Берег

Глава 1

Гермиона спрашивает:

- Ведь с ними ничего не случится?

Уже в десятый раз подряд за последние полчаса спрашивает.

Я молчу. А что я могу ответить? Она не успокаивается (если честно, я и не жду, что она успокоится):

- Как думаешь, с Гарри ничего не случится? И с Роном, а? Луна, почему ты молчишь?

И тянет меня за рукав. Как маленький ребенок, честное слово. Мне странно видеть Гермиону такой. Не то, чтобы я очень хорошо ее знала, но я уверена – раньше перед лицом опасности она никогда не становилась такой. Слабой. Да, слабой. Или не слабой, а просто цепляющейся за последнюю надежду. А может, дело все в том, что сейчас мы не перед лицом опасности. Мы – перед лицом неизвестности, а это куда хуже. За других боишься куда сильнее, чем за себя, особенно тогда, когда сам ничего сделать не можешь.

***
Рона и Гарри нет уже два дня. Все сбились с ног, разыскивая пропавших. Все сбились с ног, и Молли Уизли долго рыдала в кабинете директора, обнимая Гермиону и Джинни. Миссис Уизли и сейчас в школе, в кабинете у Дамблдора. Почти все преподаватели собрались там, и мадам Помфри с ними, всего на полчаса отошла.

На соседней койке спит Джинни: мадам Помфри напоила ее снотворным зельем. Во сне Джинни что-то бормочет, вскрикивает, и мадам Помфри поручила мне присматривать за ней, пока сама мадам Помфри будет у директора. О да, сегодня я за всеми присматриваю.

Комната тонет в наступающих сумерках. В начале лета темнеет поздно, и это хорошо: темнота приходит лишь ненадолго. Это хорошо, да. Но только не сейчас, когда дни и без того долгие, почти бесконечные. Никогда еще дни не казались такими долгими, что уже не знаешь, дотянешь ли до следующего, и наступления темноты ждешь уже с нетерпением: по крайней мере, наступление темноты прочерчивает отчетливую границу между днями. Комната тонет в сумерках, и огоньки горящих свечей, кажущиеся такими крошечными в просторном помещении лазарета, кажутся застывшими, съежившимися от холода.
***
Гермиона наотрез отказалась от очередной порции снотворного зелья. Зря, на мой взгляд. Зря. Но ее не переубедишь. Молчать она не может. Или не хочет: попробуй разберись.

- Луна, ну ведь с ними ничего не случится? Рон позаботится о Гарри, он же обещал мне. Луна, не молчи, скажи мне, что с Гарри не случится ничего плохого.

И я говорю, произношу те слова, которые она хочет услышать.

Но на самом-то деле плохое рано или поздно случается с каждым из нас. Даже если кто-то обещал о нас позаботиться.
Даже если этот «кто-то» с нами постоянно.

Спи, Гермиона. Спи, и твои страхи отступят, уползут в темный угол до поры до времени. Тебе перестанет казаться, что окружающий мир то появляется, то вновь исчезает, оставляя в твоем сознании одну лишь тьму. Спи.

- Они вернутся, - говорю я, протягиваю руку и глажу Гермиону по встрепанным волосам. От них исходит какой-то слабый, неуловимый запах. Лимон. И мята. Свежий, прохладный запах. Так пахнет юность, и, должно быть, именно так пахнет печаль. – Они вернутся, - повторяю я, и сама отчаянно желаю верить в то, что говорю, - их уже ищут, и их найдут – понимаешь меня?

- Они вернутся, - улыбается Гермиона и опускает голову на подушку. Ну вот, так уже лучше.

Спи. Ради Мерлина, спи. Пусть тебе приснится твой Гарри. И во сне с ним уж точно все будет в порядке, раз уж Рон обещал о нем позаботиться. А ты замечала, Гермиона, что Рон всегда выполняет то, что обещал тебе?

Спи. И дай мне, наконец, подумать.

