я почти уверен, что меня в этом доме совершенно не хотят видеть. Что ж, будем честны — к тому, что мне не рады, давно пора привыкнуть.

Собравшись, я поднимаю руку и бесцеремонно стучу в дверь. Вскоре в глубине дома раздается шлепанье чьих-то ног, и я очень надеюсь, что их обладатель — Поттер.

Дверь бесшумно открывается, и с минуту мы просто смотрим друг на друга. Это действительно он, только выглядит намного старше — теперь почему-то сложно думать о нем как о «всего лишь мальчишке». По складкам губ, по морщинкам в уголках глаз, из-за которых взгляд кажется жестким, видно, что и его война кое-чему научила. Эта мысль скорее приятная, чем нет, и я мысленно усмехаюсь, аплодируя дамблдоровской методе воспитания детей. Точнее, ее полному провалу.

Наконец Поттер выходит из оцепенения — у него чуть вздрагивают ресницы. Неожиданно сиплым голосом он говорит:

— Джордж, если это ты, то это не смешно.

Конечно, я ничуть не удивлен. Было бы глупо заявиться на порог человека, уверенного в том, что видел твою смерть собственными глазами, и надеяться, что он сходу поверит в чудесное воскрешение.

Поэтому я устраиваю ему небольшую демонстрацию: поджимаю губы, хмурю брови и сухо говорю:

— Вы совсем не изменились, Поттер. Так и будете стоять истуканом, или пригласите гостя в дом?

Это довольно забавно — пародировать самого себя. Однако, видимо, у меня неплохо получается, ведь глаза Золотого мальчика округляются, а сам он бледнеет. Твою мать, Поттер, только обмороков мне не хватало.

— Успокойтесь, сейчас все объясню.

*****

Спустя минуту или две мы уже сидим в его гостиной, Поттер разливает огневиски трясущейся рукой — так, что горлышко бутылки непрерывно стучит о стаканы. Я смотрю на него спокойно, внимательно, хотя в глубине души мне нелегко. Жду, когда же он, наконец, поймет, зачем я пришел. Поймет — и выставит меня за дверь.

— Я до сих пор не могу поверить... — говорит Поттер, а потом бормочет дальше в том же духе какие-то тривиальные глупости. Стакан, полный ровно наполовину — забавно, но я действительно не думаю о нем, как о наполовину пустом — ходит в его руке ходуном. Конечно, Поттер потребовал объяснений сразу же. Жадно слушал, как сработало заранее принятое противоядие, а затем и настроенный на нужное время портключ. Впитывал это все с таким видом, словно я рассказывал ему об истинном смысле бытия — да и смотрел он на меня, честно говоря, как на Мерлина во плоти.

— Поттер, успокойся, — снова прошу я, и он неожиданно действительно приходит в себя. Относительно, конечно, но, по крайней мере, из его глаз исчезает идиотское выражение плохо скрываемого восторга. Он ставит стакан на стол, так и не сделав ни глотка, и смотрит на меня долгим, тяжелым взглядом.

— Черт, это все-таки невозможно, — говорит он. — Но, если предположить, что ты — это действительно ты, а не плод моего воображения, то... позволь все же узнать, что привело тебя сюда?

На миг его лицо мрачнеет, и он, словно нехотя, добавляет:

— Почему-то я всегда предпочитал думать, что ты остался жив. Противоядие, портключ... это все не раз приходило мне в голову. Но самым сильным аргументом в этой надуманной теории было именно твое отсутствие. Я был уверен, что мой дом — последнее место во всей этой мерлиновой вселенной, куда ты захотел бы заскочить выпить чайку, будь ты действительно жив. Поэтому...

Он умолкает, и я вижу, что настало время раскрыть карты. Но прежде я оглядываю гостиную — широкую, светлую комнату — на предмет семейных колдографий. Нахожу — за слегка запылившимся стеклом в книжном шкафу, на одной из верхних полок. Там Поттер со своей ненаглядной рыжей Уизли и парой детей в придачу. Он прослеживает за моим взглядом и усмехается:

— Да, у меня есть семья. Вон тот — с каштановыми волосами — Джеймс Сириус, на руках у Джинни сидит Лили Луна. И я уже знаю, как назову младшего... кхм.

Он замолкает, я поворачиваюсь и с удивлением замечаю искорки смеха в глазах, которые только что были полны безысходности.

— Ты не поверишь, — усмехается он, зеркало моей собственной кривой улыбки. — Но я назову его Альбус Северус. Угадай, в честь кого.

