The Cold Song

Глава 1

What power art thou
Who from below
Hast made me rise
Unwillingly and slow
From beds of everlasting snow

See'st thou not how stiff
And wondrous old
Far unfit to bear the bitter cold

I can scarcely move
Or draw my breath

Let me, let me,
Let me freeze again
Let me, let me, let me
Freeze again to death..

Henry Purcell, “The Cold Song”


В первый, второй и тысячу следующих моментов он чувствует холод.
Он медленно вспоминает: хо-лод. Мороз. Зима. Лед. Искристая игра кристаллов воды; молчаливые, как он сам, реки-зеркала; дети радуются снегу и сугробам, но холод может быть мучителен, подобно оковам самой могилы.
Мо-ги-лы.
Это слово тоже имеет к нему отношение. Пока он сидит, привязанный за руки и ноги и наблюдает расширенными и не реагирующими на свет зрачками за мерным движением ампул – в каждой игла, и каждая игла вонзается ему в плечи, грудь и вены на предплечьях, но не больно, ничуть, ничего не чувствует (кроме холода), слышит: «мо-ги-ла». За-Могилой. Бейонд-зе-Грейв.
Так называет его пожилой длинноволосый, несмотря на залысины, человек в круглых очках, напоминающих подернутые инеем лужицы. Рядом с человеком стоит подросток, девочка, у нее голубовато-серые, будто январское небо, глаза и волосы цвета стали.
Сталь – тоже холодная.
«Холодно. Могила. Я».
Он пытается вспомнить, но на памяти корка арктического льда. Минус девяносто – не меньше.
Бейонд-зе-Грейв. Пускай.
Все же лицо девочки смутно знакомо, ее образ и облик не согревают, но пробуждают; так прорубает себе путь в айсбергах ледокол. Он подчиняется: ему больно не-помнить, и холодно, о, так холодно.
«Холод. Могила».
Еще девочка прихрамывает и ненавидит. Понятие «ненависть» незнакомо ему, но девочка вцепилась в «не-на-висть» и хранит ее под подушкой, подобно тому, как ее сверстницы хранят плюшевых мишек и фотографии любимых певцов. Ему (Бейонд-зе-Грейву) хочется отговорить девочку с январскими глазами – не надо, однако он предпочитает молчать. Это… привычно.
Молчать.
Иглы и ампулы выстреливают, отмеряя секунды – тик-так.
Стре-лять.
Это он умеет. О да.
Затем человек в очках отпускает его, дает одежду. Бейонд-зе-Грейв инстинктивно определяет как ею пользоваться: брюки, рубашка, кожаная куртка и повязка вместо выбитого глаза. Он замирает, трогая не до конца затянувшуюся выемку; глазница на ощупь мягкая и холодная, как свежая почва или тронутый разложением труп.
«Мо-ги-ла».
Еще человек – девочка называет его «доктором Токиокой», дает ему пистолеты. Два массивных орудия убийства. Стре-лять. У-би-вать.
Он кивает.
«За-щи-щать». Это относится к девочке, и пока она стреляет, промахивается и стреляет вновь по жестяным банкам – пули отлетают с клацающим звуком, он наблюдает за ней. У девочки душа из железа, думает он, но тело – слабое, а значит, ее нужно за-щи-щать.
Девочку зовут Мика. Мика Асаги. Дочь Марии Асаги, и вот это имя (Ма-ри-я) на секунду окатывает Бейонд-зе-Грейва жаром, но всего на секунду, а затем вновь воцаряется холод. Ему чудится, будто выдыхает он пары изморози, какие исходят от промерзшего мяса в морозилке – на самом деле, он дышит через раз. Дышать необязательно. У него пустота в груди – вместо легких, сердца. Только мороз.
Холодно.
И тогда он уходит в никуда, искать то, что не помнит – терял ли, а Мика Асаги идет за ним. Вокруг мельтешат чудовища – одинаковые безлицые клоны с белой кожей и штрих-кодом на лбу. Штрих-код нацарапан багровым. Кровью, предполагает Бейонд-Зе-Грейв. Чудовища похожи на пражского Голема и наверняка, сродни ему, хотя Бейонд-зе-Грейв даже не пытается вспомнить, откуда подобная ассоциация.
