Замена

Глава 1

Название: Замена
Жанр: джен, драма
Ключевые персонажи: Невилл Лонгботтом, Августа Лонгботтом, Алиса Лонгботтом
Рейтинг: PG-13
Дисклэймер: Все права на персонажей принадлежат Дж. Роулинг. Данное произведение создано исключительно в личных целях и не влечет за собой коммерческой выгоды
Саммари: реабилитационный период после войны, отказ от иллюзий, борьба за право быть собой, попытка спасти жизнь. Но за свои попытки мы, как обычно, платим. И далеко не всегда – собой.
Предупреждения: ХЭ не будет. По скромному мнению автора, это ещё и ангст.
***
Мне нужна помощь.

С этой фразы начинается утро, она же сопровождает меня днём, заставляя задуматься – а почему? Почему это мне нужна помощь? Да с роду не нужна была, а тут... Вот же прицепилась фраза, и не клеится, не клеится она ни с сегодняшним днем, ни с моим настроением, потому что как будто и не моя вовсе.
Но на самом деле я знаю, что фраза чертовски острая и оттого – правильная.

У меня всё хорошо. Нет, у меня правда всё хорошо, это не отмазка и не пустые слова. Война закончилась, тогда был май, сейчас конец июня, прошло уже два долгих месяца, сейчас мы с бабушкой учимся жить заново. Да, знаю, как и все остальные, я не строю иллюзий, что мы – единственные, кто за прошедшее время так и не смог себя собрать. Подозреваю, что это не так сложно, как кажется.

Просто есть набор определенных действий. Режим. Режим каждый вырабатывает для себя сам, так я понял. Одно время бабушка пыталась мне это объяснить, даже книжку какую-то притащила, но, честное слово, мне было лень погружаться в чужие мысли о том, как правильно строить жизнь, мне и своих хватало. Но кое-что я ухватил. Поверхностно, как и школьную программу по тем же зельям, но всё же ухватил.

Режим должен быть. Не можешь жить по режиму, который придумали за тебя – придумай себе другой, но не отказывайся, ни в коем случае не отказывайся от постоянства. Что-то должно составлять хоть малый промежуток каждого дня. Должно, иначе сорвешься назад, в самобичевания, потери, ужас. Будешь вспоминать то, что вспоминать не нужно и тонуть там, где самое место тонуть, если нет цели: в вязи собственных комплексов и попыток от них избавиться, в болоте нереализованных возможностей, незакрытых долгов и невыполненных обязательств. Вот там и сорвешься, не выберешься и, наконец, сдохнешь.

Так что первостепенной задачей для меня стало следующее: придумать себе то, на что можно будет опираться, чтобы не скатиться назад. Покончить с прошлым. Не желать, даже не думать туда возвращаться.

Я пытался придумать решение, я доставал свои старые дневники и всерьез собирался таким образом вытравить прошлое. Брал в руки перо и напротив выборочных записей ставил разгромные пометки, высмеивающие строки, написанные моим детским почерком. Я был к себе куда безжалостнее Снейпа, а сарказм выходил сам собой. Я никак не мог отказаться от привычки марать бумагу глупостями.

14 октября, 1989 г.
«Я не ребенок. Сколько раз я ей говорил, что не ребёнок? Она не слушает. Почему она не слушает?»
*Потому, идиот, что ты до сих пор ребёнок. Который, кстати, совершенно не умеет находить правильных слов. Так что не удивительно, что бабушка тебя никогда не слушала.*

17 ноября, 1989 г.
«Папа сегодня напевал себе под нос какую-то песенку. Детскую, наверное, хотя слов я не разобрал. Спросил у неё про песенку, ну, когда мы вышли уже. Она не ответила. Потом сказала, что не знает. А я вижу, что знает. Просто вспоминать не хочет. И мне рассказывать.
*Гениально. Сразу видно глубину мысли. И речь, Лонгботтом, речь у тебя, как у пятилетки. Неужели я действительно тогда так цеплялся к бабушке? Не помню.*
Обидеться бы, но, наверное, не стоит. Ей всё же тяжело».

