Соловей

Глава 1

Название: «Соловей»
Фандом: «Сумерки»
Жанр: Роман / Драма
Герои/пейринг: Элис / Джеймс
Рейтинг: PG-13
Саммари:
— Что вы выберете: пиво или спасение души?
— А какое пиво? Симпсоны
Ключевые слова: миссия, карета, грешить, процедура, вышивание.
Дисклеймер: Все герои принадлежат С.Майер
Примечания/предупреждения: нет


- Одну только красную розу - вот все, чего я прошу, - воскликнул
Соловей. - Одну-единственную красную розу! Знаешь ты способ получить ее?
- Знаю, - ответил Розовый Куст, - но он так страшен, что у меня не
хватает духу открыть его тебе.
О. Уайльд. «Соловей и роза»
Хищником я был с самого рождения. Отец, этот застегнутый на все пуговицы бесцветный святоша с вечно сжатыми в тонкую полоску бледными губами и рыбьими глазами навыкате, не упускал ни единого случая прочесть мне душеспасительную нотацию о вреде «строптивого себялюбия», как он изволил однажды выразиться; матушка, не чаявшая во мне души, несмотря на все мои проступки, мягко журила меня за «ребячливый эгоизм»; слуги за глаза называли меня беспутным, братья сторонились и молча завидовали злобной и бессильной завистью. Мне же было плевать и на одно, и на другое, и на третье — лишь бы это не стояло между мной и моими удовольствиями. А от того, что все-таки стояло, я избавлялся быстро и безжалостно. Сломать любимую куклу младшей сестры — запросто, пусть не лезет со своими глупостями, когда я занят! Украсть из отцовского кабинета конверт с деньгами — легко, должен же я отыграть назад своего любимого вороненка! Влепить пощечину двоюродной тетушке — без проблем, раз старая выдра ни с того ни с сего вычеркнула меня из завещания! Отбить у старшего брата невесту — почему нет, раз этот надутый чванливый болван не в состоянии ее удержать? Развлечься с ней в верхних комнатах усадьбы, пока внизу, в главной зале, гремит музыка, кружатся танцующие пары, а ее безмозглые родственнички ломают голову над тем, куда же это мы подевались — никаких угрызений совести; а чего еще ожидала эта кудрявая овца, зазывно глядя на меня поверх веера и томно вздыхая? А когда все выяснилось, отказаться жениться на ней — и совершенно обоснованно: с какой стати я должен всю жизнь терпеть возле себя эдакую наивную скучную дуру? А в том, что она повесилась, «не вынеся позора», как, давясь рыданиями, сообщил мне ее братец, я разве виноват? Она получила то, на что напрашивалась, и если в этой ситуации и было что-то позорное, так только тщательно замазанные пудрой веснушки у нее на шее и пришитые изнутри к лифу платья оборочки — жалкие ухищрения создать видимость пышных форм, обнаруженные мной, впрочем, в первые же минуты пребывания с нею в ее спальне. Я так и сказал этому молокососу, а тот, позеленев, швырнул мне в лицо перчатку и, как в пошлом бульварном романе, процедил что-то вроде «Я пришлю вам своих секундантов». Глупец! Он сам напросился — красивые жесты уместны на страницах книг, а в реальной жизни позволять дырявить свою шкуру во имя идиотских идейных соображений, которые все равно не могут ничего изменить, — слишком большая роскошь. К тому же нужно думать, с кем связываться, а с кем нет; то, что я лучший стрелок во всем графстве, ему было хорошо известно. Конечно, можно было прострелить ему плечо и на этом закончить; но я решил, что подобная слабость подорвет мою блестящую репутацию самого удачливого бретера во всем графстве, и всадил ему пулю точнехонько в лоб. Но все-таки игра с этой злосчастной девчонкой, несмотря на все последствия, вполне стоила свеч — я отлично помню свою недобрую, жестокую, но безусловную радость в тот момент, когда мой брат едва не хлопнулся в обморок, узнав про смерть своей бывшей невесты, а потом набросился на меня с кулаками и, возможно, даже убил бы, если бы я не был таким ловким в драке. Правда, я ударил его слишком уж сильно — после этой потасовки его со сломанной челюстью отправили в ближайший госпиталь. После этого терпение папеньки лопнуло окончательно — он выгнал меня из дома, обозвав «отродьем Дьявола», гнусным подлецом, убийцей, мерзавцем, какого не видывал свет со времен царя Ирода, и еще доброй сотней подобных же изысканных выражений и пожелав мне скорейшей и мучительнейшей смерти в какой-нибудь сточной канаве. Как же! Этой радости я ему не доставил. Хотя, конечно, оказаться без крыши над головой, без друзей, без гроша в кармане и без каких-либо умений, позволяющих добыть хоть пару этих самых грошей, - испытание для богатенького сыночка мелкого дворянина не из легких. Но, как я уже сказал, я всегда был хищником — а хищник, даже если кому-то и удается согнать его с привычного уютного местечка, всегда выживет и найдет себе новые степи, полные беззащитных и вкусных антилоп. В этом мне помог мой, так сказать, врожденный дефект — полное отсутствие страха. Вне всяких сомнений, мой драгоценнейший папаша назвал бы это полным отсутствием совести, но я-то знаю, что совесть — это и есть страх. А страх не должен и не может управлять человеческой жизнью. Это жалкое, липкое, презренное чувство — вечная соломинка слабаков и ничтожеств, тонущих в потоке своих желаний, которые они не могут решиться осуществить. Такие никчемные людишки до последнего цепляются за законы, нормы этики и морали, религию, нравственные ценности и прочую лживую чушь, выдуманную ими же самими для того, чтобы придать хотя бы видимость упорядоченности своим скучным бесцветным жизням. И поэтому они на самом-то деле и не живут. А раз они не дерзают жить, то разве не законно предположение, что жизнь им и не нужна? Коли так, то только справедливо, если у них ее заберет тот, кто дерзает. Я.
Сейчас, оглядываясь назад и стараясь различить свое прошлое сквозь тьму миновавших веков, я не могу вспомнить тот момент, когда, находясь на развилке, я выбрал путь, приведший меня к тому, чем являюсь теперь. Отцовские слова — «отродье Дьявола» — почему-то запомнились мне, врезались в память, где были столь же неуместны, как варварское граффити на стене собора. Я никак не могу избавиться от странного холодка внутри, возникающего каждый раз, как я о них думаю. Отродье Дьявола! Да за эту сотню лет я слыхал о себе вещи и похуже! Неужто в глубине души я все-таки был привязан к отцу, раз его мнение оказалось для меня столь небезразличным? Нет, это попросту глупо. Единственный человек, который хоть что-то значил для меня — моя мать. Странные чувства я к ней питал: с одной стороны, мне мучительно хотелось заслужить ее уважение, ее восхищение, а с другой — именно она своей неизбывной всепрощающей добротой поощряла меня грешить все больше... А грешить мне нравилось. История с повесившейся девицей и моим позорным изгнанием убила ее. Убила по-настоящему. Через месяц после ухода из дома я узнал, что мать скончалась. Можно сказать, она стала моей первой жертвой.