Големы атакуют его и девочку. Он за-щи-ща-ет. Стреляет. Големы рассыпаются в бело-синюю глину, как и полагается големам, и осколки их напоминают осколки льда. Хрустят под подошвами – хрум-хрум, словно свежий снег. Потом он находит мо-ги-лу.
Свою могилу. От осознания наваливается тяжесть, каменная и многотонная, он знает: на позеленелой от времени надгробной плите его настоящее имя: Брэндон Хит.
Игра слов. Хит – Жара.
Мертвая жара – холод.
«Я умер».
«Мне… холодно».
В конечном итоге, остается только одна мысль, и пока Мика ненавидит – он пытается стряхнуть оковы загробного мороза. Уничтожая големов и… за-щи-ща-я. Дочь Марии Асаги. Нужно за-щи-щать.
Брэндон (он решил, что прежнее имя нравится больше – хотя и не согревает ни на йоту) следует за девочкой, покорно выполняет ее несложные поручения: сядь, встань, надень шляпу, дождись меня. Мика жаждет мести, и от ее жажды тянет – будто от сосуда с жидким азотом. Брэндон умолял бы - отступись, но привык молчать.
Она и доктор Токиока рассказывают о ком-то по имени Гарри МакДауэлл, «Кровавый Гарри», также называют они его. О всемогущей Четверке, верных слугах Кровавого Гарри и властелинах города. О том, что Гарри убил Марию Асаги и ее мужа, разрушил прежний Синдикат, захватил власть и, подобно хищнику, бежит по кровавому следу раненой Мики. Брэндон не понимает, зачем главе Синдиката январская девочка, однако говорит: да. Я уничтожу Четверку. Я уничтожу…
Он запинается.
И тогда доктор Токиока добавляет: Гарри убил тебя тринадцать лет назад.
Брэндон завершает фразу: уничтожу МакДауэлла. Он верит мужчине с мерзлой ртутью вместо глаз, он верит девочке – острые коленки, угловатая фигура и впрямь добавляют ей сходства с ледорубом, например, которым пользуются альпинисты. У Брэндона нет причин не верить.
Все равно – холодно.
И он идет на встречу с непонятными врагами (вра-га-ми?), по пути вновь расстреливая големов – «оркманов».

Людей, смотрящих на него сверху вниз с балкона в заброшенной усадьбе, Брэндон не помнит. Никто из них не вызывает эмоций – прошел бы мимо, не поздоровавшись, не говоря уж о том, чтобы убивать. Пытается сообразить, который из них «Кровавый Гарри» и определяет: голубоглазый мужчина в белом костюме. Что ж, он вполне похож на хозяина города – костюм с иголочки, бриллиантовые запонки и гаванская сигара, в которую мужчина вонзает зубы, словно желая перегрызть кому-то глотку.
Он не помнит, зато помнят его. Лицо Гарри – теперь Брэндон не сомневается, вычислил верно, - перекашивает гримаса, будто наткнулся на полуразложившийся труп собственной жертвы или беспокойного и болтливого призрака в цепях. В каком-то смысле, так и есть – только труп не разложился. Замерз. И не болтлив.
Беловолосый и темнокожий человек по правую руку от МакДауэлла сокрыл лицо оранжевыми очками – на нем они смотрятся, словно клоунский колпак на коронере. Брэндон чувствует, что темнокожий отводит взгляд, и что ему хочется уйти – просто уйти, ничего не объясняя.
По левую руку некто, смахивающий скорее на средних лет байкера – помятая и порыжелая куртка, дешевая сигарета без фильтра и трехдневная щетина. На острых скулах дергаются желваки, а затем «байкер» презрительно сплевывает, говоря что-то о предательстве. Предателем он именует Брэндона.
«Но почему?»