23 декабря, 1989 г.
«Сегодня впервые услышал эту фамилию. Точнее, не услышал: подслушал. Некрасиво, знаю. Но зато хоть что-то начинает проясняться.
Значит, Лестрейндж. Беллатрикс.
Надо посмотреть старые газеты. Знаю, у бабушки их навалом. Я должен знать правду».
*А больше ты тогда ничего не должен был, нет? Подождать? Не совать свой нос, куда не следует? Правды ему захотелось. Узнал? Легче стало? А то, что бабушка потом две недели отходила от твоих расспросов и забирала у тебя газеты, то, что она тогда подсела на снотворное, потому что ты напомнил о том что, казалось, она хотя бы частично похоронила? Это того стоило?*

15 марта, 1990 г.
«Поздравляю с днем рождения, мама. Желаю, чтобы ты снова была с нами. Ведь ещё не поздно, правда? Мы могли бы кататься на качелях – вон они, в саду. Мы бы ели мороженое пачками. Мы бы запускали маггловские воздушные шары. Ты когда-нибудь была в маггловском Лондоне? Ты ведь отведёшь меня туда… Правда?»
*Почему бы не продолжить дальше? «Мама, мы бы вернули мне моё детство и прожили другую жизнь. Мама, ты, папа, я и бабушка – мы были бы самой лучшей семьей на свете…»
Ты идиот, Невилл. Но тогда тебе это было позволительно.*

16 сентября 1991 г.
«В школе никто, кажется, не знает. Мне от этого легче, хотя избегать вопросов подчас непросто».
*Да знали. По крайней мере, учителя точно знали. Многие же помнят и маму, и папу. Они всегда знали, что с ними стало. А ты думал, что это – тайна. Дурак*.

Но этот приём не сработал. Чем позднее датировались записи, тем меньше там оставалось детской наивности, неуклюжести и кособокости в высказываниях. И я забросил это дело. Особенно после того, как нашел свои детские стихи первого-второго курса. Все они были пронизаны надеждой и, пусть рифма не была точной, а ритм прыгал из строки в строку, они были слишком искренними, чтобы теперь их высмеивать.

****

Режимом являлись и, наверное, всё ещё являются визиты к родителям, хотя отношение к посещению палаты в Мунго и изменилось. Во всяком случае, моё отношение.

Мы ходим в больницу так часто, как только можем. Пытаемся собрать семью по кусочкам. Иногда мне кажется, что чем больше мы пытается, чем меньше у нас получается. Это апатия, разумеется. Мне так и сказал какой-то улыбающийся колдомедик, пока я сидел в коридоре.

Да. Я тогда сбежал из палаты. Не выдержал. То ли нервы, то ли то, что день за днём всё повторяется, а результата как-то нет, хотя стоило бы уже привыкнуть – короче, я, правда, не выдержал. А он остановился и спрашивает: «Что, худо тебе? Ничего. Ты подумай о том, что хуже уже не будет – и перестанешь загоняться всякими ненужными мыслями». Странный он был какой-то, если честно, но мысль подал верную.

Точно. Хуже уже не будет. Они, лежащие на больничных койках - образец того, что хуже просто некуда уже. Даже смерть была бы милосерднее.
Помню, когда я первый раз поймал себя на этой мысли, стало жутко. Что я за человек, как я могу так думать, как так получилось, что из меня вообще выросло существо, которое может желать кому-то смерти?
Я замыкался в себе, я был хмур и мрачен, как те тучи из детской книжки, я пытался разбираться, анализировать. Куда уж там: анализ никогда мне не давался. Обратиться было не к кому. Просить совета – не у кого. Обнародовать свою точку зрения я тоже не мог.
Визиты стали непереносимыми, потому что я знал и то, что хуже уже некуда, и что лучше быть тоже не может. А это означало, что всё стоит на месте, не развивается ни в каком направлении. Убивало это. Тем, что ты, вот лично ты, ничего сделать не можешь.
Война закончилась для мира. Но она не закончилась для тебя. Ты каждый день воюешь с тем, кто тебе дорог, пусть это и всё равно, что ругаться со стенкой.
Визиты виделись уже не режимом, поскольку ничуть не поддерживали, а убогой данью традиции, которую и я, и бабушка дали себе слово не нарушать ни в коем случае.

