Глава 1"...and behind him, in the dreadful silence, the boy spoke from too far beneath him.
- Go then. There are other worlds than these.”
The Dark Tower: The Gunslinger
Stephen King*
Золотое сияние мягко обволакивало все вокруг. Лучи отражались в окнах, разбивались о стекла и осыпались полосками на мощеный двор. Далеко, на горизонте, золото уступало место иному металлу: там разрасталось медно-красное зарево закатного солнца.
Энрико и сам чувствовал себя железным человеком. Чеканя шаг, не сгибая спину, он механически шагал к дверям очередного приюта. Золотой свет, как и звонкий серебристый смех, разбивался о сталь его брони.
Он не станет больше реагировать на насмешки и оскорбления. Пусть, пусть на этот раз не будет больше необдуманных поступков, неразумных побегов, всех этих мученических выступлений против толпы. Не дождутся. Энрико с первых лет жизни усвоил, что такое честь, и почему ее у него быть не может.
Почему такой, как он, недостоин.
После нескольких неудачных доказательств обратного и трех приютов, где ему были не рады, Энрико понял еще одну вещь. Без чести жить было гораздо проще.
Отлеживаясь в очередной палате, или прячась в библиотеке от не в меру буйных ровесников, он мечтал, что сейчас – вдруг – войдут его родители. Немного повзрослев, Энрико поменял бесполезные мечты на книги: исторические, политические, – книги поглотили его, а в голове стали возникать отнюдь не детские мысли.
Больше всего ему нравилось читать о крестовых походах. Сама идея использования веры, как щита, ради достижения истинной корыстной цели вызывала у него восторг. Прочнее любого металла, вера сковывала людей вместе, пронзала сердца и бросала в атаку. Оставалось лишь собирать плоды с поля битвы: земли, богатство, власть.
…Энрико сжал в руке молитвенник и еще сильнее расправил плечи. Он буквально слышал, как гремят доспехи, видел, как они сверкают на солнце. В этот момент он верил истово и искренне.
Верил в себя.
Внезапно свет начал тускнеть, день обратился в ночь, осталось только алое зарево на горизонте и скрежет металла. Максвелл несколько секунд не мог сообразить, куда делся приютский двор, но тут налетевший ветер принес запах дыма, и Энрико проснулся окончательно. Внутри все замирало, как и тогда, во сне, предвкушая новую битву.
Ему, ему подчинялись все эти люди.
Он командовал тысячами рыцарей, готовых отдать жизнь по его приказу.
Смотрите все, это он получил сан архиепископа. Смотрите, Тринадцатый отдел сотрет с лица земли и порочный город, и всю нечисть, какой бы бессмертной и всесильной она ни была.
Преклоните колени, пощады не будет.
Таков его приказ.
Происходящее можно было описать одним словом – триумф. Безумная улыбка исказила лицо Максвелла, когда он глядел на отблески огня. Триумф наполнял все его существо, когда один за другим в небо взлетали вертолеты, унося ввысь его ангелов, воинов, влекомых верой.
Стрекот становился все громче и громче, истончался, пока не перешел в непрерывный надсадный вой.
Энрико протянул руку, ударил раз, другой. Послышался грохот, и вой стих.
– Господи, сделай так, чтобы чертов будильник, наконец, разбился, – прошептал Максвелл в подушку. Встать сию минуту казалось подвигом, достойным медали: мышцы неприятно ныли, сердце колотилось о ребра, словно он только что пробежал несколько километров. Энрико попытался вспомнить, что же ему приснилось, но образы уже растаяли в мягком утреннем свете.
Он приоткрыл один глаз, покосился на пол. Оттуда ему с невредимого экрана подмигнули зеленые цифры.
Энрико выдохнул воздух с остатками сна, резко поднялся на ноги, вон из объятий перекрученных простыней.
День обещал быть тяжелым.
Даже рассвет за окном казался воинственным пурпурным знаменем. Что-то шевельнулось на задворках памяти при виде этой красной полосы, вспыхнуло секундным образом, и исчезло, вытесненное насущными проблемами.
Душ, кофе, газета, проверить почту, только рабочую, личное потом. Отработано до автоматизма.
Не забыть договориться о генеральной уборке ближе к выходным, иначе опять целый час выслушивать лекцию о том, что он живет на работе, а дома у него живут только пауки, а делить квартиру с пауками она не намерена… И все в том же духе. А он будет объяснять, что если бы она переехала, то ни одно насекомое не выдержало бы такого соседства, а потом она обидится, и еще полдня они не будут разговаривать, но к вечеру… Так. Стоп. Работа.
Еще раз просмотреть документы.
Позвонить мастеру: пусть починит эту несчастную ступеньку, пока кто-нибудь не свернул себе шею.
Напомнить Витторио о пражском инциденте: нельзя откладывать решение этой проблемы на потом.
Прогнать готовое выступление еще раз: сегодняшние переговоры должны пройти идеально.
Они обязаны пройти идеально.
Энрико знал, что за спиной его называют самоуверенным, но знал он также, что у этой уверенности есть веские основания.
С самого первого дня работы в министерстве он не дал ни единого повода усомниться в своей компетентности. Он брался за поручения, которые другие обходили стороной, считая ниже своего достоинства, или напротив, слишком сложными, и выполнял их с блеском.
Благодаря острому уму его заметили и выделили среди однокурсников. Дальше Максвеллу пришлось делать выбор, первый, так называемый, Важный выбор в своей жизни. Продолжить держаться за веру и эфемерные принципы и пытаться сделать карьеру в лоне церкви, или отбросить ненужные убеждения и пойти вперед, налегке, без мук совести и суровых католических законов.
Максвелл выбрал второе. Постигший искусство дипломатии в возрасте десяти лет, когда ему пришло в голову, что проще заключить взаимовыгодную сделку, чем вступать в открытый конфликт, он усовершенствовал свое мастерство в Университете.
За два года работы атташе в Лондоне он выучил еще несколько полезных жизненных уроков, и, вернувшись на родину, пошел в гору, ужом извиваясь меж острых камней интриг и закулисных страстей.
Подобная тактика дала весьма недурной результат. К своим двадцати четырем годам Энрико стал секретарем помощника министра иностранных дел Италии. Освоившись в должности, он с некоторым удивлением обнаружил, что в его руках оказалось гораздо больше нитей, чем он мог себе вообразить. Стекались потоки информации, слухи и проверенные факты переплетались в причудливые узоры, именуемые международными отношениями, а на деле представляющие собой обыкновенный обмен деньгами и властью. Если Максвелл и думал о себе, как о шестеренке в этом огромном механизме целой страны, то только как о труднозаменимой, весьма уникальной шестеренке.