Не помню даже, горевал ли я по ней. В жизни нужно с самого начала твердо решить, льешь ли ты слезы или кровь — и раз решив, следовать выбранному курсу. Я свой выбор сделал давным-давно. В конце концов, моя семья была для меня воплощением того надменного, лицемерного, бездушного мира, называющего себя «высшим светом», который я ненавидел дикой, звериной ненавистью — так же, как этот мир ненавидел меня. Мне доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие разыгрывать перед этими чванными ханжами спектакль разврата, подлости, жестокости, похоти и грязи, от которых они старательно оберегали свои целомудренные, хилые душонки, мне нравилось вызывать в этих чистоплюях возмущение, отвращение, гнев и ужас. Я словно питался их эмоциями, делаясь тем сильнее, чем большую злобу пробуждал в них. Выходит, я был вампиром задолго до памятного 4 июля 1870 года...
Да, я ненавидел тот мир, в котором родился и жил, и мне доставляло почти сладострастное наслаждение разрушать его. Населявшие его лицемеры делали вид, что соблазнов не существует; я же, подобно Дориану Грею, знал, что избавиться от соблазна можно, только предавшись ему. И первый последовавший за моим изгнанием из дома год я только этим и занимался. И так же, как мистер Грей, я вскоре обрел возможность как угодно марать свою душу, сохраняя при этом прекрасное лицо невинного двадцатилетнего семинариста. Однако мне это было не нужно. Я жил во имя удовольствий и всегда получал то, что хотел. Но, в отличие от большинства бесхребетных дураков, не осмеливающихся протянуть руку и взять то, что им желанно, опасаясь слишком высокой платы, я всегда был готов заплатить за свои желания настоящую цену. Жизнь одна, и жаль тратить ее на базарное торгашество!
Я не выносил людей, но был влюблен в жизнь, и она платила мне тем же. Обратившая меня вампирша однажды выразила удивление тем, что мне удалось выжить после ее укуса. «В тебе слишком много жизненной силы, - сказала она, - чем больше ты тратишь ее, тем больше к тебе возвращается. И теперь, похоже, даже смерть перед тобой бессильна!» Лестные слова, черт возьми! С тех пор, в каких бы опасных переделках я не оказывался, я говорил себе, что выберусь — ведь меня не смогла остановить сама смерть!
Собственно, с этой бесчувственной и нервной дамой в саване и с косой мы были давними знакомыми — обычно она шла со мною под руку. Не могу сказать, что мне так уж нравилось убивать, скорее это были вынужденные... издержки. Мне ведь нужно было на что-то жить!
Украденные перед уходом драгоценности сестры я продал за весьма недурную сумму, которую потом старательно увеличил карточной игрой. Я мог проиграться в пух и прах, но неизменно отыгрывался, как бы мне ни приходилось для этого жульничать. Пара месяцев практики — и я стал таким же ловким шулером, каким метким был стрелком. Но играл я тоже далеко не со святошами, и нередко мои фокусы проходили не так гладко, как хотелось бы. Обычно за разоблачением следовал немедленный вызов — с моей стороны; а менее часа спустя моего противника уносили либо в госпиталь, либо на погост. Второе чаще.
Очень скоро все поняли, что лучше со мной не связываться — себе дороже — но и играть за моим столом теперь мало кто решался. Впрочем, денег я успел накопить достаточно; настало время проститься с родными английскими берегами. Файв-о-клок, цилиндры, фраки, прогулочные трости и игры на скачках — как осточертело мне все это! И вот наконец-то вокруг вздыбились буйные океанские волны, соленые брызги заискрились в холодном воздухе, и через несколько дней пути впереди показались темные очертания берегов Нового света, в котором меня ждала новая жизнь — дикая и свободная. Тогда я даже не знал, насколько.
Корабль вошел в порт Нью-Йорка поздно вечером, но в гавани все равно толпилось приличное число встречающих. Меня, разумеется, никто не ждал, но я все же задержался на палубе, оглядывая собравшихся внизу горожан с неожиданным интересом - словно предчувствовал, что вижу в них людей в последний раз.
Внезапно взгляд мой привлекла стоявшая немного в стороне от остальных роскошно одетая дама, внимательно разглядывавшая меня из-под широких полей изумрудно-зеленой шляпы, украшенной бархатными лентами и павлиньим пером. Красивых женщин я встречал немало, но она... Такой ослепляющей, дикой, неистовой, пылающей, как пламя, красоты я не видел никогда прежде.
Встретившись со мной взглядом, незнакомка неожиданно улыбнулась, сверкнув белоснежными зубами, и, подняв затянутую в вишневый шелк перчатки руку, поманила меня к себе. Дальнейшее я помню очень плохо: серая сталь воды, вечернее предгрозовое небо, темные стены портовых построек, разноцветная толпа на берегу — все это слилось в бесформенную и бесцветную круговерть, когда я, спотыкаясь и, словно слепой, наталкиваясь на шедших мне навстречу людей, почти бежал к застывшей на самом краю гранитной набережной точеной фигурке в развевающейся алой накидке... Помню ледяное прикосновение ее руки, ощутимое даже сквозь грубую ткань моей рубашки, помню, как бездумно шел следом за ней по темным и грязным переулкам незнакомого мне города, а затем — ослепляющий изумрудный росчерк шляпы, которую она резким жестом срывает с головы, пылающая лава роскошных рыжих кудрей струится по ее плечам, алые глаза горят на ее белоснежном лице, губы вновь кривятся в торжествующей, победительной улыбке... Дальнейшие воспоминания сгинули в неистовом пламени непереносимой боли, распространившейся от горла и превратившей мое тело в жертвенный костер, на котором сгорело все, что еще оставалось во мне человеческого.

Ее звали Виктория. О, ни одно имя не могло подойти ей больше — этой восхитительной огненной королеве, неукротимой и бесстрашной амазонке, прекрасной дьяволице с ангельским лицом, ослепляющей и завораживающей своей нечеловеческой, почти невыносимой красотой. Если бы я повстречал ее раньше, когда она еще была мисс Викторией О'Ши, единственной и ненаглядной дочерью богатого плантатора-ирландца, то, наверное, душу бы продал, а не успокоился, пока она не стала бы моей. Должно быть, подобные чувства она пробудила и в том, кто обратил ее, когда тот увидел, как она грациозно выскальзывает из экипажа перед домом модистки — похожая на сказочную принцессу, прибывшую на бал в созданной из тыквы карете...
Много лет эта порочная и невинная королевна была моей, и для меня не существовало никого и ничего другого: в моем мире была лишь она — и тысячи бессмысленных и безымянных существ, гибнущих без числа, чтобы отдать ей и мне свои жизни. Но с годами пламенная магия этой дикой страсти ослабела, сменившись, наверное, еще более сильной магией привычки. А привычки опасны. И я решил, что пришло время освободиться от нее, пойти своей дорогой — одному. Разумеется, ненадолго — такие женщины, как Виктория, не забываются и не надоедают, они могут только утомить. Мы расстались на окраине Монреаля, в середине зимы 1900 года, и разошлись каждый своей дорогой. Не знаю, куда она направилась — это не имело значения, через несколько лет я легко отыскал бы ее, где бы она не находилась. Мы оба знали, что я умел охотиться как никто другой. Но вновь мы встретились совсем не так и не тогда, когда предполагали.

~***~

Кроны деревьев, словно кессонные своды собора, смыкаются над головой, сусальное золото слабых солнечных ручей льется сквозь зеленый витраж листвы. И некуда бежать, нет дороги, нет пути. От себя не убежать, не спрятаться... Как больно и как... страшно в этом душевном бреду, в этой сердечной лихорадке...