От посещений отказаться было нельзя, и я стал вырабатывать себе иммунитет. По утрам вставал раньше бабушки, занимался утренней пробежкой, или, вернее сказать, ходьбой, причем довольно посредственной, зато в голове не оставалось места лишним мыслям. Когда мы шли от дома туда, откуда собирались аппарировать к воротам Мунго, то повторял про себя список того, что буду делать сразу же, как покину больницу. Даже если это была всякая чепуха.

А непосредственно в палате я придумывал сказки. Нет, не про ребенка, у которого всё было плохо, а потом стало хорошо, про хрупкую девочку с косичками и неуклюжего высокого мальчика. Я рассказывал эти сказки вслух. Иногда мама с папой даже слушали. Забавные они были, эти истории.
Про то, как мальчик и девочка познакомились в поезде. Как девочка сначала жутко смущалась, а мальчик все никак не мог подобрать правильных слов. Про то, как возникла симпатия. Про совместные уроки. Про залитые чернилами свитки ну и про пару взорванных котлов. Про прогулки около озера. Про романтическую переписку на занятиях. Про дружбу. Про любовь.

И вопрос «как я могу так относиться?» сменился сначала на уточнение «как я могу пытаться закрывать на всё глаза?», а потом - просто на утверждение: «я могу жить именно так, придумывая им сказки, оставляя себе как можно больше счастья оттого, что разучился верить и надеяться».

Мы загоняем себя ради цели, которая никогда не оправдает себя. Прошло слишком много времени. Даже если... если когда-нибудь... ничего не вернуть. Нельзя вернуть то, чего не было. Нельзя нарисовать семнадцать лет счастливой жизни. Даже волшебными красками, которых у меня нет, на чистом пергаменте, которым я не являюсь.

Правда, для бабушки реабилитационный период проходит не без осложнений. На той неделе она попыталась поговорить со мной на тему того, что надо забрать родителей из больничной палаты. К нам домой.
Эта мысль вызвала ужас. То есть я буду вставать с утра, идти чистить зубы, а они – спать в гостевой комнате? А потом что – ходить по дому? И я буду натыкаться на их бессмысленные лица и из всех сил стараться не убегать, не убегать к себе?

Потом я как-то собрался с мыслями и резонно возразил, что это, в принципе, невозможно. Она же не колдомедик, она не сможет обеспечить надлежащий уход. Ей пришлось это признать. Больше разговор на тему не поднимался.

****

- Мам, что случилось?

Слово вырывается само собой. Это, в общем, давняя привычка – ну что вы хотите от ребенка, который с годовалого возраста видит перед собой только одного человека - бабушку? Потом ребенок учится говорить, понимает, что у других детей есть мамы и папы, предсказуемо интересуется, а где же его родители, ну где, не бывает же так, что у всех есть, а у тебя – нет?
Далее следуют рассказы о важной работе и невозможности появляться дома. Нет, я понимаю, лучше была такая ложь, чем правда, но… Но я запомнил. И про работу, и про то, что родители у меня есть, просто я их не увижу. Пока что. Потому что работа важная.
Ладно, думал я, вырасту – и узнаю. Вырос, ага. Чтобы узнать то, что лучше было и не узнавать вовсе.

Вон, Невилл, твои родители. Да, там. Что ты на меня так смотришь? Ты очень похож на Фрэнка, дорогой. Почему он молчит? Не знаю. Может, ему сейчас не слишком хочется говорить? Так бывает.
Да, это твоя мама. Алиса… Алиса, ну что ты, что ты там говоришь? Невилл, не слушай, она сочиняет… Что сочиняет? Стихи. Твоя мама всегда писала стихи.
Папа? Папа тебя узнаёт, дорогой, он просто немного устал.
И так далее.

- Тебе пришло письмо, Невилл. Из Хогвартса.

Осторожно принимаю конверт из её рук. Почерк Макгонагалл.
Письмо официально и сводится к тому, что Спраут больше не может преподавать – со здоровьем не ахти, а ученики, как известно, здоровье не продлевают. И Спраут рекомендовала меня на свое место. Так что, если я приму такой вариант, было бы очень здорово.
Бормочу что-то вроде «спасибо», поднимаюсь к себе, запираю дверь, сажусь на стул.