Сделав последний глоток остывшего уже кофе, Энрико подхватил портфель с бумагами, сдернул с вешалки пиджак и спустился в сладкий воздух весеннего Рима. Город только начинал просыпаться, к ароматам цветущих деревьев начал примешиваться запах свежей сдобы из кондитерской напротив.
На секунду Максвелл замер, стоя перед распахнутой дверью машины, пригладил волосы, и без того аккуратно собранные в хвост. Улыбка тронула уголки его губ.
Все будет так, как он захочет.
И, заглушенный урчанием двигателя, на краю сознания раздался шепот…
…Таков его приказ...
***
Он шагал по коридорам дворца. И пусть этот дворец не застал ни одну особу королевских кровей, его стены казались не менее величественными, чем стены древних замков, а уж заговоры, которые рождались здесь последние несколько десятилетий, и подавно не уступали дворцовым козням.
Самым хитроумным и тщеславным правителям прошлого и в голову не могло прийти, какого масштаба достигнет одна официально не существующая империя.
Наблюдая за преобразованиями, происходящими в Европе, Максвелл видел не просто интеграцию, перед ним возникал образ стран, которые, скрипя корнями традиций и устоев, раскачивались, сцеплялись ветвями новейших соглашений. Объединились границы, слились экономики, теперь настал черед общей валюты, и в конференц-зале уже были разложены папки, содержание которых позволит сделать еще один шаг в задуманном направлении. Сейчас в зале было пусто и тихо, но спустя несколько часов гул голосов и шорох бумаг разрушит эту тишину, с мерным шумом кондиционер будет остужать горячий майский воздух, но вряд ли ему удастся снизить градус беседы, больше напоминающей бескровную битву.
Энрико давно уже перестал воспринимать переговоры как нечто особенное. Его опыт позволял избежать неприятных побочных эффектов, вроде потных ладоней или боязни запнуться. Осталось только ощущение пульсирующей в висках крови, когда те самые нити в его руках начинали шевелиться, сплетаясь в желанную картину.
Любил ли Энрико свою работу? Нет, он не представлял себе жизни без нее.
Войдя в кабинет и выслушав последние новости от секретарши, он погрузился в незаконченный отчет о деятельности чешского консульства. К полудню его лучезарное настроение заметно потускнело. Дипломаты из Праги позвонили не меньше тысячи раз, Витторио все еще не было, а голова нещадно гудела, то ли от количества выпитого кофе, то ли от беспокойной ночи.
Когда дверь тихонько скрипнула, впуская очередного посетителя, наверняка мечтающего оторвать Энрико от многострадального документа, он даже не взглянул на вошедшего.
– Рик, опять засиделся за своими бумагами! Обед пропустишь.
Максвелл вздрогнул.
Он будто перенесся на десять лет назад. Кабинет вытянулся, потемнел, превратился в угрюмую приютскую библиотеку.
Только один человек на свете называл его так. Отогнав наваждение, Энрико с удивлением обнаружил, что Хайнкель уже устроилась в кресле у окна, насмешливо нахмурив брови.
– Сколько раз можно повторять, что я не стану больше таскать тебе еду. Буквами сыт не будешь.
– Я лучше съем книжный шкаф со всеми книгами, чем еще хоть раз в жизни притронусь к стряпне нашего старого повара, – скривился Энрико, пряча улыбку.
Хайнкель нахмурилась еще сильнее, но через мгновенье веселье взяло верх, и знакомый глуховатый смех наполнил комнату.
– Тогда пойдем, покажешь, что готовят в ваших международных кулуарах.
– Буквы, в основном. – Энрико потряс отчетом, откладывая его в сторону. – Но круассаны и кофе тоже можно найти.
***
Максвелл предпочитал ресторанчик напротив министерства. Там, под ярким небом, смена обстановки не раз помогала найти выход из тупиковой ситуации.
Мысленно он продолжал составлять письмо Брожеку, стараясь сгладить наиболее острые моменты и избежать хотя бы некоторых последствий конфликта.
Эта привычка – постоянно все продумывать – стала неотъемлемой чертой его характера, но сейчас она скорее раздражала, мешала сосредоточиться на собеседнице.
Хайнкель не торопилась начинать разговор, задумчиво потягивая каппучино и поглядывая на редких прохожих. Ветер трепал ее пушистую шевелюру, никак не вяжущуюся с холодными внимательными глазами под светлой челкой.
Даже спустя много лет знакомства, Максвеллу иногда казалось, что она видит его насквозь. Именно благодаря этому умению в свое время Хайнкель совершила невозможное: с первой встречи раскусила Максвелла и не отреклась от него.
К двенадцати годам Энрико возомнил себя великим манипулятором, лестью и шантажом заставляющим других плясать под свою дудку.
Других, но не Хайнкель.
Она каким-то образом всегда знала, что у него на уме, наблюдала со стороны, не останавливая и не поощряя.
Максвеллу оставалось лишь благодарить Бога, что она не вошла в число его врагов. Быстрота реакции, хватка и способность извлекать выгоду из любой ситуации делали ее весьма опасным противником даже в детстве, а уж теперь – тем более.
Со стороны могло показаться, что за столиком сидит абсолютно обычная девушка. Короткая стрижка, строгий деловой костюм, такие особы могли встретиться в банке, в офисе крупной компании. Незнакомые люди, особенно мужчины, часто принимали ее за молоденькую стажерку, некоторые даже предлагали протекцию в этом жестоком мире бизнеса. В отличие от Энрико, они не знали, что хрупкая на вид девушка может убить человека голыми руками. И до определенного момента не замечали кобуры, прикрытой полой пиджака.
Максвелл находил это забавным. Обманчивая внешность, столь полезная взрослому человеку, ребенку не помогла ничуть. Кажется, никто в приюте не оказывался в полиции чаще Хайнкель, никто не вытерпел больше нравоучений от отца Андерсона. Как-то раз Энрико подслушал, что именно священник пытался втолковать своей подопечной. Андерсон долго говорил о целях, о том, как бессмысленно тратить силы впустую. Максвелл тогда сделал вывод, что направленная агрессия грехом, видимо, не является. Хайнкель же кивала с бесстрастным лицом и делала выводы для себя. А через два года объявила, что ее пригласили продолжить образование в спецшколе при AISE**. На вопрос, как вообще эта организация узнала о ее существовании, она ответила, не прекращая собирать вещи: «Случайно. Как, в общем-то, и я о ней». И в этом была вся Хайнкель: цель нашла ее сама, позволив направить энергию в продуктивное, а главное – в перспективное русло.
– Ты по работе здесь, или… – Энрико замялся, сообразив, что вряд ли в разгар буднего дня Хайнкель праздно сидела бы в кафе, – что-нибудь случилось?