- Джеймс! - услышал я знакомый дразняще-соблазнительный голос и медленно обернулся.
На секунду мне показалось, что я спятил — ведь этого просто не могло быть! Но нет - в узкой зеленой арке из переплетенных древесных ветвей, облитая призрачными лучами разгорающегося рассвета, сверкающая тысячами алмазных бликов, пляшущих на ее белоснежной коже, с бьющимися на ветру, словно пламя пожара, пылающими бронзой кудрями — дикая, неукротимая и смертоносно прекрасная, стояла Виктория.
- О... не ожидал встретить тебя здесь! - только и смог произнести я, отнюдь не испытав радости от этой внезапной встречи.
- В самом деле? Надеюсь, ты рад? - пропела она высоким нежным голоском, ничуть не вязавшимся с дерзкой красотой ее надменного лица.
- Разве может быть иначе? - ответил я, вложив в свои слова побольше неискреннего энтузиазма.
Виктория сощурила кошачьи глаза и склонила голову набок, глядя на меня с искательным задором.
- Любопытно, не правда ли, то, что рассказал мне Лоран?.. - проговорила она мягко, но в то же время угрожающе.
- Смотря что он рассказал.
Виктория звонко расхохоталась, отбросив за плечо волну спутанных рыжих локонов.
- О, нечто совершенно невообразимое!

~***~

Приятный сумрак лесной чащобы, свежая прохлада раннего утра, умытого недавним дождем. Я бесцельно бродил меж деревьев, раздумывая над тем, на какие ухищрения пойдут полицейские Ричленда, чтобы объяснить «варварское убийство» наследника одной из виднейших фамилий в городе, совершенное «неизвестными преступниками» этой ночью. Преступниками, зачем-то выпившими у бедняги всю кровь... Да, сложная ждет бедолаг работенка.
Я поправил на шее роскошный кашемировый шарф, который забрал вчера с убитого наследника ричлендских миллионов, а в следующие мгновение мысли о ночном пиршестве разом вылетели у меня из головы...
Едва ощутимый утренний ветер донес до меня запах — чистый, свежий, льдистый и одновременно пряный, вкрадчиво, но необоримо сковывающий разум своей мягкой магией... После вчерашнего пира я вовсе не собирался вновь устраивать охоту так скоро, но этот восхитительный, божественный аромат не позволял мне отвлечься, и, зачарованный им, я незримой тенью понесся по сумрачному лесу к его источнику, не сдерживая своей фантазии и представляя мою нежданную жертвую. Несомненно, что это женщина. Но какая?.. Аромат ее крови сводил с ума, притягивал, манил, очаровывал... А значит, она должна быть прекрасна — не может быть, чтобы подобный запах исходил от старой сморщенной карги или сутулой костлявой дурнушки! Замедлив шаги в непроизвольном желании растянуть удовольствие от предвкушения небывалого, утонченного пира, предстоящего мне, я принялся рисовать пред внутренним взором портрет интригующей незнакомки — высокая, прекрасно сложенная, со скрытой чувственностью в каждой черте совершенного лица, в каждом движении безупречного, как у знаменитых статуй античных богинь, тела, с водопадом длинных, горящих золотом кудрей, с сияющими зелеными глазами... О да, именно так она должна выглядеть!
Отведя от лица назойливую ветку какого-то полулысого деревца, я шагнул на хрустящий гравий узкой дорожки, змеившейся по темно-зеленому полотну запущенного парка, и огляделся. Аллея была совершенно пуста, если не считать малолетней девчонки, склонявшейся над пышным кустом белоснежных роз. Я недоуменно огляделся, но больше никого не увидел. Ничего не понимая, я сделал несколько шагов вперед, покидая защитную тьму под деревьями, продолжая вглядываться в серые изгибы убегающей дорожки и по-прежнему никого не находя. Где же моя прекрасная незнакомка?
С громким шелестом закачались ветви кустарника за моей спиной, я рывком обернулся и увидел, как давешняя девчонка, довольно улыбаясь, разглядывает сорванную с куста розу, расправляет помявшиеся нежные лепестки, подносит ее к лицу... Ветер усилился, шаловливо взъерошил ее по-мальчишески остриженные черные волосы, поднял охристую пыль с дорожки под моими ногами, и внезапно волна того самого чудесного аромата нахлынула на меня, захлестнув потоком неистового, алчного восхищения... Наверное, единственным, что не дало мне тотчас же утолить внезапно пробудившуюся жажду, было безграничное, почти обиженное изумление: неужели она, эта невзрачная малявка и есть та волшебная красавица, которую я уже успел создать в своем воображении? Воистину, судьба — дама с юмором! Я уставился на стриженную девчонку с еле сдерживаемым раздражением: она все еще нюхала свой дурацкий цветок и не обращала на меня внимания. Поношенное серое платье, явно великоватое для ее почти болезненно худой фигурки; торчащие щеткой черные волосы, остриженные неровно и прямо-таки варварски, рваными прядями обрамляют треугольное лицо; огромные глаза обведены темными кругами и полуприкрыты невероятно длинными ресницами; тоненькие, почти прозрачные пальцы сжимают стебель розы, усеянный шипами, белые лепестки прижимаются к щеке, почти столь же белоснежной... Продолжая улыбаться, она отложила цветок на стоявшую возле нее скамейку и потянулась за новым. Вот ее рука исчезает среди сочных изумрудных листьев, облюбованная ею полураспустившаяся роза качается в море переплетенных веток, и острые коготки шипов так и норовят вонзиться в ее кожу...
Я не успел понять, что двигало мною в тот миг, когда я молниеносным движением оказался подле этой малявки и едва ли не перепуганным голосом произнес:
- Позвольте мне, мисс!
Она только теперь увидела меня, но вовсе не удивилась, не испугалась внезапности моего появления. Подняв на меня светло-карие, удивительно лучистые глаза, она вновь улыбнулась, с такой доверчивой, наивной простотой, что я замер с протянутой к злополучному кусту рукой — я не думал, что мой вид еще может внушать кому-то желание так улыбаться! Странная девчонка словно и не видела моих красных глаз, неестественно бледной кожи, сухих листьев, запутавшихся в волосах, изодранной и пыльной одежды. Она кивнула и отступила к скамейке, глядя на меня все с тем же глупым отрешенным выражением. Негодуя на собственную дурость, я яростно дернул проклятую розу, раздался громкий хруст — и в моей руке остался целый пучок переломанных веток, а изуродованный куст, наполовину выдранный из земли, жалобно закачался и заскрипел. Еле сдержав смешок, я выбрал из колючего веника в своих руках тот цветок, за которым тянулась незнакомка, и странно неловким жестом протянул ей, собираясь сопроводить сей дар какой-нибудь едкой фразой, стершей бы эту блаженную улыбку с ее лица, но так и не сумел ничего придумать. Она взяла розу, продолжая рассматривать меня с задумчивым интересом, который на лице любого другого человека показался бы наглой бесцеремонностью — но не у нее. Мы оба молчали, глядя друг на друга, и вдруг я почувствовал, что не силах далее выдерживать ее взгляд... Что за наваждение! Я вскинул голову и уставился на нее с самым дерзким выражением, какое только смог изобразить, и в этот момент она наконец заговорила:
- Благодарю вас... - голос у нее оказался необыкновенно звонким, мелодичным и чистым, словно пение соловья под аккомпанемент журчания холодных струй лесного ручья.