А в комнате душно, как это я сразу не заметил? Распахиваю створки, ветер бьет в лицо, но от этого жар не спадает. Провожу рукой по лбу – испарина. Рубашка с высоким горлом душит, как будто воротник сжимается. Скидываю её и надеваю не первой свежести футболку с той полки шкафа, где лежат ношеные вещи. Тут хотя бы нет воротника, так что душить нечему. И в меру комфортно.
Надо написать Макгонагалл, что я согласен. Сейчас начало июля, учебный год будет в сентябре. Это ведь не такой плохой вариант, на самом деле. И та передышка, которая мне нужна. Между той частью жизни, которая давно закончилась и той, что ещё не началась.
Глупо отказываться. Глупо. Но надо, наверное. Не стоит делать того, что не умеешь.
Да, вот так. Придвигаю пергамент и тереблю в руках перо. Вот напишу сейчас, что не могу. Прямо сейчас и напишу. Я могу это признать!
Я не умею работать с детьми. Я не знаю, как. Я не хочу.
Мне нужна помощь.
Кто-нибудь, сделайте этот выбор за меня. Скажите, как стоит поступать, а как поступать не стоит. И я послушаюсь, честное слово.
Но в комнате, кроме меня, никого нет. Не обращаться же к бабушке – она с радостью подтвердит, что, раз предложение поступило, глупо от него отказываться.
Ты не справишься.
Что за ерунда, справлюсь. Преподавание – это не страшно, не распнут же меня там.
Ты не выдержишь.
Выдержу.
Нет.
Да почему?!
Ты не готов.
Не готов к чему?

К жизни, как минимум. Ты думаешь, это так просто? Но ты не классная доска, Невилл, чтобы из тебя можно было почерпнуть только информацию о соцветиях и лечебных свойствах папоротника.
У тебя не получится оставаться безучастным. К предмету. К детям. К коллегам. Тебе придется снова начать жить. Это – не передышка от жизни, увы.

Макгонагалл я так ничего и не пишу, решив повременить с ответом день.

***

Когда назавтра мы приходим в больницу, в палату нас не пускают. Заметно нервничающая медсестра пытается оттеснить нас от двери, но - куда уж там! - она плохо знает бабушку. С ней игры в молчанку не проходят. Никогда не проходили.
А потом нам объясняют, что мама умерла. Ну, то есть совсем умерла. Вообще. Нет, Фрэнк жив и там же, в палате. Нет, навестить его сейчас нельзя, он шокирован. Плачет. Зовёт её. Мы надеемся, что это – признаки выздоровления, пусть и такой ценой, но вы же понимаете, будет чудо, если…
Кто сказал, что чудес не бывает? Бывают.
Только вот я не уверен, что такие чудеса мне нужны. Бабушка – уверена. У неё выпрямляется спина, а глаза остаются сухи. Я не могу заплакать. Но по другой причине – я же уже давно не верю. Это ведь здорово, правда?

***

Знаете, я по-прежнему считаю, что смерти нет. Ну а то, что я не вижу её – наверное, это я виноват. Что-то сделал не так. Не верил.
Я не вижу маминого призрака. А бабушка видит. И все видят. Один я такой ущербный. Сам виноват. Сам.

Да, Невилл, признай это хотя бы перед самим собой – ты не верил, никогда не верил, что чудо возможно. Может быть, лет в одиннадцать ещё – да. Детям позволительна некоторая наивность и сентиментальность, она делает их не такими взрослыми, какими они всегда стремятся казаться. Но сейчас тебе семнадцать. Школа позади, иллюзии – тоже.

А бабушка, выходит, верила. Или надеялась. Я вспоминаю её шокированное лицо в тот первый вечер после смерти мамы. Она была удивлена, разбила чашку и безостановочно что-то шептала себе под нос, так тихо, что слов было не разобрать, и я ушел, понимая, что эта слабость не предназначена для моих глаз. Она увидела то, чего увидеть не могла. Не могла бабушка играть. Да и зачем? Значит, не верила, но надеялась. Я не был способен даже на это.
Я – урод.