– Ты такой смешной, когда волнуешься, но не хочешь, чтобы другие заметили. – Она поставила пустую чашку на стол и протянула руку, едва касаясь пальцами его лба. – Вот тут залегает складка, а тон становится такой безразличный сразу, чуть ли не пренебрежительный. Отлично, теперь ты сердишься.
Максвелл отодвинулся вместе со стулом, он терпеть не мог, когда Хайнкель говорила так, будто была его старшей сестрой.
– Ладно тебе, Рик, ведешь себя как ребе… все-все, молчу. Это не у меня случилось, а у вас, между прочим. Несколько сотен антиглобалистов, их пока удается держать на расстоянии от министерства, но лучше перестраховаться.
Он кивнул, стараясь перестать хмуриться. Какой-то внутренний инстинкт подмывал его вытянуть из Хайнкель как можно больше информации, и только одинокий слабый голос совести шептал, что нельзя мешать дружбу и дела. В конце концов, он сдался.
– Вольф, ты меня знаешь, немедленно скажи какую-нибудь чушь про секретность, пока я не воспользовался твоим служебным положением.
– Пять минут продержался, практически рекорд, поздравляю, – ухмыльнулась Хайнкель. – В прошлый раз, помнится, тебе нужен был доступ к базам данных, и никакая секретность не смущала.
Энрико и глазом не моргнул.
– Это была необходимость, а не прихоть.
– И объяснял бы ты это святому Петру, если бы нас поймали.
Он выставил вперед ладони, пресекая бурю.
– Сегодня я действительно ничего не могу рассказать, Рик.
– Оставь, просто дурная привычка. Каждый раз перед крупным переговорами чувствую себя золотоискателем: с утра до вечера промываю тонны песка, чтобы наскрести на козырного туза в рукаве.
– И не зря. Ты же «тот самый» Максвелл, серый кардинал министерства.
Энрико улыбнулся. В детских мечтах подобные прозвища доставались ему куда легче, чем в реальной жизни, зато и удовлетворения от них было куда меньше.
– А ведь все было возможно, помнишь? Я мог стать и настоящим кардиналом…
…Принять сан…
Внезапно дыхание перехватило, и тут же закружилась голова, так что Максвеллу пришлось судорожно вцепиться в подлокотники, чтобы не вылететь в слишком яркое небо при очередном кульбите своенравного сознания.
Ровные ряды рыцарей в доспехах застыли перед ним, ветер колыхал на груди лиловую ленту, нет, не просто ленту, епитрахиль архиепископа.
– Рик!
Звуки были глухие, как сквозь вату, но жуткое головокружение закончилось, как и видение, оставив после себя холодный пот и испуганное лицо Хайнкель.
– Рик, тебе плохо?
– Все в порядке. – Максвелл удивился, что смог сказать это абсолютно спокойно, ему казалось, что сердце в районе горла обязательно должно помешать.
Но Хайнкель уже обогнула стол и теперь настойчиво пыталась измерить его пульс.
– Тебе стоит пересмотреть свои представления о порядке, – заметила она, оставив попытки поймать его руку и просто засунув пальцы за воротник рубашки. – Сто десять ударов – многовато для человека, последние полчаса спокойно просидевшего на месте, не находишь?
Энрико помотал головой.
– Упрямый, помешанный на работе придурок! – Глаза Хайнкель опасно сверкнули. – Хочешь умереть от инфаркта, не дожив до тридцати, зато в кресле министра?!
– Успокойся. Пожалуйста, сядь, – попросил Максвелл, – это не из-за работы. Я не знаю… Сегодня ночью мне приснился сон, он был… странный.
– При чем тут… – снова начала Хайнкель.
– Проснувшись, я забыл, что мне снилось, а сейчас все вдруг вспыхнуло в голове, очень яркие картинки.
– Всем снятся сны, Рик, но не все от этого белеют и отключаются.
– Нет, ты… это не то. Так реалистично, знаешь, первый сон был воспоминанием о том, как я впервые оказался во дворе нашего приюта. А второй – вообще ни на что не похож. Я был священником и командовал армией крестоносцев, глядя на какой-то пылающий город.
Максвелл с вызовом посмотрел на Хайнкель, ожидая насмешки. Она-то знала, какую роль сыграли рассказы о крестовых походах в его судьбе.
– Все объяснимо: подсознание старается оградить тебя от внешних негативных факторов в виде стресса от предстоящих переговоров, с помощью защитных механизмов, визуализировавшихся в знакомый с детства образ – броня и меч. И, так как для тебя важно постоянно контролировать ситуацию, подсознание любезно сделало тебя полководцем. Но все усилия психики пойдут коту под хвост, если ты продолжишь работать в том же духе.
– Хорошая теоретическая подготовка. – Максвелл нарочно проигнорировал последнее замечание. – Но ведь это не профессиональное, я прав?
Переводить тему в этом направлении было жестоко, зато сработало стопроцентно.
Хайнкель тут же поникла и отвела взгляд.
– Да, в последнее время стараюсь разобраться в подобной литературе. Не знаю, зачем. Просто, при мысли, что я никак не могу помочь, я…
Беззвучно обругав себя последними словами, Энрико ободряюще сжал ее ладонь.
– Как она?
– Снова обострение. Большую часть времени на успокоительных и релаксантах.
Они росли вместе с Юмико, вместе взрослели, только ей в жизни повезло гораздо меньше. Развившаяся к шестнадцати годам тяжелая форма шизофрении не позволила ей из приюта попасть в нормальную жизнь.
Юмико, сама того не подозревая, сделала дружбу Хайнкель и Максвелла еще крепче, связав их смутным чувством вины за свою успешность. Но если Энрико для успокоения совести достаточно было ежемесячно переводить необходимую сумму на счет частной клиники, то Хайнкель не оставляла попыток сделать что-нибудь более конструктивное.
Они посидели еще несколько минут в тишине, как и много лет назад, обходясь без слов, чтобы понять друг друга.
Его сердцебиение пришло в норму, а она снова лениво поглядывала на прохожих. Через мгновение им предстояло возвратиться к своим обязанностям, снова принимать решения и брать ответственность. Но сейчас, в ресторанчике под ярким майским небом время, казалось, замедлило свой бег.
В этот момент Энрико понял, что же следует написать Брожеку.
***
Вечер все-таки наступил, и это казалось чудом. Максвелл едва помнил, как добрался домой. В голове продолжали крутиться обрывки разговоров, какие-то пункты соглашения, всплывали лица и имена. Он справился, сегодня все прошло как по маслу, но усталость мешала ощутить хоть какую-нибудь радость по этому поводу.