- Не стоит, - отозвался я, пытаясь вложить в эти слова побольше резкости. - Вы хотели собрать букет? – И, не дожидаясь ее ответа, я быстро обобрал с переломанного куста оставшиеся цветы — получилась целая охапка — и хотел было вручить ей, но тут же вспомнил о колючках. Восхитительный аромат, исходивший от этой девчонки, по-прежнему неодолимо привлекал меня, и я отлично знал, что стоит хоть капле ее крови вытечь из крошечного укола о розовый шип, как все мое самообладание, и без того не слишком развитое, станет бессильным. Я шел сюда с намерением убить ее, а вовсе не собирать для нее цветы! В конце концов, это просто глупо!
Она стояла совсем рядом, теребя украшавший ее скромное платье бант из голубой тафты — крошечная, хрупкая, почти невесомая и словно... неземная. Я смотрел на нее и, к собственному ужасу, чувствовал, как что-то, давным-давно похороненное под руинами моего прошлого, начинает оживать, шевелиться, поднимать голову... Она напомнила мне статуэтку из тончайшего венецианского стекла — главное отцовское сокровище, баснословно дорогое и баснословно прекрасное. Это была фигурка нимфы в венке из полевых цветов, настолько хрупкая, что казалось, стоит к ней прикоснуться — и она рассыплется мириадом сверкающих осколков. Я вспомнил, как завороженно любовался игрой солнечных лучей на прозрачном личике этой хрустальной феи, не смея протянуть к ней руку и в то же время страстно желая получить драгоценность. Красота всегда вызывала во мне собственнические чувства. Когда я видел красивое оружие, красивых лошадей, красивую одежду, красивых женщин, внутренний голос, словно малолетний ребенок, говорил: «Хочу!» - и я всеми правдами и неправдами выполнял его требование. Эстетическое наслаждение простого любования прекрасным было мне незнакомо — мне нравилось этим прекрасным обладать, ощущать, что судьба того, чем так восторгаются остальные, принадлежит мне одному... И было некое темное удовольствие в том, чтобы это прекрасное уничтожать — тогда оно словно становилось моим навеки... А теперь, глядя на эту странную девушку, я вновь испытал те чувства, что бушевали во мне столетия назад, в кабинете отца, перед полкой, по которой гуляла прозрачная нимфа в горящих отблесках утренней зари: почти священное, трепетное восхищение, стремление оберегать, защищать от малейшей угрозы — и жестокую жажду уничтожить, сломать, разбить и любоваться острыми гранями сверкающих осколков, мерцающей горкой лежащих у моих ног.
И я не мог понять, чего же желаю сильнее.
Между тем цветов огромный белопенный букет в моих руках вывел незнакомку из ее мечтательного настроения, и она восторженно воскликнула:
— О, как красиво! Теперь мне будет казаться, что я живу в розовом саду, даже когда я буду сидеть в четырех стенах...
— Смерть всегда обладает неодолимым очарованием, — ответил я, сдернув с шеи снятый со вчерашнего франта шарф и обматывая им колючие цветочные стебли.
Она непонимающе воззрилась на меня.
— Смерть? — в голосе ее явственно прозвучал испуг, и я наконец-то почувствовал себя в своей тарелке: страх — чувство, куда более привычное мне, чем то радостное удивление, что читалось на лице черноволосой малявки до этого.
— Смерть, — радостно подтвердил я, протягивая ей букет. — Цветы, умирающие, но в последние свои мгновения прекрасные гибельной красотой, куда больше нравятся вам, чем те, что мирно растут на клумбах. А значит вы, мисс, любите убивать.
Я нес этот вздор, наслаждаясь растерянно-испуганным выражением, появившемся на ее кукольном лице и восстанавливая собственное душевное спокойствие — подобная реакция была мне привычна и ясна.
— Как ваше имя? — внезапно спросила девчонка, словно позабыв, о чем мы только что говорили, и вновь глядя на меня с прежним, выводившим из терпения выражением.
— Джеймс, — брякнул я, не успев подумать, что моему будущему дижестиву совсем не обязательно знать мое имя и что весь это разговор отдает пустой и бессмысленной претенциозностью. Она улыбнулась еще шире, зажала пушистый букет локтем и протянула мне свободную руку:
— А я Элис! Мэри Элис Брендон!
Какое тоскливо-невыразительное имя! Почти столь же скучное, как Джеймс, и столь же мало подходящее ей, как мне — мое. И почему, интересно, у большинства родителей напрочь отказывает фантазия, стоит им узреть вопящий кружевной сверток?
— Рад знакомству, — выдавил я, осторожно беря ее руку и слегка пожимая. Доверчивое прикосновение этого милого, нежного тепла, не опаляющего кожу убийственным жаром, не будившего в душе бурю смертоносного вожделения, было странно, непривычно и... очень приятно.
— Вы пришли кого-то навестить? Я раньше вас не видела, — сказала моя новая знакомая, и не думая высвобождать руку, которую я все еще держал в своей.
Навестить? Я собрался было уточнить, что она имеет в виду, как вдруг все разрозненные обрывки фактов и воспоминаний сложились воедино, разом объяснив и странное поведение Элис, и ее необычную прическу, и более чем скромный наряд, и высокую кирпичную стену, опоясывающую парк, и ее вопрос. Это лечебница. Для умалишенных. Я вдруг снова почувствовал нелепую обиду — мало того, что моя воображаемая красотка оказалась невзрачным худющим ребенком, так у нее еще и не все дома!
— А, так вы тоже живете здесь? Почему же я вас прежде не встречала? — с легким удивлением спросила Элис, склонив голову набок. С некоторым запозданием до меня дошел смысл ее слов — она решила, что меня тоже держат здесь! Воистину, судьба решила подурачиться: обманув мои радужные ожидания, она столкнула меня с непонятной девицей, которая не смотрит на меня восторженно-безвольным взглядом, зачарованная моей смертоносной красотой, а принимает меня за психа, не умирает от неконтролируемого ужаса, а радуется нашему знакомству. И по совершенно неведомым причинам все еще жива.
— Предположим, я пришел навестить вас! — ответил я, поддавшись глупому ребячливому желанию узнать, что же будет дальше. В конце концов, убить ее я смогу в любое мгновение, а вот поговорить с ней потом уже не удастся.
Элис посмотрела на меня с улыбкой, полной такой наивной, детской радости, что мне стало... стыдно. Как если бы я жестоко обманывал доверчивого ребенка.
— Меня никто не навещал все эти годы. Ни единого раза! А я все равно надеялась! И вот пришли вы! — прощебетала она, сияя свой невозможной улыбкой и хлопая длиннющими ресницами. Если бы речь шла о ком угодно другом, я принял бы это за чистейшей воды кокетство. Но только не в ее случае! Юная безумная Элис могла быть кем угодно, но только не притворщицей, не лгуньей. Со странной неохотой я признал, что она похожа... на воду. Или на ветер... Вольная, чистая и неуловимо другая. Не такая, как все. И неожиданно для себя я, всегда считавший невинных робких девиц не заслуживающими внимания безъязыкими дурами, согласился с Людовиком XIV в том, что неспособность кокетничать — большое достоинство.
Я изобразил ответную улыбку, собираясь подыскать предлог, чтобы, наконец, уйти, где-нибудь в пустынной лесной чащобе спокойно обдумать произошедшее и вернуть себе утерянное душевное спокойствие, как вдруг моя негаданная Лавальер испуганно заломила тоненькие руки, ее красивые брови скорбно изогнулись, ореховые глаза засверкали влажными бликами, и она воскликнула:
— Вы ведь еще придете? Придете снова повидать меня?