***

- Бабушка, что она делает? - это – наш дежурный вопрос уже три или четыре дня. И, хотя мне всё ещё жутко стыдно и за то, что приходится её постоянно дергать, и за то, что я веду себя так же, как самолично критиковал в дневниках, пересилить себя я не могу.
Мне интересно. Мне любопытно. Мне просто чертовски важно это знать.

- Невилл…

Она откладывает в сторону губку и недомытые тарелки – бабушка всегда моет посуду вручную, не заклинанием. Поворачивается ко мне. Взгляд усталый и затравленный. Мне делается не по себе. Такое выражение лица должно быть у меня – это же я ничего не вижу. Ей радоваться полагается, Августа же хмурится.

- Невилл, её здесь нет, - натянуто говорит бабушка. И на секунду отводит глаза.

И меня вышибает из кресла понимание: она только что мне солгала. Практически первый раз в жизни. Зачем?

- Зачем? – я подхожу ближе и вглядываюсь в её лицо. Морщин стало больше. Показалось?
- Зачем ты мне врешь, Ба?

- Невилл, ты что…

Она пытается отойти назад, но упирается в стенку. С одной стороны – мойка, с другой – шкаф. Нет, меня сейчас не провести недоумевающим тоном.

Она меня боится – вдруг приходит мысль, от которой я замираю, так и не дойдя нескольких шагов до стены. Или боится – но не меня? А чего она вообще боится?
Слишком много вопросов.

- Зачем? – уже спокойнее повторяю я, прекращая наступать. – Я знаю, что мама здесь. Я… я её не вижу, но чувствую. Неужели тебе достаточно только видеть? – я срываюсь, да, голос пресекается, на глаза наворачиваются слезы, я смахиваю их, смахиваю быстро и зло. Не было никаких слез. Просто хочется моргать. Часто-часто.

- Чувствуешь? Что? – быстро спрашивает бабушка, поправляя съехавший передник и уверенным движением убирая прилипшие ко лбу седые пряди. Значит, она не отрицает. Ладно.

- Движение воздуха. Холодного почему-то. Взгляд, ну, он просто ощущается, спиной, - вдох, что же мне дыхания-то не хватает? – Я просто чувствую, когда она на меня смотрит. Это… не знаю, почему я ощущаю это так остро. Наверное, потому, что не вижу, - всё-таки не выдерживаю, в голосе прорезаются недовольные интонации.

- Это… хорошо.

Я жду. Жду продолжения. Его нет.

- И?

- И – её здесь правда нет, Невилл.

В этот раз бабушка выдерживает мой взгляд. Хотя мы оба знаем, что то, что она говорит, - неправда. И мне больше нечего сказать, кроме:

- Не надо мне врать. Пожалуйста. Я очень прошу, Ба. Не здесь, не в собственном доме, - пауза. - Я пойду к себе. Потом мне надо будет встретиться… короче, меня не будет до вечера.

- Это по поводу письма? Что-то в Хогвартсе?

Она же не сказала мне правду. Вот и я не стану:

- Нет, к письму эта встреча отношения не имеет.

***

Разумеется, я ни с кем не встречался. Пошёл бродить по маггловскому Лондону. Как мне и мечталось в детстве. Перед этим отправил сову Макгонагалл. Согласился, разумеется, я же всегда сначала делаю, потом думаю.

Мне нужна помощь.

Но не с учебой, не с преподаванием и не с тем, как я, вчерашний выпускник, собираюсь вернуться в Хогвартс в качестве учителя.
Мне нужна помощь с тем, что мне делать дома. С мамой.
Это – то, о чем я запрещал себе думать. Но пора когда-то начинать решать свои проблемы и перестать от них бегать.

Меня тут же бросает в холод, хотя сейчас лето, пальцы не гнутся, полосатый факультетский шарф срывает порывом ветра. Повернуться на месте, оглянуться назад и попытаться отыскать его взглядом – на все эти действия меня не хватает. Просто не хватает.
Я не дохожу до сквера, где наверняка есть лавочки, чистые деревянные удобные лавочки, и сажусь на посеревший он весны и слякоти бордюр. Испачкаю джинсы? Да плевать.
Прохожие или не замечают меня, или качают головами. Интересно, что они там думают, что неодобрительно шепчут себе под нос? Бомж? Пьяница? Наркоман?
Я и вполовину не так жалок.
Потому что я начинаю понимать, что стоит сделать. И от этого – жутко.