Он не шутит — это так же очевидно, как и то, что он чертовски несчастлив. Оттого и смотрит тяжело, как смотрят те, чья жизнь давно и не ими расписана в самых мелких деталях. Оттого и улыбается криво — как люди, которым от жизни уже не нужно ничего, а если и нужно, то они сами не знают, что именно.

— Странный выбор, — я пожимаю плечами, делая вид, что все это ни капли меня не волнует. Скорее просто по привычке, чем действительно желая задеть его. Но он игнорирует мою реплику и продолжает как ни в чем не бывало:

— Ты так и не ответил на мой вопрос, кстати.

Я снова смотрю на блеклую фотографию — на пустые глаза Поттера, на стеклянную улыбку его жены. Потом на него самого, на седые волоски в некогда торчащей во все стороны, а теперь аккуратно причесанной шевелюре; на дорогую мантию, которая явно была не куплена, а сшита на заказ – как минимум – у самой мадам Малкин. Потом снова на фотографию.

— И что же тебе непонятно? — усмехаюсь я. А про себя думаю: “Можешь ты, не кривя душой, сказать — я рад тому, что выжил? Я знаю, что не хочется признаваться, но у тебя не появляется иногда ощущение, что мир ждет от тебя большего, чем ты можешь дать? Ты чувствуешь это, хотя и страстно, до ночных кошмаров и истерик, до срывов на работе и синяков под глазами, боишься этой своей части. Потому что если ты поднимешься и посмотришь ей в глаза, то увидишь там нечто такое, что мигом превратит твою тщательно построенную другими людьми жизнь в пыль. Она просто потеряет смысл.” Эти слова я давно незаметно от себя выучил наизусть. Я могу сказать их многим — в том числе себе самому.

Поттер все еще смотрит на меня вдумчиво, словно никак не может вобрать в себя смысл сказанного. Привычка — страшная сила; он часто делает вид, что ничего не понимает, причем чаще всего - просто притворяется.

Он снова поднимает стакан с виски — на этот раз уже твердой рукой. Морщит лоб в задумчивости и предлагает тост:

— Давай за жизнь, которую мы так и не прожили.

— А зачем за это пить? — говорю я, но стакан все равно поднимаю.

— Просто, — он пожимает плечами немного обескуражено. — Надо же за что-то.


*****

Теперь я могу уходить со спокойной совестью. Относительно спокойной, конечно; зато, по крайней мере, я вижу, что все именно так, как и должно быть.

Огневиски слегка ударило мне в голову после долгого воздержания, наверное, поэтому я все еще здесь — в этом пустом, просторном особняке, в котором всегда много воздуха и много света. Я жду, когда же придет рыжая Уизли и вышвырнет меня отсюда. Но ее все нет, а я уже устал удивляться тому, что в этом огромном доме так тихо.

— Пойду, — говорю я, поднимаясь. — Спасибо за компанию, но, боюсь, миссис Поттер не будет рада видеть меня здесь.

— Перестань, — Поттер, похоже, намного пьянее меня. Он сердито замахивается стаканом, потом передумывает, ставит стакан, принимается тереть очки об рубашку и дышать на стекла. — Она не придет.

— Она не придет сегодня? — уточняю я, облачаясь в длинное пальто.

— Ага. Ни сегодня, ни завтра... она вообще никогда не придет, — говорит Поттер, и в его голосе странным образом уныние смешивается с облегчением. Он снова надевает очки и смотрит на меня своими огромными зелеными глазищами так, что я останавливаюсь — хотя стою уже у самой двери. Раз Поттер говорит это, значит хочет, чтобы спросили. Так почему бы не подыграть ему напоследок?

— И что же случилось с миссис Поттер? — спрашиваю я.

— Со мной, — усмехается он. — Проблема в том, что со мной ничего не случилось. А с ней — слишком много. Понимаешь меня?

— Не уверен, — спокойно говорю я, прислоняясь к дверному косяку, потому что понимаю, что он хочет сказать мне что-то важное, и уходить еще рано.

— Ну как же, сам говорил мне... — Поттер снова улыбается и водит большим пальцем по стакану. — Она ушла куда-то далеко вперед от меня. Туда, куда ей и следовало, в общем-то. И никак не может взять в толк, что я-то остался, и уже никуда уходить со своего места не собираюсь. Времена меняются, Северус, — горько прибавляет он, хотя все равно продолжает улыбаться. — Вчерашние герои сегодня — просто осколки от разбитой накануне, во время пирушки, вазы. Некогда ценной, но на кой сдавшейся кому-то теперь?

