Глава 1Зима в тот год была страшная. Солнце совсем забыло выглядывать между низких темно-серых облаков. Метели завалили равнину и предгорья едва ли не метровым слоем снега. А мороз стоял такой, какого и старики припомнить не могли. Впрочем и немного тех стариков оставалось. А весну увидело и того меньше.
Ветер нес с севера сплошную снежную пелену, мешая небо и землю. И только мелькала время от времени в этой белой ледяной круговерти маленькая несуразная фигурка в старом драном плаще, поминутно падая и поднимаясь, бредущая в сторону гор.
Хозяин остановил коня посреди двора и небрежно смахнул на землю, перекинутый через круп, куль из мешковины. В куле пискнуло и в дворовую пыль выкатился оборванный, чумазый и тощий мальчишка лет четырех. Шедшая мимо Нара охнула и едва не упустила ведро с водой, но подойти не осмелилась. Зато Старая Туганн тут же высунулась из окна кухни:
- Это что же такое?
- Не твоего ума дело, женщина! – огрызнулся Хозяин, замахнувшись на старуху нагайкой. – С дохлой овцы хоть шерсти клок. Кинь ему там, чего собаки не доели. Да приставь к делу.
- Как его хоть звать-то?
- Хадором, - ухмыльнулся, довольный собственной выдумкой, Хозяин. – Самое то имя для раба.
Туганн вздрогнула, но смолчала. Хозяин повел коня в стойло. А Нара отважилась, наконец, подойти к мальчишке. Тот был весь в ссадинах, но в остальном цел. Присев рядом с ним, девочка подолом рубашки кое-как обтерла пыль с худенького лица.
- Меня Нариэль зовут, - робкая улыбка скользнула по ее лицу. – А тебя как?
- Хозяин сказал – Хадор, - голос у мальчишки был будто не живой.
У Нары нехорошо заныло чуть повыше живота.
Ночь спускается с белых макушек гор и ложится мягким одеялом тишины на большой дом. Даже живность на заднем дворе затихает до утра.
Но маленький Броган не спит, упрямо таращится в темноту и ждет. Вот сейчас скрипнет половица, старая Туганн пристроит лучину в светец у изголовья и сядет рядышком. Отец запрещает называть ее бабушкой, хотя Туганн Брогану самая взаправдашняя бабушка. Броган отца слушается, но Туганн все одно очень любит. Ведь она рассказывает обо всем.
- Обо всем - обо всем?
- Да, и про далекие земли… и про большую битву… и про… - малыш задыхается от собственной смелости. – и про эльдар…
И ночь оживает. Вырастают огромные, никогда не виданные, горы. Темной стеной встают загадочные леса. И смотрят из темноты на затаившего дыхание малыша суровые и прекрасные лица.
Вересковый всадник,
Плащ – кусочек неба,
Меж камней умчался
В ночи злую небыль.
Вересковый всадник,
Волос – солнца лучик,
Отсветом последним
Промелькнул над кручей.
Вересковый всадник,
Меч звездой восходит,
Пока стучат копыта,
Зло стороною ходит.
А когда лучина, а с ней и сказка, заканчивается, и мальчик уже вот-вот готов сдаться теплым объятиям сна, старая женщина гладит морщинистой рукой по льняным волосам и шепчет:
- Добрых снов, Индор, сын Аэрин.
- Хадор? – Нара толкнула тяжелую дверь дровяного сарая. – Ты тут?
- Чего надо? – парень выбрался откуда-то из глубины сарая и мрачно глянул на незваную гостью.
- Вот. Примерь, - девушка вынула из-за спины и протянула ему рубаху. Не бог весть какое рукоделие. Из грубого, небеленого льна. Зато с вышивкой по вороту. Старая Туганн третьего дня отдала Наре немного старых, линялых ниток, уже почти превратившихся из ярко-васильковых в светло-голубые. А узор девушка вспомнила, хотя и видела его двенадцать зим назад трехлетней несмышленкой.
Хадор взял рубаху. Брезгливо повертел ее в руках… и полетели на грязный земляной пол обрывки голубых цветов.
- Я рабских обносок не ношу, - процедил парень, зло одернул до невозможности засаленную и грязную войлочную безрукавку с истрепавшимся «волчьим» узором по подолу и, плюнув, пошел прочь. Только заметался из стороны в сторону хвост на затылке, странно смотрящийся на его волнистых светло-русых волосах.
- Да держи ее ровнее! Дура безрукая! – зашипела Ратха. Полная досады, что, в отличии от замечательного ожерелья, новый раб достался не ей, и даже не ее отцу, дочь Броды расхрабрилась на столько, что рискнула заглянуть в клеть, куда до утра швырнули соломенноголового, привезенного вечером людьми господина Ворона.
Свеча, которую держала, шедшая возле хозяйки Нара, осветила крохотную комнатушку, и сидевшего посреди нее человека. Это был юноша лет шестнадцати на вид. Запястья и щиколотки стянуты веревкой. Золотистые волосы побурели от крови. Тонкая льняная рубашка с чудесной вышивкой висит лохмотьями. Но с разбитого лица глядят прямо на вошедших ясные небесно-голубые глаза. Взгляд их поразил Нариэль, не было в нем не затравленной злобы, ни надменного высокомерия, только что-то спокойное и уверенное, чему она и названия не знала, но от чего ободранная фигурка на полу казалась выше и красивей чем разодетая в шелка Ратха. «Так вот он… сын князя Хуора», Нариэль сразу вспомнила радостный и испуганный одновременно шепот Аэрин: «Матушка, да возможно ли?... Похож-то как…» Сама она, как ни старалась, так и не сумела припомнить лица младшего из братьев-князей, за которыми ушел шестнадцать зим назад ее отец.