***

Я снова чувствую этот её тяжелый взгляд. Так смотрят на больных собак. Бабушка, скажи, чем я заслужил такое отношение? Тем, что не могу разделить твои чувства? Извини. Я больше не хочу болеть. Я открываю рот, чтобы сообщить об этом, и вздрагиваю, ощущая другой взгляд. Ледяной. Мама.

- А что она делает, Ба? – не поворачиваюсь к ним лицом, мою посуду.

- Смотрит на тебя, Невилл.

Ответ настолько неожидан, что я тут же бросаю недомытые тарелки. Она больше не избегает вопросов?
Лихорадочно верчу головой. Пытаюсь проследить траекторию бабушкиного взгляда. Нахожу предполагаемую точку.

- Нет, чуть левее.

Послушно поворачиваю голову. Вот оно. Я смотрю на прихватку, но впереди… я не вижу изображения, только чувствую, что там – не воздух. А что-то. Что-то живое.

- Теперь ты тоже смотришь на неё, - Августа отворачивается к стеклянным дверцам шкафчика, и, когда поворачивается, очень сложно заметить, что слезы прочертили две неровные дорожки на её старческом лице. Она смахнула их ладонью, очевидно.

С одним отличием, бабушка. Я не вижу, на что смотрю.
Не выдерживаю и убегаю наверх, не забыв громко хлопнуть дверью.
Обидно. И нечестно, как же нечестно!
Ну почему не я?


***

- Ну почему... Почему Алиса? Почему не мой сын, не Фрэнк? Почему не он?

Определенно, пойти на кухню в третьем часу ночи было ошибкой. Я прислоняюсь к стенке, отдернув руку, которой собирался толкнуть приоткрытую дверь, и зажимаю руками уши. Больно. Страшно. Не за себя - за бабушку. Ну и стыдно - совсем чуть-чуть. Опять же, за неё.

- Почему она здесь, а Невилл её не видит? И Невилл… он не понимает, какое это счастье, что он не видит. Она молчит. Она же всё время молчит. Только смотрит. Хорошо, что он не видит, как именно. Но я вижу. Лучше бы она была там, в палате, а умер Фрэнк. Я бы смогла его разговорить. Мой мальчик бы меня услышал, понял. Он бы был рядом. Я бы рассказала ему всё то, что он пропустил. Каждую детальку, - она швыряет прихватку на пол и тяжело опускается на стул. - Невилл… Невилл больше привязан к Алисе, но это неправильно… Мальчик весь в отца, даже характером… Так должно быть… А ночью он постоянно зовёт мать, а не его. Мерлин, да за что мне всё это…

Я осторожно прикрываю дверь, задерживая дыхание, когда понимаю, что она может скрипнуть, и на цыпочках ухожу к себе.
Неправильно, да уж. Неправильно только то, что бабушка сходит с ума.
Этому надо положить конец.
И мне не нужна помощь.

***

- Что она делает, Ба?

Это жестоко. Но я должен понять, насколько всё плохо. Вот здесь я совершенно точно должен знать правду. Какой бы она ни была.

- Невилл, замолчи! Замолчи! Уйди, ради Мерлина. Сейчас же!

Но я настойчив:

- Что она делает? Бабушка, ответь мне.

Она опирается руками о стол и тяжело дышит.

- Пожалуйста...
Волшебное слово. Ключик, замочек, повернись. Пожалуйста.

- Она молчит. Она всё время молчит. Только смотрит. Хорошо, что ты не видишь, как именно, - те же слова, что и ночью. Точь-в-точь. Плохо.

- Это неправда.

- Правда.

И тут всё проясняется. Мне становится совершенно ясно, что никому из нас, из нашей... семьи этот призрак не нужен. Бабушка жалеет о том, что отец не умер, не оставив после себя даже вот этого отпечатка, который молча следует за тобой, куда бы ты ни шел, а всё ещё в палате, без шансов. Она ненавидит маму. Уже мертвую маму. Это ужасно.