Энрико немного пришел в себя на лестнице, когда в темноте запнулся о сломанную ступеньку. Помянул недобрым словом свою забывчивость, пообещав, что завтра непременно решит вопрос. Ступенька скрипнула, словно кто-то тихонько хихикнул. Максвелл, не оборачиваясь, показал лестнице средний палец. Хихикнуло-скрипнуло еще раз, и он понял, что Хайнкель права, и ему действительно надо отдохнуть.
Его хватило на то, чтобы аккуратно расстегнуть пуговицы на рубашке и выпутаться из брюк, как назло сопротивлявшихся изо всех сил. Не утруждая себя розысками одеяла, он упал на кровать, нашарил на полу будильник, со стоном включил его. После этих манипуляций он, окончательно обессиленный, мгновенно уснул.
Чернота ночи была подозрительно разбавленной, словно подсвеченной огромными факелами.
Машина с помятым капотом отчего-то привлекла его внимание. Почему среди целого ада из покореженного железа и горящих домов ему оказалась важна именно эта машина?
Не только он проявил к ней интерес. С огромной скоростью туда приближались какие-то уродливые существа, напоминающие людей. Горящие глаза и оскаленные острые зубы делали их похожими на зомби из фильмов ужасов, а форма и автоматы напоминали амуницию немецких солдат времен Второй мировой.
– Интегра Хеллсинг! – прокричал один из монстров, запрыгивая на крышу машины, и готовясь пронзить ее штыком. – Приказом нашего главнокомандующего, готовься к смерти!
Энрико рванулся вперед, пытаясь закричать, но обнаружил, что у него нет тела, следовательно, двигаться и использовать голосовые связки было невозможно.
Вдруг что-то сверкнуло, стальная вспышка пронзила смрадный воздух, и голова зомби отделилась от тела, вздымая фонтаны крови. Кровь забрызгала бледное лицо и волосы девушки, которую Энрико знал уже много лет, но сейчас словно видел впервые. Она всегда рубила не задумываясь, но здесь… На покрытой пеплом улице стоял блестящий, нестерпимо сияющий остов, всего лишь скелет настоящей Интегры Хеллсинг. Жесткость, ощущавшаяся в ней постоянно, державшая в напряжении, сменилась жестокостью человека, привыкшего подчинять. Все стало резче, скулы, движения, взгляд.
Ее глаза…
Энрико захотелось немедленно подойти и загородить ее от всех ужасов, от этих жутких зомби, чтобы ей больше никогда в жизни не пришлось смотреть на мир такими глазами. Чтобы побелевшие пальцы разжались и выпустили эфес. Он ни на миг не сомневался, что она способна искромсать монстров, но лед ее ухмылки вызывал почти физическую боль во всем его несуществующем теле.
Вполне осознавая на сей раз, что все вокруг не имеет к реальности ни малейшего отношения, Максвелл все равно дико удивился, увидев, как перед Интегрой буквально из ниоткуда возник падре Андерсон. Выглядел священник весьма устрашающе, в основном из-за оскала, но и странного вида клинки добавляли остроты впечатлению.
Появление Андерсона Интегру скорее неприятно поразило. Что успел натворить падре, с которым в обычной жизни девушка была незнакома, оставалось для Максвелла загадкой.
Сюрреализм нарастал с каждой минутой, с каждым новым бойцом, возникавшим на крышах зданий. Хайнкель с двумя пистолетами выглядела более или менее гармонично, но Юмико в одеянии монахини?!
А потом Андерсон заговорил.
Он нес нелепую чушь, но глаза за стеклами очков горели безумным, фанатичным огнем, и могучий голос раздавался на много миль вокруг. Вдруг Энрико почувствовал гордость, растущую в глубине души. Собственническое удовлетворение от того, как слаженно двигались и отвечали Искариоты, члены Тринадцатого отдела. Энергия, волнами исходившая от них, пронизывала пространство, когда кричали они:
Мы апостолы и не апостолы,
предатели и не предатели!
Когда клинки Андерсона рассекали мерзкую плоть нечисти, обращая в прах.
Мы мертвецы, собирающие мертвецов.
Мы лишь покорно молим Господа о прощении - и боремся с врагами Господа нашего.
Не вера, но что-то древнее, языческое, поднималось в душе Максвелла.
Наш кинжал разит в ночной тьме, наш яд отравляет пищу.
Мы - УБИЙЦЫ, ИУДЫ, УБИЙЦЫ!
В этот момент его вытряхнуло из сна, и из кровати тоже вытряхнуло, точнее, он сам умудрился перевернуться и сверзиться вниз, и, кажется, судя по жалобному треску, все-таки раздавил будильник.
Пару секунд он приходил в себя, всклокоченный и помятый.
Бред. Какой же ему снился бред. Несмотря на несуразность, сон был плотный, полный деталей, вроде трещины на лобовом стекле, или горячего ветра. И эти твари…
Энрико поморщился. Твари были просто отвратительны, а при мысли, что они могли притронуться к Интегре, желудок и вовсе подкатывал к горлу.
На полу было жестко и прохладно, но Максвелл вытянулся, закинув руки за голову, не горя желанием возвращаться в душную постель. Вряд ли до утра ему удастся заснуть.
Из приоткрытого окна изредка доносился шелест листьев. Вдалеке шумел бессонный город. Энрико бы с радостью сейчас окунулся в пеструю толпу, лишь бы избавиться от тягостного ощущения, оставленного кошмаром. Минута утекала за минутой, но тревога и не думала проходить. Нервы натягивались все сильнее и сильнее, прогоняя по телу дрожь.
Странное фырканье из-под кровати заставило Максвелла не просто вздрогнуть, но буквально подскочить на месте. Он резко перекатился на бок и вгляделся в темноту. Постепенно глаза привыкли, и Энрико со свистом выдохнул и усмехнулся. Слуховые галлюцинации, повышенная нервозность, резкость движений – видел бы его кто-нибудь из коллег сейчас, и прощай «серый кардинал» Максвелл, здравствуй «психованный параноик».
Под кроватью не оказалось ничего, кроме пыли. Он уже видел, как выгибается светлая бровь, а губы сжимаются в тонкую полоску.
Господи, да если бы она только согласилась переехать… Он прекрасно понимал, что все эти разговоры ничего не значат, что ей плевать и на пыль, и на гипотетических пауков. Просто из всех девушек он умудрился выбрать такую же тщеславную занозу, как и он сам. Уехать в другую страну, не навсегда даже, а на пару лет, ради мужчины, конечно, ее чертова гордость не выдержит такого испытания.
При всем этом, особенно обидным было то, что Энрико ее понимал.
Они оба слишком долго прокладывали свой путь, он – приютский мальчишка, и она – с двенадцати лет управлявшаяся с огромными компаниями.