И такая неподдельная горестная мольба прозвучала в ее звонком голосе, что я помимо воли произнес:
— Ну конечно!

~***~

И я в самом деле пришел снова. И снова... Благословляя наступивший сезон дождей и затянутое серой пеленой облаков небо за возможность беспрепятственно передвигаться на глазах у людей и ненавидя себя за испытываемую при этом радость, вечером каждого дня я приходил к тому самому изломанному, полумертвому кусту белых роз, где впервые встретил Элис, и с непонятным чувством нетерпеливой жажды, не имевшей ничего общего с алчным вожделением ее крови, по-прежнему не отпускавшим меня, смотрел, как она быстрым шагом идет ко мне по кажущейся серебряной в тусклом солнечном свете песчаной дорожке. Мне казалось, что ее хрупкая невесомая фигурка спускается ко мне откуда-то с небес по тонкому лунному лучу...
Завидев меня, она ускоряла шаги, почти переходя на бег, и на ее лице вспыхивала все та же по-детски нежная и восторженно-ласковая улыбка, когда она останавливалась возле меня и протягивала мне руку этим своим неуверенно-милым жестом, словно решивший поиграть во взрослого ребенок. И я, подыгрывая ей, с деловым видом пожимал ее руку, совсем не понимая, что мне сказать, что сделать в следующую минуту, чего ожидать от нее...
Вечером больничный двор, такой пустынный и тоскливый днем, приобретал некоторую таинственность, даже романтичность. Наверное, именно поэтому Элис так любила допоздна гулять по нему, задумчиво обрывая влажные от вечерней росы листья с отцветших кустов сирени и с наивной восторженностью наблюдая за пляской светлячков в свежем прозрачном воздухе.
— Вы сказали, что я люблю смерть, — воскликнула она во время одной из таких прогулок, на десятый день нашего знакомства, взволнованно глядя на меня огромными глазами. — Я попыталась понять, так ли это, и... Джеймс, я совсем не умею ни о чем задумываться! Как только я пытаюсь понять, в чем суть какого-то события, то сразу путаюсь и теряюсь в собственных мыслях! — пожаловалась она, и уголки ее рта жалостливо опустились. — Наверное, я и правда сумасшедшая...
Конечно, сумасшедшая! Разве иначе стала бы она так вести себя со мной? Так, словно я был человеком, словно почти полтора века не отделяли меня от того, за кого она меня принимала? Некрасивая, слабая, наивная, да еще и слегка не в себе — этот перечень я постоянно держал в мыслях, собираясь на очередное рандеву, чтобы уверить себя в том, что моему отсутствующему сердцу ничего не грозит и я могу быть спокоен за собственные чувства. Но когда она сама назвала себя сумасшедшей, я не успел даже понять, что говорю, когда воскликнул:
— Вовсе нет! В чем смысл быть сильным в теоретизировании? Жизнь не теория, а сплошная практика!
Она благодарно посмотрела на меня, а я вновь почувствовал себя совершеннейшим идиотом — так бывало всегда, когда мои напыщенные бессмысленные выспренности она принимала как вещания оракула и достойные Платона афоризмы.
— Врачи изредка разрешают мне брать книги из больничной библиотеки, и в одной из них — кажется, какого-то француза — было сказано, что смерть должна быть такой же, как жизнь, — ведь мы не становимся другими только потому, что умираем!.. - задумчиво произнесла она, рассеянно глядя в медленно темнеющее небо над черными волнами древесных крон.
«Синий чулок!» — радостно добавил я еще один пункт к моему коротенькому «списку безопасности», украдкой наблюдая за ней. Эту фразу сказал Монтень — дружище Лоран не упускал случая блеснуть своей парижской образованностью и ввернуть кстати и некстати парочку его оборотов. В частности, эту фразу бывший сорбоннский бакалавр использовал для объяснения своей истинно французской склонности к донжуанству и вкусной еде. В новой своей ипостаси он обрел возможность объединить эти два пристрастия в одно, и большего гурмана я в жизни своей не встречал...
Элис повернулась ко мне, явно ожидая ответа на свои слова, но я вдруг позабыл, что собирался сказать ей, пораженный неожиданным и странным совпадением... Лоран. Легок на помине, ничего не скажешь...
Я почувствовал его приближение за несколько минут до того, как он неторопливой, скользящей походкой шагнул на жемчужно-серый гравий змеившейся между деревьями дорожки. Зачем-то сощурив глаза, я наблюдал, как он словно бы неспешно, но быстро идет нам навстречу, обнажив в улыбке белоснежные зубы, и чувство, которое владело мной в эти мгновения, удивляло и даже пугало меня. Это была не радость от встречи со старым другом, не обычное для меня безразличие, не раздражение на то, что он отвлекает меня от разговора, не ленивое добродушие в предчувствии долгих и надоедливых расспросов о жизни и делах — о нет. В тот момент, когда слабый ветер донес до меня его сладкий, ядовитый запах, первым моим чувством был страх. Не за себя — страха такого рода я не испытывал очень давно; страх за другого. Чувство, едва ли вообще испытанное мною хоть раз за всю жизнь. Я испугался за Элис, так неожиданно и сильно, что это чувство на несколько секунд словно парализовало меня, лишив возможности думать и действовать, и, когда появился Лоран, было уже поздно что-то предпринимать.
Я вскочил со скамейки и двинулся ему навстречу, широко улыбаясь и думая о том, как бы отвлечь его внимание от остававшейся на скамейке Элис. Шансов на то, что Лоран еще не ощущает ее непереносимо притягательный аромат, было мало, но нужно было во что бы то ни стало отвлечь его, не дать обратить на нее внимание. Иначе — конец.
— Лоран, дружище, какими судьбами! — воскликнул я слишком уж радостно и громко, стараясь хоть немного потянуть время и продумать свои действия.
— Здравствуй, Джеймс! — широко улыбнулся Лоран, делая шаг мне навстречу и разводя руки для объятия. – En vérité, неожиданная встреча. Вот уж кого не ожидал здесь увидеть!
— Вполне взаимно, — ответил я, дружески приобняв его за плечи и делая шаг в сторону убегавшей вглубь парка аллеи, увлекая его за собой в надежде не дать ему заметить мою спутницу. — Так, э-э... что привело тебя сюда?
Лоран снова улыбнулся, и я понял, что не стоило задавать этот вопрос.
— Я направляюсь на север, там у меня есть пара неоконченных дел. Проходил в паре миль отсюда и почувствовал совершенно восхитительный запах... Ну как тут было не заглянуть на огонек? Ты же меня знаешь, я истинный ценитель прекрасного! Смотрю, тебя этот шедевр кулинарного искусства тоже привлек?
Он многозначительно посмотрел на Элис, наблюдавшую за нами с нескрываемым интересом и не выказывавшую никаких признаков беспокойства. Я неосознанно сделал шаг в сторону, загораживая девушку от вампира. Лоран понимающе усмехнулся и проговорил:
— Джеймс, не будь жадиной, поделись с другом. Я не ел уже пару недель, и ее запах буквально сводит меня с ума! Она, конечно, маленькая, но нам хватит. Такой mets délicat редко встречается. — Лоран облизнул губы в предвкушении трапезы.