— Вазы?...

— ...или еще чего-нибудь там. Хрен знает.

Одним залпом он допивает свой виски и выдает неожиданно трезвым голосом:

— Слушай, оставайся, а?


*****

Я читаю по его глазам, что он с радостью продаст свой шикарный дом вместе со всеми этими фотографиями, лишь бы только была возможность уцепиться за какой-то кусок прошлого. Пусть и в моем лице. Просто он уже понял, что и мне, в общем-то, дальше идти уже некуда.

— А что с твоей жизнью тогда будет? — спрашиваю я как бы между прочим, глядя, как янтарный напиток плещется в моем стакане, кружа кубики льда. — Ладно Уи... миссис Поттер, но ты, кажется, упоминал детей?

— Я их люблю, — с вызовом говорит он и невольно смотрит на колдографию. — Черт, конечно, люблю. Просто я не могу быть для них идеальным отцом, а Джинни именно этого и хочет от меня. Она вышла замуж за идеального человека, а тут такой облом...

Он нервно смеется и умолкает под моим суровым взглядом. Не то чтобы я его не понимал; просто по своему опыту я знал, что бывает, когда позволяешь дорогим тебе людям слишком далеко отдалиться.

— Я и ее любил... хочется сказать всегда, но правильнее — когда-то. Так ведь часто бывает, правда? У Рона есть любовница, он меня не осуждает. У Гермионы, по-моему, тоже любовник есть — этакий цирк. Хорошо, что Джинни для всего этого слишком гордая. Хотя тебе, наверное, про это неинтересно слушать, — спохватывается он. — Ты... говори мне, когда меня начнет заносить, ладно? Просто наболело.

Я откидываюсь на спинку дорого кожаного кресла, чувствуя, как греет изнутри алкоголь. Или, может, что-то еще — в такой ситуации это трудно разобрать, да и не надо, если честно.

— Мне интересно, — говорю я, ничуть не задумываясь о том, правда это или ложь. — Поттер, я пришел сюда поговорить. Это значит, что я заранее подписался на выслушивание всего, что тебе взбредет в голову высказать мне. И я, кстати, ничуть не в минусе — скажу тебе откровенно, дома у меня в два раза холоднее в это время года, да и сквозняки вовсю гуляют. И к тому же, нет огневиски тысяча девятьсот... кхм. Рискну предположить, что девяносто девятого.

— Двухтысячного, — лениво отвечает Поттер, крутя в руках бутылку. — Хорошее оправдание, можешь считать, что я принял его за чистую монету.

— Мне совершенно не нужно ничего “считать”, Поттер, — возражаю я. — И мое душевное равновесие от этого ни на полдюйма не нарушится.

— Это хорошо, — Поттер делает глоток, облизывает губы и слегка морщится. — Я понял, чего не хватает! Надо принести что-нибудь из еды. Правда, — может, это игра воображения, а может, виновато плохое освещение, но мне кажется, что щеки Поттера покрываются легким румянцем. — Правда, я немного не подкован в вопросах кулинарии, а без Джинни... хм. Может, я что-нибудь найду.

Он уходит в темную кухню, и без него становится совсем пусто. Я смотрю в окно, чтобы отвлечься от мыслей, которые меня преследуют. Мне опять начинает казаться, что я делаю что-то не то.


*****

Когда Поттер возвращается с тарелкой бутербродов, явно криво нарезанных им в спешке, я стою у запыленного книжного шкафа. Дверцы распахнуты — я искал что-нибудь интересное, но ни одна книга подобного звания не заслуживала, поэтому я взял в руки колдографию. К ней давно не притрагивались — я прочертил пальцем по гладкой поверхности линию, и на ней остался темный след. Сын Поттера был чертовски похож на своего деда, а дочь — я вздрогнул — дочь была ни капли не похожа на Лили. Это была дочь Джинни, и только ее. И в этом было что-то правильное: эта Уизли, о которой я вряд ли смогу когда-нибудь думать, как о “Поттер”, — она просто не должна иметь к Лили никакого отношения. Это как сравнивать синицу в руках с журавлем в небе. Самый идиотский выбор, потому что хуже самообмана ничего не придумаешь.

Я ставлю колдографию на место и внимательно смотрю на Поттера, который так и застыл с тарелкой в руке. Жду, что он что-нибудь скажет, наконец.