Теперь, закрыв глаза, он вспоминал их первую встречу.
***
Дверь в комнату, где кроме него работали еще двое человек, скрытых громоздкими мониторами и штабелями папок, распахнулась и с треском ударилась о стену. На пороге стояла высокая блондинка, распущенные волосы от быстрой ходьбы разметались и норовили закрыть лицо. Быстрым движением она откинула мешающиеся пряди и оглядела комнату. Остановив взгляд на Максвелле, она решительно направилась к его столу.
За год работы привыкший ко всему, он встал, приветствуя даму. Хотя дамой ее можно было назвать с большой натяжкой. Размашистая мужская походка, строгий и немного мешковатый брючный костюм, а главное – светлые глаза, взирающие из-за круглых стекол очков. На секунду Энрико почувствовал себя бабочкой, которую пришпилили к стене.
– Леди Интегра Хеллсинг. – Голос ей очень подходил, надо было признать: резкий, но не звонкий, и очень, очень холодный.
За спиной посетительницы маячил какой-то тип весьма высокомерного вида. Представляться этот тип не стал. Энрико открыл рот, чтобы хотя бы поприветствовать вошедших и предложить присесть, но Интегра не дала ему такой возможности.
– По какому праву итальянская таможня не пропускает пять составов с грузом компании «Кемикал инк»? В вашей стране нет такого понятия, как неустойка? Вы не понимаете, что международные торговые отношения невозможно построить, когда ваше министерство иностранных дел постоянно вносит бесполезные и деструктивные коррективы в соглашения между странами?
Казалось, даже воздух вокруг нее дышит праведным гневом. По крайней мере, так казалось Максвеллу. Рабочий день был уже на исходе, и это был нелегкий день, полный бумажной волокиты и беготни к начальству. Максвеллу стоило неимоверных усилий сдержаться и не выставить белобрысую истеричку вон.
– Успокойтесь, леди Хеллсинг, прошу вас, присаживайтесь. – Он похвалил себя за ровность тона. – Меня зовут Энрико Максвелл. Будьте любезны, расскажите по порядку, в чем именно заключаются претензии к нашему посольству.
Он был уверен, что скрип его зубов слышен на весь кабинет.
Спустя час атмосфера накалилась до состояния преисподней. Внешне фразы продолжали излучать ледяную вежливость, однако внутри все кипело. Максвелл готов был задушить эту надменную англичанку голыми руками. Мало того, что она имела наглость распоряжаться его временем, будто он работал на нее, так еще и умудрялась перекладывать на его плечи решение сугубо таможенных вопросов, никоим образом не входящих в юрисдикцию посольства.
В конце концов, выдавив из себя улыбку, Энрико пообещал сообщить, как только ситуация прояснится.
– И постарайтесь, чтобы она прояснилась к завтрашнему дню, – бросила на прощание Интегра.
Максвелл твердо решил, что утром скинет эту работу Дэниэлу, благо тот был обязан ему несколькими скрытыми прогулами. Когда на следующий день начальник приказным тоном попросил его лично заняться проблемами корпорации Хеллсинг, Энрико с трудом удержался от желания разбить о его голову графин с водой. Или об голову Интегры. Или об свою.
Спустя неделю он знал о продукции «Кемикал Инк» едва ли не больше, чем сами работники компании. Он знал химический состав вывозимых веществ, все поправки и лазейки в законах обеих стран, позволявшие продавать данные соединения за границу, статьи таможенного кодекса виделись ему во сне. А еще ему почему-то стала сниться
Интегра.
За эту неделю о ней он тоже узнал очень многое.
Память самостоятельно, без участия сознания, впитала в себя сотни маленьких деталей, вроде того, что в задумчивости она стягивает очки и проводит дужкой по губе, а ресницы у нее очень длинные и светлые, лишь слегка темнее волос. И что она совсем не пользуется косметикой, и парфюмом тоже, поэтому, когда она приезжает в посольство с утра пораньше, от нее пахнет зубной пастой, а не какими-нибудь дорогими духами, приличествующими истинной леди.
Все это вперемешку с законами и формулами варилось в его мыслях, безмерно раздражая. Поэтому, когда в пятницу вечером пришел заветный документ, дающий зеленый свет грузу, Максвелл решил не откладывать до понедельника осточертевшее дело, и отвезти бумаги самому.
Когда Энрико подъехал к поместью, уже стемнело. В сумерках особняк выглядел мрачно и неприветливо; правда, было сомнительно, что днем он производил другое впечатление. Свет горел лишь в нескольких окнах, остальные глядели темными провалами, внимательно наблюдая за незваным гостем.
Невозмутимый Уолтер, дворецкий, который присутствовал при их с Интегрой первой встрече, проводил Максвелла в просторный кабинет.
– Добрый вечер. – Она вышла из-за стола, столбик пепла на ее сигарете дрогнул и сорвался вниз, на шахматный пол. – Что привело вас сюда в такой поздний час?
Несмотря на то, что на часах было не больше восьми, Энрико почувствовал себя идиотом. Надо было плюнуть, и пусть бы она все выходные ждала, продолжая выплачивать неустойки. Нет, он поехал к черту на рога, на ночь глядя, чтобы теперь ему тыкали в лицо неуместностью визита.
– Вот, – процедил он, протягивая файл, – здесь разрешение на пересечение границы.
Стекла очков радостно сверкнули.
– Наконец-то.
Максвелл чуть не задохнулся от негодования. И это все?! Ни благодарности, ни хотя бы кивка. Кем она себя возомнила? Его хозяйкой?
– В следующий раз, чтобы не ждать и не терпеть убытки, леди Хеллсинг, – произнес он, едва сдерживая злость, – рекомендую вам внимательней изучить всю необходимую информацию. Или нанять служащих, если сами вы не способны разобраться во всех нюансах.
Она оторвалась от документа, и посмотрела на Максвелла, словно пытаясь прожечь в нем дыру. Пальцы сжались, помяв бумагу.
Энрико был доволен реакцией. Пусть то, что он сказал, было не совсем правдой, и Интегра искала решение не менее усердно, чем Максвелл, произнести это стоило только ради того, чтобы увидеть, как румянец появляется на ее щеках.
– Да как ты… – прошипела она возмущенно, приближаясь к Энрико. – Да кто ты такой, чтобы давать мне советы?!
– Тот, кто нашел выход из ситуации, в которую вы умудрились попасть! – Максвелл тоже почти шептал, благо Интегра подошла совсем близко.
Ему оставалось сделать только один шаг, чуть наклониться и, прежде чем хоть одна мысль мелькнет в голове, прикоснуться губами к ее губам.
Он вовсе не планировал ее целовать, и уж точно не планировал, что, спустя невероятно длинную секунду, она ответит.