— Дело в том, дружище, что я пока не собираюсь ее... есть, — сказал я как можно более беззаботным тоном. — Еды в округе полно, а эта девушка интересна мне.
Брови Лорана удивленно поползли вверх.
— Интересна? О каком интересе ты говоришь, Джеймс? Человек может быть интересен нам в одном-единственном аспекте — гастрономическом. И сдается мне, что в этом аспекте сия особа очень, очень привлекательна, — Лоран плотоядно улыбнулся, а я, неожиданно для себя самого, вздрогнул от этих слов.
— Я, кажется, ясно выразился, друг мой! Не заставляй меня грубить тебе, — почти прорычал я, непроизвольно сжав кулаки. Лоран недоуменно воззрился на меня, скрестив руки на груди и слегка переменив позу — вроде бы ненароком, но я отлично понял, что он не знает, чего от меня ждать, и решил на всякий случай приготовиться к драке — из этой позиции он мог мгновенно атаковать.
— Забавно, — пробормотал он, — а Виктория знает о твоей новой… привязанности?
На мгновение я представил себе лицо Виктории в тот момент, когда я говорю ей о том, что общаюсь с человеком. И не просто с человеком, а с девчонкой, которая пахнет так, что любой вампир на моем месте немедленно поддался бы своим инстинктам и выпил ее кровь до последней капли. Я слегка поежился – реакция Виктории была вполне предсказуема: полный веселого недоверия взгляд из-под длинных ресниц, ослепительная улыбка, вспыхивающая на прелестном лице с яркостью выхваченного из ножен кинжала, и музыкальные переливы ее звонкого смеха, словно она в жизни не слышала ничего забавнее. А затем — внезапно, словно сдернутая маска — выражение кокетливой недоверчивости исчезает с ее лица, и его черты искажает неистовая, ледяная ненависть.
— Нет никакой привязанности, — быстро сказал я. — Есть просто скука, справиться с которой мне помогает эта девушка.
Лоран фыркнул.
— Джеймс, мне кажется, ты что-то недоговариваешь. Ты сидишь вдвоем с этой чудесно пахнущей девушкой в романтичном сумраке сада, о чем-то увлеченно болтаешь с ней... Убивать ее ты, судя по всему, даже и не собираешься… Почему-то мне кажется, что тут замешаны чувства, — последнюю фразу Лоран произнес с презрительной усмешкой. — Было бы любопытно узнать, что на самом деле происходит с тобой. Такое не часто увидишь — наш неподражаемый Джеймс, лучший из лучших, охотник, от которого не ушла ни одна жертва, вольный как ветер — и вдруг оказался на шелковом поводке у миленькой спятившей барышни! Mon Dieu, какое клише!
— Убирайся немедленно! И не смей сюда возвращаться! — я изо всех сил старался не кричать, чтобы не испугать Элис, едва сдерживая переполнявшую меня злобу.
— Хорошо, я уйду, — спокойно произнес Лоран, насмешливо сверкая глазами, — но... Джеймс, не ожидал я от тебя такого! Кто угодно другой, но чтобы ты! - и он пожал плечами с выражением такого безграничного удивленно-презрительного разочарования, что я не нашелся, что ответить ему, захваченный борьбой уязвленного самолюбия и желания раз и навсегда послать к чертям и самолюбие, и Лорана с Викторией. Видимо, почувствовав, что со мной происходит, Лоран криво улыбнулся, еще раз с нескрываемым сожалением взглянул на Элис и плотоядно вдохнул ее аромат, отчего мне захотелось немедленно ударом кулака размозжить его череп.
— Будь осторожен, mon ami, опасную игру ты затеял, — сказал он, глядя мне в глаза без следа прежней насмешливости во взгляде. Я только кивнул, не понимая, чего он ждет от меня. Лоран кивнул в ответ, а затем развернулся и пошел обратно по убегавшей к больничным воротам дорожке.
Мгновение — и он скрылся из виду, растворившись в густой тени между стволами ближайших деревьев. Я смотрел ему вслед, оглушенный и растерянный, едва ли не испуганный, стараясь заставить себя не думать о том, что причиной всех этих чувств была вовсе не неожиданная встреча с Лораном — я знал, что если бы дело все же дошло до драки, то я справился бы с ним наверняка, — а та слепая ярость, мешавшаяся с таким же слепым и бездумным ужасом, которые я ощутил, когда он пожирал голодным взглядом горящих глаз доверчивую, хрупкую Элис, даже не подозревавшую о чудовищной опасности, в которой она оказалась. Сколько раз я сам предавался сладким мечтам о том кровавом блаженстве, которое подарила бы мне ее смерть, сколько раз рисовал в воображении сводящие с ума картины этого упоительного пиршества, сколько времени относился к ней, как к восхитительному и редкому сорту вина, которое стоит выдержать подольше, чтобы потом сполна насладиться букетом? И, позволяя себе все это, я едва не спятил, когда увидел отблеск такого же кровавого вожделения в глазах Лорана... Но ревнивой алчности и злобы, какие я должен был ощутить, увидев, как кто-то другой собирается отобрать у меня так долго выдерживаемый божественный нектар, я не испытал — единственной моей мыслью было то, что я без сожалений сломаю шею единственному своему другу, если тот хоть пальцем прикоснется к ней. Немыслимым усилием воли я загнал болезненную круговерть требовавших немедленного ответа вопросов в самый дальний уголок сознания и повернулся к Элис, по-прежнему стоявшей в шаге позади и смотревшей на меня с испуганно-непонимающим выражением. Сколько из сказанного Лораном она могла расслышать? Смогла ли разглядеть это выражение отвратительного звериного вожделения, появлявшееся на его лице, когда он смотрел на нее? Вспомнила ли, что и по моему лицу порой пробегает тень такого же дикого, алчного голода? Этого было бы вполне достаточно для того, чтобы она, несмотря на всю свою странность и полное отсутствие страха передо мной, поняла, что от меня нужно держаться подальше. Я едва сдержал вздох горького разочарования, взметнувшегося во мне при мысли об этом — прежде я мог уйти, когда хотел, игра шла по моим правилам, я был шахматистом, а она — лишь пешкой в моей игре. Я мог убить ее или сохранить ей жизнь, мог уйти или быть рядом. А теперь уйдет она, и мне придется только смотреть ей вслед. Придется быть остающимся. А остающемуся всегда куда хуже, чем уходящему.
— Кто это был? — тихо спросила Элис, вглядываясь в мое лицо так напряженно, словно пыталась прочитать там ответ на свой вопрос.
— Один... старый приятель, — нехотя проговорил я, стараясь выглядеть невозмутимо. — Мы не виделись... много лет.
Элис опустила глаза, бессознательно разрывая собранные во время прогулки листья на мелкие кусочки и невидящим взором следя за тем, как они кружатся в воздухе, прежде чем упасть.
— Вы похожи. Я подумала было, что он твой брат... — проговорила она после нескольких минут молчания.
Значит, она заметила наше неявное, но очевидное сходство, нашу одинаковую природу. А раз так, то пришло время заканчивать партию. Завтра меня здесь уже не будет. Пожалуй, стоит попытаться нагнать Лорана, извиниться за свое странное поведение и отправиться странствовать вместе, как в старые добрые времена... Прежняя жизнь вечного бродяги, в пути, у которого нет ни конца, ни начала, быстро выветрит из моей памяти мысли об этой девушке, и я снова стану таким, каким был всегда, и больше ни у Лорана, ни у кого-либо другого не появится повода говорить со мной этим невыносимым тоном сожалеющего разочарования.