Он не успевает – и по-настоящему не тянет разжимать оледенелые губы – задать вопрос. Предателем называют его еще двое – рослый азиат с острыми, как лезвия, чертами лица и коротышка-толстяк, в последнюю очередь ассоциирующийся с «властелином города».
Предатель, говорят все они, и Брэндон не возражает. Он ведь не помнит – зачем лгать? Может быть, и впрямь предал всех пятерых. В первую очередь, Гарри… ведь это имя вспыхивает кратко и горячо, спичкой, а потом угасает в бессветную ледяную мглу.
- Ты не помнишь? – повторяет толстяк, и Брэндон замечает что-то вроде… недоумения? Страха?
Такой взгляд у новичков-чистильщиков (чи-стиль-щи-ков?) перед первым убийством.
- Меня зовут Боб. Боб Паундмакс, - у толстяка смешное имя, скорее годится для ника в чате. И да, Брэндон его слышал - Брэндон, но не Бейонд-зе-Грейв.
«Хватит», - думает он, - «Мне холодно и я хочу покончить с этим. Вы или я. Стре-лять. Уби-вать».
Похоже, Гарри придерживается того же мнения. Он – первый, за ним чернокожий и «байкер» скрываются за дверью. Задерживается азиат, что-то шепчет парню по имени Боб. «Конечно, Ли», - отвечает тот, а Брэндон чует в словах обоих тревогу.
«Этот Ли боится за него», - машинально отмечает Брэндон.
На самом деле, все равно.
И зачем стре-ля-ет – неясно. Толстяк в последнюю очередь похож на властелина города, а еще меньше - на угрозу; но Брэндон разряжает целую обойму – до последнего патрона. Своего рода месть. Ты меня помнишь, а я – нет.
И мне так, о, так холодно.
И когда забавный человечек трансформируется в жуткую тварь – монстра, вроде тех големов, которых уже привык отстреливать (но големы молчали и не упрекали – почему забыл меня?), он… мерзнет. В эпицентре взрывов – обломки айсберга, огонь застывает в пляску вьюги, и Брэндону тяжело двигаться; сдаться, думает он, просто сдаться – пусть Боб убьет его, если ему хочется, он ведь обещал кому-то, наверное, Гарри или азиату – Ли, он боится убивать, боится того, что _может_ отнять чью-то (не)жизнь, но у каждого убийцы бывает первая кровь на руках…
«За-щи-щать».
«Мика».
Ледоруб впивается в оледенелое тело – сознание? – Брэндона, и подхлестывает его. Стре-лять. Уби-вать.
О да, он умеет.
Раскаленная волна – ужас. Ужас умирающего – пощади, я не хочу умирать. Ужас осознавшего – помоги, я не хочу быть монстром. От жара ломит череп, а вечную мерзлоту разбрызгивает каплями. Брэндон вспоминает.
«Боб. Мы были… приятелями. Друзьями», - поздно. Брэндон едва держится, чужая агония и боль сбивают с ног; оттаивать – всегда тяжко, однако воспоминания ничего не изменят; и он закрывает глаза, вновь ныряя в привычный холод.
Он стре-ля-ет. На сей раз – без передышки.
Убивать, даже бывших друзей, совсем не трудно.

- Ну, поздравляю – один из Четверки мертв. Ты довольна? Хочешь продолжать? – доктор Токиока жесток к Мике. Та сидит в просторном кресле, обняв острые коленки, и короткие волосы свешиваются, закрыв лицо. «Первая кровь», - отстраненно думает Брэндон, вот оно. Первая кровь и первая ломка после.
Сам он – всего-навсего оружие. Пистолет не виновен в том, что из него застрелили кого-то. Во всяком случае, так преподносит Токиока, а Мика плачет беззвучно, но затем резко выпрямляется.
- Да. Я хочу уничтожить их всех.
Брэндон отворачивается. Брэндон не сомневался.
Брэндону холодно.
Вокруг вновь мелькают синеватые, цвета старого льда, бесконечного льда, льда с самого Южного Полюса, ампулы. Окоченелое тело источает пар, точно от замороженной туши. Брэндону хочется заснуть, но мертвые не спят, только отключаются аппаратно.