Первой не выдержала взгляда Ратха:
- Вот, посмотреть на тебя пришла, раб, - последнее слово она почти выплюнула ему в лицо.
- Смотри, - выговор странный, гораздо более мягкий, чем у эдайн Дор-Ломина, и интонация очень спокойная. – Только я не раб.
Вастачка едва не задохнулась от бешенства:
- Да как ты?!... – замахнулась на наглеца, но натолкнулась на все тот же взгляд и не ударила. Только зашипела и в бессильной злобе выскочила из клети, едва не сбив с ног Нару.
Старый шаман умирал. День ото дня он все отчетливее ощущал, как жизнь вытекает из него, как вода и дырявого бурдюка. Нет, смерти он не боялся. Скоро он дойдет до последнего поворота и увидит Великого Волка, ждущего его в конце Дороги. Вот только…
Все выше поднимались на холме черные стены Дома. И все чаще Бранха, которую он едва не с колыбели учил говорить с Духом Великого Волка, слушала волю совсем других, неведомых шаману, духов.
Вот что мучило его бессонными ночами, всплывало сотканным из мрака ужасом, когда он впадал в забытье. Уйдут старики, а молодые все больше слушают Голос Севера. И кто споет детям «Песнь о Дороге» в самую длинную и темную ночь? И настанет день, когда Люди Волка потеряют Дорогу. И станут слабы. И станут рабами. И волосы их посветлеют…
И шаман звал к себе детей. Он рассказывал им древние легенды и пел слабым скрипучим голосом, роняя на ветер заветное знание, и не надеясь хоть что-то сохранить. Он уже не надеялся. Надежда уходила с каждым, кому наскучивали поучения старика. И все же… Что-то еще оставалось. Этому Чему-то не было названия в языке его народа. Только тускло поблескивало их глубин памяти старым серебром короткое слово, слышанное им в молодости от ведуньи белых демонов, там, далеко на востоке, в землях Однорукого.
Солнце печет, а путь не близкий. Женщина останавливается аккурат на полпути от подножья холма до высокого крыльца. Устало опирается о нагретый солнцем валун. Будто со старым знакомым здоровается. А и впрямь и со знакомым, и со старым. Сколько уж лет-то… Ну постояла и будет. Тяжелая корзина снова оттягивает руку. Ничего. Обратно-то налегке. Да и не в тяжесть оно. Большая удача, что самой снести можно. Обычно-то кого из слуг посылать приходится, да и то, последнее время, с оглядкой.
Дойти. Положить на крыльцо свежую снедь.(1) Помолчать в закрытую дверь. И пойти прочь. Она не гордая – переживет.(2) Ей не привыкать гнуться, чтобы не сломали. И все же скребет где-то внутри глупое ожидание. Что вот в этот-то раз откроется дверь, и высокая женщина в черном платье скажет: «Входи, Аэрин».
Шумело хмельное гульбище. Нара, едва живая от усталости, металась между кухней и хоромами. Вот и не приметила сразу странного пришлеца, что о чем-то с Хромым Садором на дворе толковал. Только когда он в сени пошел, столкнулась, кувшин едва не выронила. Глянула в глаза да и отшатнулась. Видать у всех у них глаза одни… да только глядят по-разному. У того свет грел, а у этого жжет что твой пожар.
- Ах, значит, мне нельзя ходить по палате Броды, а не то изобьют? Пойдем и увидишь!(3) – бросил Садору и шагнул внутрь.
Крыша рухнула. И к ледяным зимним звездам с ревом взметнулось безумное пламя пожара.
Мальчик стоял босиком на почерневшем снегу и, не отрываясь, глядел в огонь. Слезы стыли на опаленных ресницах…
Он, похоже, и не заметил метнувшихся на двор черных фигур. Очнулся лишь, когда заломив руки за спину бросили на колени перед Вороном.
- Как твое имя, раб?!
- Я – Индор, сын Аэрин! И я не раб!
Страшно взвыло, взметаясь, пламя.
- А ну пошли! Дурак проклятый! – голос Асгона срывается. – Тебе же добра хотят!
- Не пойду! – рычит упираясь светловолосый юноша в вастакской одежде.- Господину скажу, он тебя высечь велит!
- Вот шальной! Ты чего?! Не понимаешь?! Полоумный! Сдох твой хозяин! Как собака сдох! Ты теперь Свободный! СВОБОДНЫЙ!!!
- Пусти! Соломенноголовое отродье!
- Ты кого?!... Прихвостень вастачий!...
Мгновенье и оба уже катаются по земле, сцепившись в невероятный клубок.
Не разобрать в чьей руке выблескивает нож. Короткий крик инеем стынет в морозном воздухе.
Асгон тяжело поднялся и побрел прочь, не оглядываясь на оставшегося лежать у поворота дороги.
Нариэль ушла вскоре после Ночи Костра. Встала затемно. Собрала нехитрые пожитки и еды. Вышла со двора и побрела по заметенной долине к предгорьям.
Сперва боялась – догонят. Оказалось не того…
Ветер нес с севера сплошную снежную пелену, заметая каменистую равнину и тонкую ниточку следов на ней.
_____________________
(1)Не совсем прямая цитата из стихотворения Ханны «Морвен, сестрица, пусти меня в дом!».
(2)Оттуда же.
(3)Дж.Р.Р. Толкин «Нарн и хин Хурин».