Я не ответил на ее слова. Решение было принято, в конце нашего коротенького рассказа уже поставлена точка. Видимо угадав мое настроение, Элис не стала продолжать разговор, ни о чем больше не спрашивала, не смотрела на меня взволнованным и напуганным взором... Словно вовсе забыв о моем присутствии, она продолжала рвать мятые душистые листья, которые держала в руках, не глядя по сторонам и полностью уйдя в какие-то собственные мысли.
Как обычно, я проводил ее до самых дверей больницы. На пороге она обернулась и, вместо обычного пожелания доброй ночи, тихо и мучительно прошептала:
— Кто же ты?
Я замер, оглушенный ее вопросом, пытаясь понять, о чем именно она спрашивает, о чем она уже догадалась... В ее чуть слышном голосе прозвучала бездумная, исступленная, горестная мольба — мольба о правде. Но что я мог ей ответить? Что даст ей правда? Только свободу. Свободу от того непонятного очарования, которым я почему-то обладал в ее глазах, от домыслов и лжи, которыми она сама себя опутала... Свободу жить без постоянно нависавшей над ней угрозы, исходившей от меня, жить долго и счастливо... А мне придется уйти. Вновь стать тем, кем я был прежде, снова раствориться в безмолвном лесном сумраке, стать жутким призраком, приходящем вместе с тьмой и оставляющим за собой кровавые следы... Но мне не хватило на это благородства. По странной прихоти судьбы именно я повстречался на ее пути, когда она ожидала чьего-то появления, и она приняла меня за того неизвестного, которого ждала, на мою голову возложила предназначенную для этого странствующего рыцаря корону, не заметив, что я вовсе не тот, для кого она была выкована. Тогда я был слишком удивлен случившимся, чтобы сразу сказать ей об ошибке. А теперь я вдруг понял, что слишком бы хотел оказаться «тем», чтобы найти в себе мужество открыть свое истинное лицо.
— Ты позабыла мое имя? — со всей беззаботной веселостью, на какую только был способен, воскликнул я, решив обратить все в шутку.
Элис вздрогнула, словно от удара.
— Ты ведь знаешь, о чем я... — прошептала она, ухватившись за дверной косяк, как будто боясь упасть без сознания.
— Что ты хочешь услышать? Ты сама знаешь ответ, ты видишь, кто я! Каждый день видишь! — выпалил я, не в состоянии видеть ее такой — измученной, обессиленной, раздавленной...
Она подняла на меня взгляд и неожиданно улыбнулась прежней улыбкой живущего в сказке ребенка.
— Да, я действительно вижу! Доброй ночи, Джеймс! До встречи завтра!
Она скрылась за тяжелой, окованной железом дверью, в этом похожем на могильный склеп доме, где должны бы обитать дикие летучие мыши, но не эта белая голубка, не она...
Небо очистилось от облаков, и после дней сумрака и темноты звезды показались мне невообразимо яркими. Я принялся бродить по пустому саду, убедив себя в том, что в городе или в лесу небо будет видно куда хуже, и с маниакальным рвением какого-нибудь оксфордского студиозуса-астронома вглядывался в мерцавшие высоко во мраке огоньки, припоминая названия созвездий, отыскивая по ним север, высчитывая, сколько звезд на Млечном пути... Наконец я, кажется, пересчитал все усыпавшие августовское небо звездные искры и, лишившись этого спасительного занятия, вынужден был придумать другую причину, позволившую бы мне остаться здесь еще хоть на минуту. И причина быстро нашлась. Лоран! Зная его, я бы вовсе не удивился, если бы ему пришло в голову вернуться и все-таки попытаться добраться до так понравившейся ему Элис. А значит, я должен был остаться, чтобы защитить ее, если понадобится. И, очистив собственную совесть этим звучавшим вполне резонно оправданием, я вновь принялся нарезать круги по пустынному саду, чаще оглядываясь на темные окна мрачного здания больницы, чем на подступавшие к нему черные волны леса, откуда мог бы появиться Лоран.
Дул сильный западный ветер, оглушительно полоща ветви деревьев над моей головой, по антрацитово-черному небу стремительно неслись едва различимые во мраке облака, волоча за собой серый шлейф дождя. Подступала гроза. Летние грозы всегда обладали для меня неодолимым, необузданно-диким, бешено-восторженным обаянием, но в тот день я был не в состоянии ощущать очарование чего и кого бы то ни было, кроме скрывшейся где-то в лабиринтах сумрачного госпиталя-склепа феи. Хрустальной феи с венком на голове, внезапно обретшей плоть... Издалека доносились первые раскаты грома; я из последних сил напряг остатки воли и принялся вспоминать, как трактовали древние это природное явление. Колесница Перуна и удары молота Тора, спор Небесных баранов, сонмы духов умерших, устремляющиеся в ацтекскую преисподнюю... Ослепительная вспышка молнии распорола небо зазубренным ятаганом, и вместе с моими познаниями в мифологии иссякла и моя сила воли. К тому же совершенно незачем мокнуть под дождем, пусть даже и растрескавшаяся парковая статуя наяды с кувшином в облупившихся руках скорее схватит простуду, чем я.
Окно комнаты Элис было мне отлично известно — именно в нем дольше всего горел свет поздними ночами, когда всем узникам этой гнусной тюрьмы полагалось бы спать. Второе слева от восточного угла флигеля, напротив старого, скрученного годами вяза, протягивавшего жадные пальцы изломанных ветвей к самой стене. Несколько секунд спустя густо-зеленая завеса мокрой листвы шуршала и покачивалась прямо перед моим лицом, обрамляя глубоко высеченную в сером камне оконную нишу кельи моей Элис. По тускло-серому стеклу бежали холодные струйки дождя, похожие на чьи-то безутешные слезы, но увидеть сквозь него хоть что-то было почти невозможно — густое переплетение толстых черных прутьев решетки преграждало взгляд. Слишком увлекшись непрекращающимся внутренним спором, я совершенно забыл о том, где нахожусь, и обо всех сопутствующих этому месту атрибутах, а потому не смог сдержать невольно вырвавшегося ругательства: почему именно тогда, когда мне мучительно, смертельно нужно увидеть ее, я не могу этого сделать? Разумеется, я сломал бы эту решетку с такой же легкостью, как если бы она была сделана из соломы, но... По необъяснимым причинам я понимал, что не могу этого сделать. Это было бы нарушением правил игры. Ее игры. Я и не заметил, в какой момент партия перестала идти по моим правилам, в какой момент я безмолвно согласился... измениться.