Когда Брэндон – Бейонд-зе-Грейв - «проснется», вновь отстранится, льдом и метелью, пластинами мерзлой воды. Спасибо, доктор Токиока.
А затем следует за Микой. И почти счастлив, если бы не холод – мертвенный, замогильный холод.
«Байкер» - теперь Брэндон вспомнил имя, Кагасира Банджи, - выскакивает из-за угла, чертиком из табакерки. «Он убийца», - теперь помнит Брэндон. Он убийца – и вероятно, лучший, чем я; не до сомнений – стреляет.
Вот так, уже в одно слово, одну мысль, один (не)выдох – стреляет.
Банджи тоже. Он пытается убить Мику, и та срывается на короткий визг – не из страха за себя, девочки-ледорубы не боятся, но когда пули взрывают окоченелую плоть Брэндона. «Зря беспокоишься», - думает Брэндон, пули гаснут во мне, как искры в воде. Искрами и разлетаются ошметки, а зарастают – промороженным мясом.
Банджи присоединяет другие.
Клин клином. Холод холодом.
От других пуль Брэндон теряет контроль над собой, падает на колени перед хмурым «байкером» в темных очках и с неизменной сигаретой. Стреляет – без промаха, вроде бы, однако Кагасира высококлассный чистильщик, уворачивается.
- Предатель. Предатель, - заколачивает, будто гвозди в гроб. Мика исчезает за углом – спаслась, кажется, ей помог кто-то из старых знакомых. Хорошо.
За-щи-щать.
- Предатель, - сжиженный кислород, космическая пустота, черт его знает, что в этих пулях.
- Будь ты проклят. Ты предал Гарри. Ты предал меня.
Кагасира плюет, слюна попадает на щеку и пахнет табаком, едко и горько.
Брэндон отстреливается. У него нет выбора. Похоже, ранит Кагасиру, или тот решил – нет смысла добивать мертвеца, сам сдохнет, второй раз не труднее первого.
«Мика. Асаги. За-щи-щать».
«Я не… предатель», - Брэндону жаль, что он так и не проговорил вслух. Банджи – тоже друг, он бы понял.
Или нет. _Бывших_ друзей – убивают.
Брэндону холодно перед забытьем.
- Теперь он функционирует только на семьдесят процентов, - голос доктора Токиоки дребезжит из-за череды ампул и тихого щелканья игл. – Зато у нас есть заряды анти-супериор.
«Банджи не супериор», - молчит Брэндон. - «Банджи – просто убийца».
Мика опять плачет, и голос ее звенит, как окутанные инеем ветви под порывами ветра. «Не надо, не плачь», - молчит Брэндон, в нем расплывается раствор-регенерант, маячит синеватое марево. Брэндона отмыли дочиста от грязи и ленивой черной крови, но кисловато-горький запах табачной слюны по-прежнему на его коже. Брэндон нескоро избавится от него.
Но «и это пройдет».

- Беда, - доктор Токиока «включает» Брэндона в аварийном режиме. Брэндон включается. Полностью, на сто процентов, что бы ни говорил доктор о семидесяти.
Беда.
- Мику похитили. И не кто-нибудь, а этот чокнутый садист, Балладберд Ли.
Брэндон кивает. Страшно. Страх похож на дыхание бури, штормовое предупреждение, буран.
Он спасет Мику.
За-щи-щать.
Стре-лять.
Ничего нового, в конечном итоге.
Он пробивается через заградительные посты оркманов, лают выстрелы и с грохотом рассыпаются одинаковые белесые фигуры с алым штампом на лбу. Брэндон не устал, мертвые не устают и не тревожатся. Тогда почему мерещится, будто выпало из ледяной пустоты сердце, дергается – нарывом, гнойной ранкой, заусенцем на пальце?
«Ми-ка».