Что до меня... я всегда думал, что хочу нормальную семью. Хочу совместные завтраки, обеды, ужины. Письма из дома. Прогулки в парке по воскресеньям. У меня этого не было, и, наверное, семнадцать лет - слишком поздний срок, чтобы пытаться обрести то, что упустил.
Я убегаю к себе. Слёзы льются сами, я даже не пытаюсь их остановить. Это просто физическая реакция, честно. Не более того. Мне не больно, совсем нет.

- Мам, ма-ам, - шепчу я, озираясь по сторонам, чувствуя, что сейчас она тут, точно, определенно тут, - почему у меня всё не так, как у всех? Почему почувствовать значит меньше, чем увидеть? Почему вообще надо чувствовать? Запрети мне чувствовать. Пожалуйста.

Отпусти меня, мама.

***

Я открываю старый дневник и переворачиваю его обратной стороной. Там – пустые листы. Ничего, сейчас они перестанут быть чистыми. В голове – сплошной сумбур, пальцы дрожат, мысли оформляются в не связанные между собой слова. Я говорю сам с собой, я пишу самому себе. Да мне плевать, насколько это глупо, если честно:

«Как выбрать правильно? Как тут вообще можно выбирать?
Давай, Невилл, ты ещё зарыдай от бессилия. Расклеиться сейчас – самое оно».

Злость на себя не помогает. Ненависть – тоже. Трудно ненавидеть того, кто настолько жалок, что позволяет делать со своей жизнью всё или почти всё.

«Невилл, может, пора научиться принимать самостоятельные решения, а? Давай. Надо же когда-то начинать».

Убирать руки от лица больно - ощущение, что кожа приклеилась к ладоням намертво. Но медленно, постепенно заслон от мира в виде перекрещенных ладоней и сцепленных пальцев убирается. Насовсем.
Спина не распрямляется сама по себе, я так и сижу, скрюченный на стуле таким образом, чтобы стать чуть меньше. Потом вскакиваю и начинаю мерить шагами комнату. Потом останавливаюсь и пинаю кресло. Со всей дури, естественно. Потом прислоняюсь лбом к стеклу, холод отрезвляет. Холод – это то, с чем я имею дело последнее время. Только этот холод – не во спасение. От него надо избавиться.
Предсказуемо начинает болеть голова, но теперь меня не остановить, теперь не сбить с курса, когда я понял причину, когда уцепился за идею, пусть она бредовая, пусть трудно осуществимая, пусть, но осуществимая же! И какова бы ни была цена, в конечном счете, это себя оправдает.

«Надо. Избавиться. От. Холода».

Закрываю глаза. Так легче думать. Так легче писать, не видя строчек, не зацикливаясь на прыгающих буквах.

«Когда всё это только начиналось, бабушка радовалась. Потому что надеялась, что мама заговорит. Но та не заговорила. И бабушка начала... злиться? Хмуриться?» – прикусываю перо, подбирая подходящее слово.
«Разочаровываться. А потом прорезалось всё – и «лучше бы Фрэнк», и метание прихваток, и окрики в мою сторону. Бабушка куда ближе к безумию, чем была мама. И это куда страшнее. Не надо никаких Лестрейнджей. Мы прекрасно разрушаем себя сами.

Но пока ещё бабушку можно спасти. А для этого надо решиться на две вещи.
Отослать её сейчас из дома на час-полтора под каким-то предлогом.
И второе. Самое главное.
Убить призрак».

Я с ужасом смотрю на последние слова.
Они чудовищны. Они ужасны. Они нелепы.
Они – закономерный итог. Они – во спасение.

В призраке мамы я вижу не мираж и не иллюзию. В ней я вижу угрозу. От этого тошно и мерзко, но единственный путь сохранить то, что ещё осталось - это отпустить. Не убить, я ошибся с определением в дневнике – именно отпустить.

«Я не знаю, умирают ли призраки вторично, они же, ну, просто уходят куда-то… дальше, где, наверное, светлее и правильнее всё, и не знаю, что для этого надо сделать, но попробую».

Я закрываю дневник, потому что всё, что мог, уже написал, и встаю лицом к окну, спиной – к двери. Я точно знаю, что призрак стоит у меня за спиной. Вот так. Призрак. Обезличено. Не мама. Не Алиса.