В тот момент он понятия не имел, что и через два года они все еще будут вместе, мотаясь по выходным между двумя столицами.
***
Интегра не перестала быть раздражающей, надменной и требовательной особой. Но она стала его особой.
Особой, ради которой он не мог бросить карьеру, но стремился добиться повышения любыми способами. Потому что теперь его целью было не просто стать консулом посольства, а консулом посольства в Лондоне.
Энрико открыл глаза, и понял, что улыбается.
Однако улыбка быстро увяла на его губах.
Что-то изменилось, пока он витал в облаках.
Все стихло, словно перед бурей, даже ветер перестал сквозняком елозить по полу, воздух застыл и никак не хотел заполнять легкие. По коже поползли мурашки, несмотря на духоту, и что-то еще…
что-то чужое
…не давало покоя.
Ощущение взгляда, тяжелого и пристального: оно придавливало, мешало пошевелиться.
– Прекрати, – прошептал Максвелл, не вполне уверенный, к кому же обращается: к собственному паникующему мозгу или к тому, что приводило его в такой ужас.
Внезапно человекоподобные монстры перестали восприниматься исключительно как бредовая фантазия. Энрико показалось, что в дальнем углу, у самого потолка, мерцают две точки, неярко, на грани видимости, но чем дольше он всматривался, тем больше они раскалялись.
Не в силах оторвать взгляд, он чувствовал, что кровь холодеет и густеет, как ранее загустел воздух, и время, и все вокруг, кроме алых огней в темноте.
Мысли, тоже парализованные, со скрежетом прокручивались, сменяя одну жуткую картинку из сна на следующую, и следующую, пока окончательно не застыли, вспыхнув сталью другого взгляда.
И тут все закончилось.
Максвелл захрипел, захлебываясь дыханием, как будто наконец-то вынырнул с большой глубины. Облегчение, апатия и нервное возбуждение нахлынули разом, разрывая тело на тысячу противоречивых кусочков, желающих одновременно расслабиться и скрутиться судорогой.
Не соображая, что именно он делает, Энрико схватил телефонную трубку, нажимая на кнопку повторного набора.
Монотонные гудки успокаивали. Он знал, что сейчас, прошивая половину Европы, звонок разрывается трелью в темной спальне, минуя дворецкого с его официальностью. Отдельная линия ненадежных проводов – ничтожная малость, которая все же позволила услышать ее невнятное сонное…
– Что?
– Привет. – Он вцепился в трубку, словно это могло каким-то образом сократить расстояние между Лондоном и Римом.
– Энрико? Что-то случилось? – Интегра пока сохраняла нейтральные интонации, пытаясь прочистить горло.
– Нет! Нет, все в порядке. Я… почему ты всегда предполагаешь самое плохое?
Он слышал ее дыхание.
– Ну что ты, наоборот, я просто сосредоточение оптимизма. Видишь ли, Максвелл, я не перестаю надеяться, что если ты звонишь мне в половине четвертого ночи, то случилось что-то очень, очень серьезное. Иначе мне придется признать тебя полным идиотом.
– Да, это было бы некстати. – Он чувствовал себя именно так, как она сказала, и даже хуже, не понимая, какого черта он не мог подождать до утра.
– Секунду, – бросила она. На другом конце провода зашуршало. Энрико мог представить, как она щурится, включая лампу на прикроватном столике, нашаривает очки.
За это время Максвелл решил, что «идиот» – слишком мягкое определение, и люди в белых халатах могли бы подобрать более точное - диагноз, подходящий человеку, который после банального кошмара кинулся звонить своей девушке.
Зная о собственном эгоистичном перфекционизме, он бы продолжал самобичевание и дальше, но, во-первых, Интегра вернулась к телефону, а во-вторых…
Кошмар не был банальным. И то, что было после – тоже.
– Итак, – уже более спокойно продолжила Интегра, – рассказывай, раз уж разбудил. Ты внезапно догадался о масонском заговоре в правительстве? Порадуй меня, Энрико, какое озарение снизошло на тебя глубокой ночью? К земле летит метеорит? На Лондон нападет армия зомби?
От неожиданности Максвелл чуть не выронил телефон.
– Да.
– Максвелл, ты пьян? Что «да»?
– Армия. Зомби. – Энрико изо всех сил старался сдержать нервный смех.
– Так, я собираюсь повесить трубку и постараться уснуть. – Ее голос звенел от раздражения.
– Подожди! – Справившись с собой, Максвелл представил, как этот разговор должен выглядеть со стороны. – Сейчас я расскажу, а потом можешь идти спать, или звонить в психушку, или что угодно… Но для начала, чтобы ты оценила масштабы помешательства, могу сказать: если бы ты сейчас не ответила на звонок, скорее всего я был бы уже на полпути к аэропорту.
Он говорил, слыша, как она щелкает зажигалкой, ходит по комнате, как тихонько скрипнула рама, когда она распахнула окно.
Он говорил, чувствуя, как с каждым словом отдает все больше и больше власти над собой в ее тонкие руки. Он становился… не уязвимым, нет, но опасно открытым. Было в этом что-то неправильное, неприемлемое для Максвелла.
«Действительно, два года отношений – слишком мало, чтобы начать до конца доверять человеку», – ехидно заметил внутренний голос. Ее голос. Гори оно все синим пламенем, как можно продолжать беспокоиться о доверии, когда часть сознания, отвечающая за эмоциональную катастрофу, считающуюся его чувствами, обрела интонации Интегры?!
Он закончил, вымотанный глупостью положения и собственной глупостью.
– Давай уедем куда-нибудь на неделю? – спустя несколько секунд предложила она.
– Что, прости? – Энрико показалось, что он ослышался.
– Уедем, вдвоем. Я бы не отказалась отдохнуть, а тебе просто необходим отпуск. Бессонница, кошмары, головокружение, панические атаки, кроме того, ты же наверняка забываешь про еду. У тебя, должно быть, жуткое переутомление.
Максвелл ошеломленно молчал. Он, видимо, умудрился сильно встревожить Интегру, что она добровольно согласилась оставить свои драгоценные компании без присмотра на целых семь дней…
– Мне надо кое-что закончить и спросить у Витторио… – растерянно начал он.
– Справишься до выходных? И еще, имей в виду, если в моем присутствии ты подойдешь к своим бумагам ближе, чем на пять метров, я немедленно улечу обратно.
– Только при условии, что и ты свои оставишь дома.
– По рукам.
Они рассмеялись. А потом…
В этот предрассветный час все терзания Энрико о собственной уязвимости и доверии оправдались тихим шепотом:
– Я соскучилась.
– Уже скоро.
Он бы хотел сказать больше.
Скоро увидимся.