Девочка-ледоруб. Январские глаза, серые волосы – если прикоснуться, теплая, но на расстоянии морозит не хуже препаратов Токиоки. Продлевает срок… хранения. Проще говоря, Брэндон привязался к ней, так привязываются призраки к зеркалам – тем, где они в последний раз отражались живыми. Она могла бы быть его дочерью, потому что Марию Асаги…
Да. Любил. И отдал добровольно человеку, которому присягнул на верность. Но Мику не отдаст, и уж тем более – какому-то Ли.
Заброшенная железнодорожная станция выстужена: металл и камень недолго помнят электрическое и человечье тепло. Один за другим оркманы рассыпаются в прах, по их хрустящим останкам-снегу идет Брэндон. Спасать Мику. Зеленые блики мелькают в темноте неприкаянными тенями, здесь мириады призраков, он – один из них.
Ли и Мика ждут его.
«Почему?» - хочет спросить Брэндон у длинноволосого азиата, когда тот смеется, а смех у него, будто по стеклу ржавым гвоздем, и бьет в горло Мики лезвием из собственной лодыжки. Не убивает. Острие замирает в миллиметре от тонкой девичьей шейки.
«Почему?» - но Ли сам отвечает на незаданный вопрос. Брэндон мог бы догадаться.
Понимание – тоже жар.
Огонь.
Страдание на узком, как стилет, лице Ли похоже на блики огня. Брэндон думает о законе сцепления: чья-то смерть – всегда боль другого; а отчаяние Ли запредельно и неостановимо, как поток лавы; Брэндону следует сдаться, потому что Ли в своем праве – мстить. Мстить, хотя гибель убийцы не вернет убитого.
Но здесь Мика. Она не должна умереть, а Ли действительно жесток, действительно садист: «Ты познаешь отчаяние, которое познал я». Плевать, что девочка невиновна (невиновна? Разве не она – рука, что нажала курок?) и вновь - ржавый от безумия и страдания смех. Ли превращается в монстра. Супериор. Собирается расчленить сначала Мику.
Брэндон стреляет, но Ли сильнее его.
«Его боль и горе – жар, и они сильнее меня», - пронзенному насквозь Брэндону по-прежнему холодно. Всегда.
Мика.
За-щи-щать.
В темноте слова тают, а холод наползает, намерзает ледяной коркой под напалмом чужого пламени. За-щи-щать. Слу-жить.
Темно.
Доктор Токиока вспарывает темноту, в точности как вспорол посмертие Брэндона когда-то, теперь уже очень давно. Он оживляет (не-кро-райз? Не-кро-рай-зи-ру-ет) поезда, и к хохоту Ли присоединяется визг колес о рельсы, треск лампочек – протест заброшенной станции. Мертвое всегда протестует, если его возвращают к жизни.
Слишком холодно, знает Брэндон. Но теперь можно (за-щи-щать) драться. И он стреляет в супериора-Ли, промолчав: «Прости».
Прости, что отнял единственного, кто был в твоей жизни – не-холодом.
Прости, что убью и тебя.

Доктор Токиока истекает кровью. Она остывает на полу трейлера, расплывается кляксами на белом халате; его лицо покрыто испариной и бледно под цвет седых волос и ртутных очков.
Мика плачет.
Брэндон думает, что она оплакивает каждого – своих и чужих, друзей и врагов, но это всего лишь брызги снега под ударами ледоруба. Мика не из тех, кто отступится. И Брэндон тоже.
Некуда отступать. Он обещал убить МакДауэлла и сделает это, иначе все, – в этот момент Токиока выкашливает сгусток крови, венозно-темный, а следом и кусок метательного лезвия Ли, - бессмысленно.
«Ты просил воскресить тебя. Ты сам», - Брэндон вздрагивает от предсмертных слов доктора.
«Да. За-щи-щать. Не-пре-да-вать», - он смотрит на Мику. У Мики красные белки, но радужка по-прежнему иссиня-серая, как январь и нож.
Они хоронят доктора Токиоку на том же кладбище, где пустует могила Брэндона. Там тихо: никаких оркманов, никаких атак. Наверняка, МакДауэлл тоже устал.
