У нас все еще впереди?

Глава 1

Мир — это госпиталь неизлечимых больных.
А. Шопенгауэр

Она любила мир. Не жизнь, нет. Мир. Жизнь часто бывает несправедлива, а мир – почти никогда. Наверное, это ненормально, часто думала она, стоя под дождем и чувствуя, как крупные тяжелые капли падают на лицо и стекают по щекам и как ощущение какого-то непонятного счастья захватывает с головой.

Она любила мир во всех его проявлениях. Любила бегать по лужам, подставив солнцу веснушчатое лицо, чувствовать, как сильный ветер развевает длинные рыжие волосы, как постепенно промокают кроссовки, потому что весна только-только набирает силу, а лужи – ну очень глубокие. Она любила проваливаться по колено в снег и, смеясь, выбираться из сугробов. Любила просто смотреть, как играют дети, как носятся по дворам, подняв хвосты и поднимая миллионы грязных капель и комочков земли, собаки. Любила слушать смех, по-детски наивный и задорный, и начинала улыбаться сама, понимая, что влюбляется в этот мир все больше и больше. Любила лежать в высокой траве, становясь почти незаметной, и смотреть на чистое голубое летнее небо с редкими островками пушистых облаков, чувствуя во рту горьковатый привкус травинки. Любила старенькую «Нору», буйный разросшийся сад со всеми его обитателями. Любила Косой переулок, наполненный жизнью, волшебством и радостью. Любила встречать рассветы и наблюдать закаты с подоконника в спальне. Любила гулять по опушке Запретного леса, нередко наталкиваясь на фестралов и прикармливая этих умных существ, гулять по узеньким улочкам Хогсмида, все время натыкаясь на что-то новое. Любила гулять по ночному Хогвартсу, прячась от Филча с его кошкой, совершенно по-детски показывать вслед смотрителю язык. Совершенно ненормальным казалось ей любить отработки, потому что можно было ненадолго отложить тряпку или коробку с карточками и, опершись на широкий подоконник, наблюдать за тренировкой по квиддичу, не видя даже цвета формы игроков. Любила летать: именно во время полетов ею овладевало какое-то странное чувство – хотелось кричать от восторга, чувствуя, как ветер свистит в ушах и захватывает дух от невероятной скорости.

Она любила мир. Любила его даже сейчас, стоя на берегу озера и смотря, как медленно восходит солнце, освещая полуразрушенные стены замка и бережно высушивая слезы на щеках. Подул легкий весенне-летний ветер, и Джинни зябко повела плечом, жалея, что не накинула ничего поверх обычной футболки. Она не знала, сколько времени простояла здесь, на невысоком пригорке, попеременно глядя то вдаль, словно пытаясь заглянуть за горизонт, то на легкую рябь озера, брызги воды которого доносил до лица ветер. Не хотелось ничего, абсолютно ничего. Хотя обычно Джинни пребывала в состоянии «вечного хотения чего-нибудь», как она сама его охарактеризовала. Хоть чего-то, но хотелось всегда, начиная от новой мантии или юбки и заканчивая высокими чувствами. Сейчас же было лишь странное чувство внутренней пустоты, расползавшейся по телу, как будто внутри кто-то надувает большой воздушный шар, и стенки его уже давят на легкие, затрудняя дыхание. А в голову лезут совершенно дурацкие и абсолютно неуместные мысли. С каким-то нездоровым интересом Джинни подумала, что будет, если в этот шар ткнуть иголкой и он лопнет: ей станет легче или она лопнет вместе с шаром? И можно ли простоять тут вечно, как статуя, слыша лишь ветер, пытающийся остудить горящие щеки, уши, шею.

Чувствуя, как нестерпимо жарко ступням, Джинни скинула кроссовки, зарываясь пальцами в прохладную и мокрую от росы траву. «Если бегать по лужам и мокрой траве, сестренка, можно заболеть, и тогда мама продержит тебя в кровати до конца века, вливая в тебя Перечное зелье», – и Джинни закрывает руками уши, чтобы не слышать этот насмешливый голос, такой родной, такой привычный, чтобы не думать о том, что этот голос больше никогда не позовет ее «смотреть, как Рон будет убегать от ма-аленького паучка». Глаза резко щиплет, как будто Перечное зелье влили именно в них, и она ожесточенно размазывает по щекам злые, полные безнадежности слезы, смешивая их с еще не вытертой грязью. Мерлин. А ведь это только начало. Впереди – похороны героев, торжественные траурные речи чиновников, награждения. Джинни серьезно подумывает о том, чтобы не ходить ни на одно мероприятие, простояв здесь, на берегу, или пролежав дома на кровати, бездумно глядя в потолок. Но из уважения к погибшему брату ты должна это сделать, напоминает она себе и чувствует, как в горле застревает какой-то комок, а шар больше не может надуваться, потому что уже некуда. Погибшему. Обычное слово, но почему его так больно произносить даже в мыслях? Почему таким болезненным эхом отзывается оно внутри? Почему как будто маленький шарик стучит в голове, не давая забыть ни о чем ни на минуту? Джинни кажется, что оно будет преследовать ее всю жизнь. Она уже не пытается вытереть текущие по щекам слезы, понимая, что это бесполезно. Фред умер. Умер, умер, умер, и ты ничего уже не сделаешь, можешь только смириться. Даже волшебники не бессмертны. Такая простая и такая сложная для принятия истина.

Очередной порыв ветра, и Джинни снова начинает дрожать и сама уже не понимает, от чего.

Внезапно кто-то бережно накидывает на плечи мантию и обнимает сзади, осторожно смыкая руки на талии. Джинни не оборачивается – она и так знает, что это Гарри, и лишь немного откидывает голову назад, устраиваясь на его плече. Зато слезы, кажется, потихоньку перестают.

Она не считает минуты, а может, даже часы. Лишь когда Гарри легонько разворачивает ее к себе лицом, Джинни словно на мгновенье просыпается.

– У нас же все еще впереди? – то ли спрашивает, то ли утверждает он, кладя руку ей на плечо и заглядывая в теплые карие глаза.

С минуту Джинни смотрит на него, чувствуя, как глаза снова наполняются предательскими слезами, а потом накрывает его руку своей и, улыбаясь уголками губ и чувствуя, как начинает сдуваться шар, отвечает:

– У нас все еще впереди.