Скоро у нас будет целая неделя вдвоем.
Скоро я получу эту чертову должность, и тогда…
Он бы хотел сказать большее, но зачем, если она поняла и так?
***
Заснуть так и не удалось, поэтому следующим утром Максвелл приехал в министерство ни свет ни заря, до полуобморочного состояния напугав задремавшего охранника. К тому моменту, как начали появляться остальные сотрудники, он уже успел доделать отчет, выпить три порции двойного эспрессо, пролистать утренние газеты и решить, что в его глаза высыпали весь песок с побережья.
Витторио, как обычно, еще не приехал, горячка переговоров осталась позади, и Энрико не знал, радоваться ему, или огорчаться отсутствию срочной работы. Сосредоточиться на чем-то было невозможно, но, сидя без дела, он опасался отключиться прямо за столом.
Максвелл вышел в коридор, вяло здороваясь и кивая проходящим мимо, поднялся по служебной лестнице еще на пару этажей, несколько раз заглянул не в те двери, но нашел то, что искал: неприметный выход на один из балконов в торце здания.
Балконы эти были задуманы исключительно как декоративный элемент дворца, и, как следствие, не представляли никакой ценности для работников министерства. Зато для Энрико их ценность сейчас была неоспорима. На свежем воздухе в голове немного прояснилось, ночные видения стали прозрачными и нереальными, растаяли как призраки под ярким весенним солнцем.
В стене в нескольких местах зияли глубокие ниши, предназначенные, по всей видимости, для больших ваз или небольших статуй. Смахнув пыль, Максвелл устроился в одной из этих ниш, прислонившись к нагретому солнцем камню. Деятельная натура бунтовала, но сегодня все складывалось против нее.
Энрико закрыл глаза…
Его окружала темнота, подсвеченная пламенем горящего города. Эта безумная ночь снова затягивала его.
– Будь ты проклята, – прошептал Максвелл, прежде чем потерять себя в этой неудачной ночи странных людей.
Падение было быстрым. Вот все, что он успел заметить. Оно было быстрым, болезненным и неприятным, ничего общего с полетом. По лицу струилось что-то теплое, перчатки тут же окрасились в красный, стоило дотронуться до лба. Кровь капала на облачение архиепископа, на грудь, и ниже, на прозрачные стенки кабины. При каждом вдохе в грудь словно впивались раскаленные ножи. Энрико дотронулся до ребер и едва не взвыл от боли, ему показалось, что он умудрился сломать все. Разогнав черных мушек приближающегося обморока, он осмотрелся.
Со всех сторон к месту его падения стекались черные реки, состоящие из пустых глазниц, когтистых рук, провалившихся носов и острых зубов алукардова войска. Реки бурлили, ощетинивались сотнями и тысячами длинных заточенных кольев.
На мгновение Энрико захлестнула паника, такой же черной бурлящей волной прокатилась по телу, сбив дыхание. Но тут он заметил, что, несмотря на трещины, кабина при ударе о землю не пострадала.
Залитое кровью бледное лицо скривилось, обнажив зубы в адской ухмылке. Максвелл захихикал, сначала тихо и немного истерично, но постепенно хихиканье перешло в громкий безумный смех.
– Это сплавленное, укрепленное стекло из тектита. Вам его даже не поцарапать, вы, мертвецы!
Он не сразу понял, что произошло. Раздался свист, треск, от блестящего штыка во все стороны разбежались ломаные линии.
А потом наступила абсолютная тишина, и в этой тишине прочное бронированное стекло распалось на миллиарды сверкающих осколков. Максвелл мог разглядеть каждый, так медленно они падали, осыпаясь на плечи холодным и острым дождем.
– Андерсон… – Голос пропал. Голос тоже ослушался его.
Нет, не может быть. Этого просто не может быть…
– Андерсон! – Теперь от крика едва не лопнули связки.
Священник чуть виновато наклонил голову, но зеленые глаза глядели непреклонно. В них не было сомнений, только огонь и боль.
Бушующее огненное море зеленой боли.
– Как вершители божественного правосудия на земле, мы оборвем твой сон. – Андерсон выпрямился. – Прощай, мой друг.
На губах Энрико застыло обиженное «Почему?»
Оно вытекло с темной кровью изо рта и с ярко-алой – из пробитой кольями груди. Небо и земля перепутались, поменялись местами, мир изогнулся, как дикий кот, боль метнулась по нервам, нарастая, обретая цвет и звук. Цвет темноты и пламени, звук его хрипов, его криков, хлюпанья и бульканья в развороченных легких.
Прежде чем оборваться, жизнь разрушилась на его глазах, это не кабина рассыпалась, нет, теперь он знал, это падала ему на плечи вся его жизнь, стеклянное крошево, мелкое и бесполезное. Почему, Андерсон? Почему?
– Один с рождения… и один умру?
Он уже видел ответ. Ночь пожирала его, погружая в вечную тьму и одиночество. До самого последнего момента он оставался в сознании, лишенный милости легкой смерти, увязая в иррациональном ужасе перед бесконечностью и небытием.
***
Здесь не было ничего. Слепой и глухой, Максвелл потерял счет времени. Как в бескрайнем поле глазу не за что зацепиться, чтобы определить расстояние, так в этой густой пустоте невозможно было понять, прошло ли несколько секунд или же пара столетий. С той же вероятностью время могло и вовсе встать, поменяться местами с пространством, замкнуться в петлю.
Но вот темнота начала светлеть, развеиваться, постепенно возвращались чувства. Лоб и скулу саднило, от малейшего движения в голове словно что-то взрывалось. Энрико лежал ничком на чем-то очень жестком и холодном, но свет и страх не позволяли ему открыть глаза и осмотреться.
Он перевернулся на спину, на что желудок незамедлительно отреагировал, подскочив к горлу. Максвелл втянул в себя воздух, опасаясь, как бы его не вывернуло наизнанку, мысленно уговаривая непослушный орган успокоиться.
Потом он, наконец, поднял руку и коснулся груди, приготовившись к боли, и… ничего не произошло. Пальцы не нащупали ни переломанных ребер, ни ран, оставленных кольями.
И Максвелл заплакал. Слезы облегчения скатывались по вискам и терялись в светлых растрепанных прядях. Это был сон.
Он жив.
Теперь можно было посмотреть в высокое темно-синее небо, где местами уже начали проступать первые звезды. Он, наверное, пролежал тут без сознания весь день, - неудивительно, что тело так затекло.
С трудом поднявшись и оглядев себя, Энрико понял, что оно и к лучшему. Пройти в таком виде по коридорам в рабочее время было немыслимо. Рубашка пропиталась потом, помялась, испачкалась в пыли, как и брюки. Падая, он умудрился удариться лицом об пол, и теперь, скорее всего, щеголял роскошным синяком и свежими ссадинами.