Потом я начинаю говорить:

- Знаешь, в семь лет я хотел семью, чтобы было, как у всех. В девять – просто мечтал об этом и не понимал, почему так не получится. Почему не выйдет. В одиннадцать – смирился с тем, что пока – на неопределенный срок – семьи у меня не будет. Буду только я. И бабушка. И Тревор. В четырнадцать Грюм… то есть, не Грюм, а Крауч – после занятия, когда он показывал «Crucio» – ткнул меня носом в то, что нельзя бояться своих демонов. Бояться можно только равного. А все наши страхи слабы, но кажутся нам сильными и непреодолимыми потому, что мы сами наделяем их силой и позволяем нам вредить. В семнадцать я понял, что хотел бы, чтобы и ты, и папа умерли. Сначала я боялся себя. Потом отучал себя так думать. Затем я понял, что, если хочу сохранить рассудок, надеяться и верить больше нельзя. Ты помнишь сказки, которые я рассказывал тебе? Помнишь? Про девочку и мальчика? Про вас с папой? Они были для меня. Я строил между нами стену. И почти выстроил. Пока ты не умерла! – голос срывается, но в нём нет ненависти, только отчаяние. – Зачем ты тут, мама? Что тебя держит? Я? Я отказался от тебя давным-давно, ты – мама только в памяти, твой образ ограничивается письмами и рассказами других людей. Для меня иных воспоминаний больше нет. Бабушка? Да, она верила в чудо. А что сделала ты? Не умерла и не ожила. Ты просто стала частью нашей жизни, безмолвной и постоянной. Но мы к этому не готовы, слышишь? И бабушка не хочет, чтобы это была ты. Ты не нужна ни мне, ни ей. Уходи, - вот, я произнес это слово. Совсем не больно, надо же. - Не вздумай забрать папу. Уходи. Просто - уходи. Тебе нет места среди живых, я отпускаю тебя, отпускаю туда, к родителям Гарри, к профессору Люпину, к Седрику, ко всем тем, кто умер. Я люблю тебя, мам… но отпускаю. Пожалуйста.

Я чувствую, что сказал всё, что только можно. Я был искреннее, чем когда-либо. Если это не сработает…

Но это срабатывает. Я чувствую движение воздуха у себя за спиной, чувствую, как ко лбу прижимаются сухие холодные губы, возможно, даже слышу: «Прощай, солнышко», но ведь она никогда не разговаривала, значит, последнее мне просто кажется.

Эпилог.

- Вы знаете, это просто невероятно. Да, ещё неделю на курсе восстановительных зелий… Да, я понимаю, что вам хочется его увидеть, но, молодой человек, поймите – прошло пятнадцать лет. Мы не знаем, сколько времени прошло для вашего отца, может, больше, может меньше. В любом случае... да подождите, стойте. Вот так, послушайте меня. Не стоит вываливать на него все события разом. Нет, я вас не пущу… ладно, только на пару минут.

Я уже не слушаю её щебетание, я толкаю дверь в больничную палату.

- Привет.

Он приветливо улыбается. От больной улыбки – одни ошметки, очевидно, вот это лицо и вот это его выражение - настоящие.

- Привет, пап, - я стараюсь, честно стараюсь почувствовать радость, потому что точно знаю, что сделаю потом. Я хочу, чтобы всё было не напрасно. Я должен почувствовать радость. Где-то на задворках теплятся её слабые огоньки. Я натягиваю на лицо улыбку. Почти искреннюю. Ну же, ещё чуть-чуть.
Нет.
Ладно, завтра у меня непременно получится.

- Ты же Невилл, да? – уточняет он неловко.

- Да. Невилл. Твой сын.

Я держу его за руку. Крепко, сжимая пальцы почти до хруста. Мы не говорим ни о чем серьезном. Он не готов – он даже принять, что у него такой взрослый сын, пока не готов. А я не готов говорить. С ним. Потому что…
… я торопливо прощаюсь, закрываю дверь, сворачиваю в коридор, пробегаю вдоль нескольких комнат и, забежав в палату, выталкиваю слова, не вполне справившись с дыханием - выходит хрипло:

- Здравствуй, бабушка.