У кладбищенских ворот мелькает неприметный человек в темном костюме. Он приближается с жестом «ладони вперед», почти белый флаг. И передает Брэндону записку.
Разумеется, это продолжение.
Вызов на дуэль от Бейра Уолкена.
...Но поначалу – всего лишь разговор. За Брэндоном увязалась Мика – что ж, ей некуда идти, а темнокожий мужчина не трогает ее; его дочь старше всего лет на пятнадцать, и Бейр Уолкен не из тех, кто вскрывает глотки подросткам.
- Я бы хотел… извиниться.
Закатное солнце бликует и вытанцовывает в оранжевых очках. «Какие у него глаза?» - думает Брэндон, а кулаки его сжимаются. Уолкен продолжает. О Марии и Большом Папе.
- Мне очень жаль.
У него солнца в пластмассе окуляров и голос, будто из дантова ада, озера Коцит, что выморожено до дна. Созревший и переспелый вопрос давно рвется изо рта Брэндона, даже он неспособен сдерживать слова вечно; на его пальцах следы крови доктора Токиоки, пахнут пальцы порохом и дымом, и, конечно, холодом.
- Почему? – кричит Брэндон, и замахивается - ударить Уолкена. Разбить морковно-рыжую пластмассу, фальшивое солнце.
Тот отбивает удар с легкостью, позволяющей диагностировать: Уолкен _тоже_.
Супериор. Монстр. Нечеловек – продал душу, превратился в голема во имя Гарри МакДауэлла.
Четверка, властелины города. Они служили Гарри МакДауэллу самоотверженно и слепо, как сказочные вассалы столь же сказочному сюзерену, например, из царства фейри. Или чудовищ.
Продали душу? Нет. Отдали безвозмездно.
«За-щи-щать. Не-пре-да-вать».
А его кличут – предатель. Неправда. Они – предатели. Брэндон верен (мертвецу? Оставьте мертвых мертвецам!) господину Асаги, его дочери (кому она нужна теперь, забыли давно, но ты продолжаешь убивать); Брэндон задохнулся бы от арктического мороза, но ходячим трупам воздух ни к чему.
«Я не предатель. Вы, а не я. Гарри. Предатель».
- Вечером. Я жду тебя, - Уолкен уходит, кивнув напоследок Мике.
К ночи повалил снег.
Вьюга переполнила город, отчего сделался каменный муравейник из домов, магистралей и машин похожим на стеклянный шар – красивый, замкнутый и холодный. Брэндон оставил Мику в безопасном месте, проговорив: «Будь осторожна».
Впрочем, Мике ничего не угрожает. Бейр Уолкен не из тех, кто нападает со спины.
Зато Бейр Уолкен любит традиции, и грядущий поединок обставлен с тщательностью, воистину достойной японских церемоний. Уолкен не японец, но его оружие – катана, его одежда – кимоно, двери его хижины – из бумаги, а во дворе чернеет витой ствол сакуры. Внезапно Брэндона охватывает печаль: он или Бейр не увидят более розовато-белых цветков декоративной вишни. А скорее всего, оба не увидят.
Бейр приветствует его поклоном.
- Почему? – в который раз. Молчаливый некрорайз забыл остальные слова.
- Моя дочь. Шерри, - Бейр опускает голову, и в полумраке оранжевые очки неотличимы от лица, он кажется безглазым. – Ради нее.
Затем выхватывает катану.
«По крайней мере, он ответил», - Брэндон мешкает, у Бейра достаточно форы, чтобы перевоплотиться в супериора – многорукую тварь, похожую на гротескную имитацию бога Шивы. Или японского бога? Сколько рук у японских богов?
Вокруг носится безумным пчелиным роем снег. Много, много снега.
Брэндон стреляет.
За-щи-щать.
«Ты понимаешь. У тебя – Шерри, у меня – Мика».
Не-пре-да-вать.
«Прости».