Спи, Гермиона. Спи. Безысходность не доживет до рассвета, вот увидишь.

Но Гермиона не желает спать. Снова садится и хватает меня за руку.

- Ты понимаешь, Гарри так на меня посмотрел в тот день, когда они пропали, посмотрел на меня так, как будто в последний раз видит, понимаешь? Как будто готовил себя к тому, что мы больше никогда не увидимся. Понимаешь?

О да, я понимаю. Это я понимаю.

Гермиона вновь опускает голову на подушку. И если мне повезет, она проспит хоть полчаса.

- Спи, - медленно, нараспев, говорю я, - спи, а когда ты проснешься, они оба будут здесь, рядом.

Может быть, Гермиона мне поверила. Может быть, она просто слишком устала. Но она послушно закрывает глаза. Осталось только дождаться, пока Гермиона заснет.

Я не знаю, где сейчас Гарри и Рон, не знаю, удалось ли тем, кто участвует в поисках, напасть на их след.

Зато я точно знаю, что будет, если они вернутся. Когда они вернутся.

Я подойду к Рону и скажу: «Рада тебя видеть».
И, может быть, он спросит: «Ты серьезно?»
***
Было время, когда я принимала такое поведение за дурашливость. За детскость. Почему-то Рон довольно часто выглядел так, словно с ним только что на полуслове прервали разговор, словно он вечно готов был посторониться на пару шагов, чтобы пропустить кого-то вперед.

У Рона есть друзья, и я есть. Но он одинок, я это чувствую. Рон хороший человек, не без изъянов, но хороший. Он слишком много сил тратит на то, чтобы противостоять (и чаще всего безуспешно) любому проявлению снисходительности к себе, от кого бы она ни исходила – от родителей , от братьев, от друзей. Да от всех нас.

«Ты не должен так себя вести, - порой хотелось мне сказать. - Ты не должен, не можешь. Довольно. Ты будешь ходить с высоко поднятой головой, и ты будешь чувствовать гордость, потому что тебе все будет удаваться. Остановись. Хватит. Если тебе и вправду так надоело считаться лишь самым младшим сыном, лучшим другом, ничем не примечательным положительным персонажем. Так в чем же дело? Покажи им, что ты не такой. Брось этот ярлык им в лицо, если ты этого действительно хочешь».

И однажды я сказала ему об этом. И мне показалось, что он понял. Но понял по-своему. И, возможно, именно поэтому он так пекся о Гарри. Ни на шаг от него не отходил, словно сторожевой пес. О да, Гарри нужна защита. Каждому из нас нужна защита.

Но ярлык все еще при Роне, держится крепко: не оторвешь.
***
Гермиона снова просыпается. А может, она и не спала вовсе, лежала, чутко прислушиваясь, пытаясь расслышать хоть что-нибудь, хоть какой-нибудь звук из того, другого , мира, от которого нас отделяет дверь лазарета.

- В этом есть и моя вина, - говорит она. – Я должна была ни на шаг от них не отходить.

Я тоже не должна была бы отходить от них ни на шаг. Как будто это что-то изменило бы. Мы обе виноваты.

Я знаю, о чем она сейчас думает. О том, что я видела Рона и Гарри в то же время, что и она, в тот день, когда они исчезли. Гермиона знает, что кто-то еще, кроме нее самой, хранит в памяти их образы. Именно поэтому она сейчас со мной и разговаривает.

- Они вернутся, - уж не знаю, в какой раз я это повторяю, - они вернутся.

«Что же ты, - хочется мне сказать, - что же ты так просто сдаешься? Это ведь так на тебя не похоже, Гермиона».

Но, конечно же, я молчу.
Я не знаю, что еще сказать Гермионе. Утешаю ее, как могу. А что мне остается?

Кажется, она заснула.
***
Я чувствую себя как человек, вздумавший переходить реку по тонкому льду, под которым бурлит темная вода. Берег далеко, и отсюда его не видно.