— Так ты останешься? — спрашивает он без особой надежды. Видимо, мое молчание он истолковал как отторжение, потому что смотрит теперь на меня осторожно, прищурив глаза.

— А ты какого ответа ждешь?

Поттер с размаху ставит тарелку на стол и упирается в него руками, склоняя голову. Я чувствую, как от него исходят волны отчаяния — тут даже легилементом не нужно быть.

— Ну и катись отсюда тогда. Только больше ты никому не нужен, учти. Можешь даже не питать иллюзий на свой счет. Я вот — тоже заблуждался, — он смотрит прямо перед собой, в стол. — Теперь знаю точно, какова цена спасения этого гребаного мира. Забавно, но именно ты мне на это открыл глаза... а я все гадал — я один такой ущербный, или что? Наверное, один. Глупо это все. Я ведь взрослый человек, а взрослым не чувствую. Вообще я не верю во все эти сказки про взросление. Ты вот, Северус, каким был — таким и остался. Я тоже. Никто никогда не взрослеет, просто учится вести себя по-взрослому, делов-то...

— Именно, — я складываю руки на груди. — Давай, Поттер, удиви меня. Скажи еще какую-нибудь прописную истину так, словно в первый раз узнаешь об этом.

— А откуда мне, черт возьми, об этом знать? Детства у меня не было в принципе, юность я потратил на служение Англии, а теперь вот сижу на закате своих лет и думаю, как все могло бы сложиться, если б я ни был тем, кем являюсь.

В голосе Поттера сквозит какой-то совершенно нездоровый, несвойственный ему цинизм. И кому, как не мне, знать, откуда он берется... Это последний щит для любого человека — отбрасывая последнее, во что веришь и что любишь, можно создать иллюзию отсутствия боли. И жизнь учит этому с такой охотой, что лично мне, как преподавателю, всегда было завидно.

Поттер наконец смотрит на меня, и остаток его мыслей виден в глазах.

— Хочешь уехать отсюда? — предполагаю я.

— Ага. Давно хочу. Куда-нибудь далеко, желательно туда, где нет ни одного волшебника. Только я никуда не уеду.

— Да неужели? Настолько слабый характер? — я говорю язвительно, нарочно стараясь, чтобы слова его задели. Не затем, чтобы разбередить раны, а чтобы, разбередив их, добраться до живого — и расшевелить.

— Сложно это — менять, — он вздыхает. — Но если ты мне скажешь сейчас же “Поттер, собирайся и поехали” — я поеду.

— А почему я должен облегчать тебе жизнь? — спрашиваю я все так же невозмутимо, хотя в горле и пересыхает от его слов. От осознания того, что мне и самому нужно, чтобы кто-нибудь мне это сказал или, еще лучше — как он — попросил. — Если уж хочешь научиться принимать решения, сейчас самое время. Это у меня “закат лет”, как ты выражаешься, а у тебя еще есть шанс...

— Ничего у меня нет. Тем более шансов. Все отведенные на мою долю шансы я давным-давно растранжирил. Точнее, отказался от них, потому что так было проще всем.

— Ты хотел убежать от войны, — я не спрашиваю, а утверждаю.

— Все хотели. А я мог. Потому что терять мне было нечего. А когда было... ну, это и длилось-то недолго.

Я понял, что он говорит о Сириусе — по тому, как потемнело его лицо. Знаю, что ворошить призраков войны — последнее дело, но сейчас я хочу, чтобы он до конца все понял. Ведь для того, чтобы убежать, не обязательно уезжать куда-то — можно просто сделать вид, что тебя больше нет. Заблокировать окна, чтобы не прилетали совы, отключить от сети камин, поставить дезаппарационные чары, разбить все зеркала и забыть о собственном существовании.

Только все это делать не нужно, и важно, чтобы он это понял. Поттер неожиданно подходит ко мне близко, и я понимаю, что мы почти одного роста. Он тепло дышит совсем рядом, и у меня мутнеет в глазах — кажется, будто огневиски снова ударило в голову.