Брэндон жалеет, что память вернулась к нему. В деталях проступает из прошлого, сначала силуэтом, а потом густеет и наливается оттенками: такой же холодный вечер, много лет назад. В том вечере - двое мальчишек, спасенные рослым темнокожим мужчиной в строгом костюме и ярко-оранжевых очках.
«Я должен тебе собственную жизнь, Бейр».
Но слишком поздно; Брэндон думает о Мике и брызгах льда от каждого удара острием, и стре-ля-ет – зарядами-антисупериор, которые льдисто-голубые, ядовитые пули облепляют Уолкена, а внутри Брэндона вновь горячо.
Что это?
На сей раз, вина.
«Ты спас мне жизнь. Я убиваю тебя».
Постепенно пули-антисупериор разрушают руку за рукой, монструозное колесо распадается, и под черным скелетом сакуры вновь лежит человек. Смертельно раненый человек, чьи белые волосы неотличимы от снега. Рядом валяются разбитые очки.
- Хорошая… работа… Брэндон.
Глаза у Бейра почти багряные. Как кровь.
Или огонь.
Но они гаснут, и Брэндона укрывает нетающий снег.

Вторая битва с Банджи полна света. Наутро после метели и смерти Бейра Уолкена мир выбелен, как потолок после ремонта, такое сравнение настойчиво лезет в голову, пока Брэндон изучает место второго – финального? – поединка с Кагасирой.
Оба опытные убийцы, ни один не нападает первым. Ждут.
Словно два кота перед дракой, является новое сравнение: где-то протяжно и настойчиво кричит кошка. Банджи выплевывает незажженную сигарету:
- Привет. Братишка.
В традиционном обращении искра зажигалки и все пламя преисподней.
Братишка - предатель.
«Ты предал Гарри. Ты предал меня».
«Нет. Ты предал… братишка».
От выстрела Банджи уворачивается. От второго – нет, пуля должна расколошматить кисть руки в месиво, культю, а он щелкает целыми пальцами.
«Ты тоже. Вассал-монстр. Супериор».
Брэндон ненавидит холод, супериоров и Банджи, который в отличие от Боба, Ли и Бейра, не меняет облик, оставаясь собою – насмешливым «байкером» в потертой коричневой куртке с колючками щетины на щеках и подбородке.
Успевает даже перехватить новую сигарету.
В перерожденных, в монстров целиться и выпускать обойму за обойму куда проще. Банджи смеется. Брэндона морозит, знобит (ложь, мертвых не знобит – комнатная температура и вечный покой) среди стекол, потолков, пролетов лестниц и белизны. Свет вычерчивает полузнакомые фигуры, но Брэндону некогда оглядываться.
Банджи не меняется внешне, но скорость – запредельная. Скорость света.
Надсадно орет кошка.
Брэндон ненавидит и кошку тоже.
Когда Банджи попадает в него - «на каждый антисупериор есть свой антинекрорайз, братишка», Брэндон испытывает почти облегчение. Закончится. Сейчас это закончится, и он…
«За-щи-щать».
«Не-пре-да-вать».
…не доберется до сюзерена Четверых вассалов, Гарри МакДауэлла.
Они лежат с Банджи на скользком паркете, голова к голове. На паркете множество царапин, следов от грязной обуви и рытвин от пуль. Кагасиру медленно рассеивает в пепел, он курит сигарету и катает стреляную гильзу. Наконец-то высунулась из укрытия и обнюхивает хозяина беспокойная кошка. Она чихает: сухой прах умирающего супериора забил нос.
Брэндона тоже продернули трещины, словно расколошматили ледяную фигуру. Они квиты. Отлично.
- Хороший бой, братишка, - говорит Банджи, и его разметывает на светящиеся крупинки, а Брэндон думает, что свет – это тепло. Пусть и недолгое.
Но Банджи ведь простил его.
- Покойся с миром, - Брэндон хочет поймать кошку, чтобы отдать ее Мике: позаботься, но кошка скрывается за пеленою многоэтажного света.
Перед Брэндоном – цель.
Гарри МакДауэлл.