Сделаешь шаг – провалишься и утонешь.
Повернешь назад – тоже провалишься.
Замрешь надолго на одном месте – уйдешь под лед
Выбирай.
***
И мне пришлось выбрать. Я не поверну назад. Я не провалюсь. Не утону. Пусть до берега еще надо дойти. Но я иду не одна. За мной бредет Гермиона, и я тащу ее за руку, стараюсь выбрать, куда безопаснее наступить. Потому что я знаю: если она провалится под лед, мне ее не вытащить. Не хватит сил.

А мне нужно дойти до берега. Нам обеим нужно дойти до берега.

У нас есть цель. Мы идем к берегу, который пока лишь угадывается где-то вдали, в белесой дымке. Мы идем к следующему дню.

Там меня будет ждать Рон. И Гарри. Точнее, они будут ждать нас обеих, поэтому я напрягаю все силы и волоку Гермиону на себе.

Берег еще далеко, и я не могу различить, есть ли там кто-нибудь. Но это не так уж важно: главное, я знаю, нас там ждут.
***
Жду и я, сидя на стуле у постели Гермионы.

Когда Рон вернется, я скажу ему: «Ты теперь тот, кем так хотел стать. Прежний ты остался за миллионы миль отсюда, и с каждым твоим шагом это расстояние все увеличивается, чувствуешь?»

Вот так это будет. Он заслужил.
***
Дверь распахивается, и влетает запыхавшийся Колин Криви. Я шикаю на него:

- Всех перебудишь, чего тебе?

- Они вернулись, - кричит Колин, подбегая ко мне. Его крики разбудили Джинни, и она, вялая и сонная , непонимающе озирается и трет глаза. Постепенно взгляд Джинни проясняется: она осознала.

Вернулись. Живые. Мы дошли до берега, слышишь, Гермиона? Все так, как мы хотели, как ты хотела. Рон и Гарри вернулись. Скоро они будут здесь, и тогда…

«За миллион миль отсюда, Рон, слышишь?»- тогда я и скажу это. Уже скоро.

Джинни поднимается и, пошатываясь, подходит к постели Гермионы.

- Гермиона, они вернулись, слышишь?

- Вернулись, я сам видел, - вторит Колин. – Грязные, как черти, сейчас их сюда приведут. Они живые, понимаешь? Мы победили!

- Победили, - ровным голосом повторяет Гермиона, кивая головой, как кукла. – Вернулись.

- Гарри и Рон сейчас сюда придут, понимаешь? – говорю я, держа ее за руки.

- Мне надо к матери , - Джинни, с трудом сохраняя равновесие, бредет к выходу, и Колин бросается поддержать ее.

- Я не смогу их узнать, - каким-то чужим голосом говорит Гермиона. – Я спала. Я забыла их лица. Их лица остались там, во сне.

- Погоди, - я замечаю на полу оброненный Колином вчерашний «Ежедневный Пророк», - вот же они, на этих фотографиях, посмотри.

- Я не смогу их узнать, - Гермиона недовольно отпихивает газету.

Я смотрю на нее. Если бы я не знала совершенно точно, что девушка, сидящая на постели – Гермиона Грейнджер, я бы ни за что в это не поверила.

Ее глаза смотрят сквозь меня, сквозь дверь лазарета, сквозь стены Хогвартса. Для нее спасительный берег по-прежнему далек и недостижим, как горизонт.

***
В нескольких шагах от спасительного берега я забылась, выпустила ее руку из своей, и Гермиона провалилась под лед. Она не пыталась выплыть, а мне не хватило сил ее вытащить.

Гермиона застыла, словно в камень превратилась. Нет. Не камень. Кремень.

Она всегда казалась мне кремнем: ведь у кремня огненная сердцевина.

Но сейчас я не вижу никакого огня. Ледяная вода погасила его, и я ничего не смогла с этим поделать.

-конец-