Стараясь двигаться по безлюдному зданию как можно быстрее, он спустился вниз, прошел мимо охранника, который, хвала небесам, снова дремал, и сел в машину.
Энрико почти доехал до дома, когда понял, что не сможет туда войти. Подняться по лестнице со сломанной ступенькой, оказаться в спальне. Больше всего ему хотелось взять канистру с бензином и поджечь свою кровать, превратить в пепел все кошмары. Он не просто не желал засыпать, он панически боялся этого, напоминая самому себе героя старого фильма ужасов. Впервые с тех пор, как его начали мучить эти жуткие сны, он осознал, что не сможет справиться самостоятельно. Похоже, ему действительно придется…
…– Я не сумасшедший… – Максвелл сжал руль так, что побелели костяшки пальцев.
Он резко развернулся и вдавил педаль газа в пол.
Полночи проколесив по окраинам города, пытаясь избежать неизбежного, он остановился на обочине возле знакомой кованой ограды. Это было все, на что его хватило. Энрико погасил фары, заглушил двигатель, и уставился перед собой невидящим взглядом, рассеяно сжимая в ладони маленький крестик. Его не оставляла уверенность, что стоит только выйти наружу, как в темноте сверкнут зеленые глаза и стальной штык.
Он вскрикнул, когда ночь разрезал луч фонарика, и кто-то тихонько постучал в стекло.
– Максвелл? – пророкотал удивленно человек, склонившийся, чтобы разглядеть водителя.
Подавив желание немедленно уехать, Энрико стиснул зубы и вылез из машины.
– Доброй ночи, падре Андерсон.
Смотритель приюта распрямился во весь свой немаленький рост, безжалостно направляя свет фонаря прямо в глаза, заставляя Энрико зажмуриться.
– Ты что, опять подрался? – ворчливо спросил священник.
И снова Максвелла швырнуло в прошлое, иногда безрадостное и всегда непростое, но его, его прошлое, в котором он мог доверять Александру Андерсону, в котором ему не приходилось командовать крестоносцами и умирать на улицах разгромленной столицы.
– Нет, падре, – криво улыбнулся он, – не в этот раз. Я приехал поговорить с вами.
Священник пристально взглянул в застывшее лицо и кивнул, разворачиваясь в сторону приюта.
Они просидели в кабинете Андерсона до рассвета. После второй порции виски Максвелл почти успокоился и перестал вздрагивать, стоило падре наклониться в его сторону. Тот же слушал рассказ о видениях, задумчиво вертя бокал в руках, не перебивая и не задавая вопросов.
– Понимаете, вся эта ночь… Я уверен, это одна и та же ночь, словно фрагмент из чужого мира. И не мира даже, а какой-то кровавой оперетты, где все герои чересчур… – Энрико замялся, подбирая слова. – …Я видел всех нас, да… В отражении жутких кривых зеркал, растянувших и увеличивших наши самые худшие качества.
– Ты хочешь сказать, что при других обстоятельствах я мог бы тебя убить? – усмехнулся священник. – Разве я похож на человека, который способен причинить кому-нибудь вред?
Максвелл окинул взглядом широченные плечи Андерсона, огромные ладони, в которых бокал казался маленькой скорлупкой.
– Э-э-э…
– Расслабься, я и сам знаю, что выгляжу как наемник.
Энрико нервно улыбнулся, пытаясь не думать о последнем сне. Священник продолжал:
– Ты никогда не понимал этого. Богу абсолютно все равно, карлик ты или великан, урод или красавец. Он примет всех, главное – верить в него искренне, всей душой, и не ждать награды за свою самоотверженность. Поэтому я был даже рад, когда ты выбрал иной путь. Ты бы разочаровался в вере. Вложив всего себя, ты бы жаждал получить в два раза больше, больше власти, признания, уважения и страха. Но настоящая вера не вознесет тебя в облака, она лишь поможет тебе жить на земле.
– А почему вы выбрали Бога, падре? – еле слышно спросил Максвелл.
– Я искал силу. – Взгляд Андерсона обратился куда-то вовнутрь, словно проверяя правдивость ответа.
– И вы нашли ее?
– Да.
***
– Он… – В низком голосе явно сквозило недоумение. – Он старый.
Внимательные глаза скользили по знакомому лицу, подмечая морщины, не так уж много, впрочем, носогубные складки обозначились более резко, губы стали еще тоньше. Золотистые волосы не поредели, но побелели на висках, почти незаметно, и все же…
– Больше шестидесяти, верно?
– Да, – ответил звонкий детский голос.
– Человек. Настоящий человек.
– Они все здесь люди, вампир. В этом мире никогда не было регенераторов, фриков, да и ты – не более чем страшная сказка для детей.
– И они счастливы здесь, Шредингер? В мире, где нас никогда не было, они счастливы?
– По крайне мере, они живы.
– Против кого же они сражаются?
Шредингер как-то странно посмотрел на Алукарда.
– Тебе ли не знать, вампир, что превратиться в монстра очень легко.
– Да, – ответил не-мертвый, продолжая смотреть на Андерсона, на Искариотов, которые не были Искариотами. – А вот стать человеком вновь – невозможно.
Они замолчали, в тишине последний раз оглядываясь вокруг.
– Ты готов? – спустя несколько минут произнес мальчишка с маленькими кошачьими ушками на голове, беря за руку высокого черноволосого мужчину. Тот кивнул.
– Тогда иди. Есть и другие миры, кроме этого.
И оба растворились в весеннем воздухе.
***
Из кабинета Андерсона был виден приютский двор. Золотое сияние мягко обволакивало его. Лучи, отражаясь в окнах, разбивались о стекла и осыпались полосками вниз. Далеко, на горизонте, золото уступало место иному металлу: там разрасталось медно-красное зарево рассветного солнца.
И при виде этой картины Максвеллу вдруг стало спокойно. Словно что-то ушло прочь, - пропала тревога, ощущение опасности. Он вспомнил, что сегодня суббота, значит, он увидит Интегру, и на следующей неделе они, возможно, уедут куда-нибудь далеко-далеко…
И солнце продолжало карабкаться по небосклону наверх, освещая его мысли, прогоняя всех чудовищ, растворяя кошмары, заявляя, что неудачная ночь наконец-то закончилась.
__________________________
* - «А за спиной у него в устрашающей тишине далеко-далеко внизу мальчик явственно произнес:
— Тогда идите, есть и другие миры, кроме этого»
Темная башня: Стрелок
Стивен Кинг (пер. Т. Покидаева)
** - Агентство внешней информации и безопасности Италии (Agenzia Informazioni e Sicurezza Esterna (AISE))