От холода сводит сначала ступни, покрытый шрамами и свежими трещинами мертвец сгибается пополам: в кованом сапоге крошатся, как сухари в ступе, собственные пальцы; выше и выше, Брэндон заставляет мертвые легкие качать воздух. Дыши. Через холод.
Так нужно.
МакДауэлл ждет его.

Но встреча их совсем иная.
Брэндон не ворвался в неприступную Башню Нового Миллениона и не столкнулся там с ее хозяином, «Кровавым Гарри» в белом костюме с бриллиантовыми запонками и дорогой сигарой в зубах. Гарри сам пришел к нему, и пиджак его залит кровью. Это чужая кровь, понимает Брэндон.
Гарри, срываясь на гримасы полурыдания, поясняет: Шерри.
«Прости, Бейр», - Брэндон думает о Мике, которую охраняют «свои люди» - отступники, покинувшие свергнутого и лишившегося своих вассалов, короля. За ее жизнь заплачено так дорого. В том числе, невинными душами.
«За-щи-щать».
Его миссия окончена.
«Надеюсь, ты проживешь долгую и счастливую жизнь, Мика Асаги».
Стре-лять в Гарри МакДауэлла Брэндон неспособен. Нарушил обещание – какая разница, он – дважды предатель, пускай. Не-пре-да-вать – формула, в конечном итоге, разворачивается на простые числа: смерть, боль, холод.
«Кровавый Гарри», тиран – неважно. Рядом с ним чуть теплее.
У Брэндона щербится покореженной штукатуркой лицо и отшелушиваются нос и губы, однако он послушно глотает из горла предложенный Гарри бурбон. «Помнишь – тот год, когда мы стали частью Семьи?» - смеется Гарри, слезы бороздят морщины на его щеках, а смех похож на предсмертный оскал.
Или посмертный. В покинутой хибаре они за гранью бытия. Бурбон растекается жидкой плазмой по горлу и пищеводу, застревает где-то по пути к атрофированному желудку Брэндона.
Он пытается улыбнуться, и губы осыпаются, пыль к пыли, на грязном столе мало следов. Зато полным-полно призраков – по всем углам призраки; духи тех, кого когда-либо знали Брэндон и Гарри, и кто умер с их именами на устах.
Алкоголь не действует на мертвых, но прогревает немного. Бутылка – из рук Гарри.
Брэндону плевать на то, кто из них предатель.
Брэндону плевать на то, что Гарри когда-то убил его.
- Помнишь ли ты…
Брэндон помнит.
Сиротский приют, жаркие улицы и их последнее лето – до крупицы, до парашютов-одуванчиков, застиранного белья на заднем дворе и голубого в яблоках облаков, неба. Тогда холода не было. Туда нет доступа зиме.
«Спасибо за лето. Вечное лето», - Брэндон держит руку Гарри в ладони. Ногти и пальцы тоже крошатся, лопаются и пружинами в сломанной машине выпирают кости суставов; Гарри осторожно перебирает его полустертые песчаные фаланги.
Прикосновения Гарри горячие, будто набрал в горсти солнечных зайчиков. Он мечтал наловить их, когда ему было пять. Наловить и держать дома вместо ручных зверьков.
«Я прощен. Я прощаю», - говорить Брэндон больше не может, у него нет рта. Но Гарри проговаривает вслух, а он кивает, склонив голову набок и завесившись паутинно-серыми волосами.
Это оттепель, а то и весна.
И потом, когда (шакалы) отступники находят их убежище, отстреливаются синхронно, плечом к плечу, так полагается лучшим друзьям; Брэндону известен финал – всегда одно, холод и смерть. Двадцать против двоих – рассыпающегося мертвеца и простого парня с пистолетом.
«Не бойся холода», - молча произносит Брэндон. Гарри понимает его, как понимал много лет назад. Из пулевых ран выхлестывается кровь, и разлетаются куски мяса – трепетно-обжигающие; зима и ее шакалы пожирают свежую плоть наравне с давно окоченелой.
«Не бойся», - повторяет Брэндон.
Зима не страшна.
Вдвоем не бывает холодно.