— Но, может, для нас с тобой есть что-то такое, чего нет для других? В детстве я прочитал где-то одну забавную историю, — Поттер встряхивает головой, чтобы откинуть челку со лба, и блики света проскальзывают по стеклам его очков, на миг ослепляя. — Что люди — магглы — создали некий мышиный рай, где было вдоволь и еды, и питья, и простора. Там было всегда тепло, не было угрозы болезней, были созданы все условия. Сначала поселили в нем четыре супружеские пары. Чувствовали они себя прекрасно, и через год население «рая» насчитывало уже тысячу мышей. — Поттер сделал паузу. — Однако вскоре что-то в этом «раю» испортилось. Третье поколение самцов устраивало между собою кровавые драки, и множество мышей было загрызено победителями. И все же появилось на свет четвертое поколение, хотя и менее многочисленное. Никто в этом поколении не дрался между собой, они отличались замечательным мехом, нетронутым зубами соперников. Но продолжения рода они не дали. Вообще. И вскоре умер последний из них, и “рай” опустел. Грустная история, правда? Дети войны знают, что воевать нельзя, что это плохо. Только их жизнь выдрала так, что они уже дальше прошлого ничего не видят. Но... может, они просто движутся дальше? Вдруг где-то есть рай и для этих людей, и мышей, ведь не может же его не быть...

Наивно, подумал я. Наивно, и в то же время... знаю, что людям хочется верить в такие вещи. И ему хочется, это я вижу — до стиснутых кулаков, до закушенных губ. И он верит. А я... я, наверное, слишком много размышлял над этим, особенно по ночам, когда сидел у одиноких костров в лесу и грел руки, выстраивая в голове длинные ряды логических цепочек, ни одна из которых не ведет к истине. Столько аллегорий приходило на ум, и все — впустую. Потому что теперь я стою перед бывшим учеником и не знаю, что ему сказать, а это со мной случается очень редко.

А еще его тело всего в двух дюймах от меня, и это чертовски отвлекает.


*****

Наутро за окном идет дождь, и я просыпаюсь с раскалывающейся головой. Пить до потери пульса огневиски в двадцать лет и в сорок пять — не одно и то же, а я все время об этом забываю.

Поттер лежит рядом, вроде спокойно спит, но даже во сне хмурится. Я невольно тянусь и поправляю его одеяло, а затем встаю и иду на кухню, надеясь, что там найдется кофе.

Кофе действительно находится, и я, заварив себе большую чашку крепкой черной бурды, смотрю в окно. По стеклу сползают струйки воды, дальше — вообще ничего не видно за сплошной завесой ливня. Как будто мы отрезаны от всего мира в своем болезненном одиночестве.

Я делаю глоток и обжигаюсь, но это скорее приятно, чем нет — я давно не пил горячий кофе, а это всего лишь еще одна из прилагающихся к нему прелестей.

За спиной шуршат чьи-то шаги, и я оборачиваюсь. Гарри, в одной майке и криво нацепленных очках, буквально пожирает меня взглядом. Наконец, после долгой паузы, я говорю:

— Доброе утро.

— А-а-а... а я подумал, мне все это приснилось.

Но на первом этаже еще витает терпкий дух выпитой бутылки, да и колдография в книжном шкафу стоит оборотной стороной, повернутая к стене. Поттер нервно улыбается, и я чувствую, что он еще долго, долго будет по утрам просыпаться в холодном поту, думая, что я ему только приснился. Но, в конце концов, конечно, привыкнет — человек вообще быстро ко всему привыкает. Кроме войны — к этому привыкнуть невозможно; а если сказать точнее, то вырабатывается какое-то особенное, болезненное, наркотическое привыкание, ломка от которого и называется “послевоенным синдромом”.

Он все еще смотрит на меня выжидательно, и я чувствую, что он страстно хочет сказать что-то, чему не может найти правильных слов. Решив, что стоит облегчить его участь, я киваю на банку кофе, которая стоит у раковины.

— Будешь?

— Буду.

— Оденься хотя бы.

Гарри исчезает, и я вновь обращаю свой взгляд в окно.

А дождь все льет и льет и, наверное, будет лить еще долго. Пока он идет, можно не думать о том, что где-то там есть другие люди. В конце концов, можно отключить камин от сети, поставить дезаппарационные чары и заблокировать окна. Можно сделать все, что угодно, чтобы притвориться, что этот дом давно заброшен. Да так оно и есть, наверное — потому что если считать время за четвертое измерение, то мы с Гарри Поттером существуем только в трех. Мы — словно узники, пленники минувших лет. Для которых может быть есть, а может быть и нет своего рая. Может, мы должны его найти, а может — и эта мысль особенно приятна — создать сами.

Я размышляю об этом, сжимая в руках чашку. И понемногу, словно издалека, появляется ощущение — пока еще невесомое, как мираж — что уж на этот раз я делаю все так, как нужно.

-fin-