Увидеть ее я не мог, но не мог и уйти, словно притягиваемый незримым магнитом к этому мрачному, безмолвному месту. В глубине души я знал, что нужно освободиться, вырваться из этого прекрасного плена, разорвать «шелковый поводок», уйти, уйти раз и навсегда. Наверное, если бы я сумел это сделать, ничего бы не случилось, все закончилось бы по-другому... Но я никогда не умел бороться с собственными желаниями, слишком привыкнув им подчиняться. И я остался. Примостившись на широком карнизе под окном, скрытый от глаз случайных прохожих пологом блестящей от капель дождя листвы старого вяза, я бездумно смотрел, как прозрачные капли скользят по стеклу за решеткой, мерцая в свете молний, словно расшитая бисером кисея. Разум в глупой попытке защититься от одолевавших его навязчивых и опасных вопросов пытался было выдумать очередное нелепое занятие, способное отвлечь меня от необходимости на эти вопросы отвечать, но безуспешно. Ответить все равно придется. И как бы ни жаждал я избежать этого, я вынужден был признаться самому себе, что... Что интерес, который вызывала во мне Элис, был вовсе не таким, как думал Лоран. Я никогда не скучал ни по одному живому существу, а сейчас, расставшись с Элис едва ли час назад и отделенный от нее всего лишь парой футов, я скучал по ней. Я впервые дорожил кем-то не потому, что он был моей собственностью, принадлежал мне со всеми потрохами - а потому, что этот человек был важен для меня, обладал в моих глазах собственной ценностью. Сцена с Лораном оказалась слишком очевидным доказательством этого, чтобы я мог лгать себе, отрицая очевидное. Я никогда не блуждал ночами под чьими-то окнами, никогда не собирал ни для кого цветы, никогда не проводил сутки напролет, думая о ком-то, и никогда так безумно не желал быть тем, за кого меня этот кто-то принимал... Мне не с чем было сравнивать, не на чем было учиться, и я не знал, симптомами какой болезни являются вдруг охватившие меня чувства. Вернее, дорого дал бы за то, чтобы не догадываться.
Совершенно потеряв за своими размышлениями ход времени, я и не заметил, как гроза закончилась. Небо очистилось от пелены туч, снова замерцали звезды. Значит, завтра будет ясно. И я не смогу встретиться с Элис на нашем условленном месте возле памятного розового куста. Еще целые сутки мне придется прятаться в окрестных лесах, целые сутки будет длиться нескончаемая борьба с самим собой, прекращающаяся только в ее присутствии... Невыносимо глупо и смешно — обладать нечеловеческими способностями, быть сильнее кого угодно на земле — и подчиняться погоде! С безнадежной мольбой я в который раз взглянул на темное окно, но даже мое обостренное зрение не позволило мне различить за мутным стеклом ничего, кроме неясных очертаний комнаты. Природа нарушает правила, из-за этого мне придется пропустить ход. А значит, и я тоже имею право один раз сжульничать!
Кованые прутья решетки подались легко и почти беззвучно. Согнув два из них так, чтобы между ними можно было пролезть, я осторожно толкнул тяжелые створки почему-то оказавшегося незапертым окна, и они медленно приотворились. Я бесшумно перескочил через подоконник, переполняемый слегка безумной счастливой радостью, и тут внезапной и сокрушительной волной меня захлестнул непереносимо прекрасный, теплый запах, сводящий с ума, заставляющий забыть обо всем на свете, кроме собственной кровавой природы и того, чего эта природа властно требовала. Словно окаменев, я замер у окна, проклиная собственную забывчивую глупость. Это ведь ее комната, здесь каждая вещь пропитана ее завораживающим ароматом, многократно усиливая его мягкое, но необоримое очарование... И я попался в эту райскую ловушку, в эту западню, чувствуя, как с каждой секундой тают мои силы, как отступают и растворяются в алом пьяном тумане воспоминания о том, что происходило со мной в эти дни, о тех чувствах, которые пробудила во мне эта девушка... Все это больше не было важно и нужно...
Медленно, словно воздух в крошечной комнатке загустел и мешал двигаться, я шагнул к узкой кровати возле стены... Короткие черные пряди рассыпались по подушке, обрамляя умиротворенное, ласково-грустное лицо Элис, почти такое же белое, как грубая ткань простыни, длинные ресницы слабо трепетали, словно крылья мотылька, тонкая рука вытянулась поверх одеяла, хрупкие, слабые пальцы четко выделялись на фоне темной шерсти покрывала, вышитого по краю белыми цветами и завитушками... Неожиданно из пелены безумия вырвалось непрошеное воспоминание: кажется, она говорила, что любит вышивать... Я слышал медленное и ровное биение ее сердца, тихий звук ее дыхания, едва уловимый шорох ткани, когда она чуть повернула голову на подушке, и отчаянная борьба невыносимой нежности и звериной, свирепой жажды — борьба, начавшаяся во мне век назад, в отцовском кабинете, и продолжающаяся всю мою жизнь — достигла пика, сводя с ума разрывающей голову болью и лишая последних остатков здравого смысла. Не знаю, чем закончилось бы это противостояние, в какую сторону склонилась бы чаша весов, если бы в этот миг я не услышал приглушенные расстоянием шаги, становящиеся все громче и ближе, скрип половиц под чьими-то ногами... Неизвестный шел сюда — совершающий обход доктор, или один из служителей, собирающийся забрать Элис на какие-нибудь предписанные ей процедуры, или еще кто-нибудь в этом роде. Молниеносным движением я отскочил к окну и секунду спустя вновь был на облюбованном мною карнизе под завесой древесных ветвей. Свежий ночной ветер выветрил из моих легких сладостный аромат, пропитавший покинутую мной комнату, и только тогда я смог уловить иной запах — тяжелый, мертвенный и сладкий, вересково-ядовитый... Запах не человеческого существа, запах вампира. На мгновение я не поверил сам себе — как такое возможно?! Но долго рассуждать об этом мне не дали — раздался металлический шорох поворачиваемого в замке ключа, затем тихий скрип отворяемой двери и шаги, гулко отдававшиеся в маленькой полупустой комнатушке. Мне показалось, что пришедший старается не шуметь, и эта мысль мгновенно укрепила мои подозрения. Я слишком увлекся собственными переживаниями, когда делал пред самим собой вид, что охраняю Элис, слишком зациклился на Лоране, не подумал, что такой «mets délicat», как она, не мог оставить равнодушным и любого другого вампира, случайно уловившего ее запах. Та же смесь дикой ярости и смертельного ужаса, что я испытал, когда читал в полных голода глазах Лорана жажду крови моей Элис, взвилась в душе сокрушающим потоком, но в тот момент, как я собрался было вернуться в ее комнату и разобраться с незваным гостем, до меня донесся ее голос, немного сиплый и глухой со сна:
— Ох, Джереми, это ты!
Я замер с протянутой к окну рукой. Она знает этого вампира? Еще одного? Что за странная судьба у этой девушки — окружена монстрами, совершенно не замечает этого и все еще жива!.. Поразительное везение... А поразительное везение, как любила говорить Виктория, даруется только поразительным людям. Чтобы они сумели дожить до конца своих поразительных жизней.
— Да, дорогая, просто хотел проверить, все ли с тобой в порядке, не испугала ли тебя гроза, — услышал я спокойный и звучный голос пришедшего, — прости, что разбудил тебя.
— Ничего, я даже рада. Мне снилось что-то очень страшное: как будто ко мне приближается нечто чудовищное, какая-то ужасная угроза, а я не могу даже открыть глаза, чтобы понять, откуда она исходит, не могу убежать, совсем не могу пошевелиться!
В ее голосе прозвучал неподдельный испуг, ледяными и острыми коготками царапнувший меня по сердцу. Ведь ее сон был правдивым, даже вещим... Если бы этот неизвестный Джереми не появился так вовремя, он бы уже сбылся. Дурман ее крови покинул меня, я мог мыслить здраво и теперь едва сдерживал дикую презрительную злобу на самого себя за свою гнусную слабость, которой я так легко поддался, за тот страх — страх передо мной! — который звучал в ее словах. Я не выдержу, если и в ее глазах, как в глазах сотен моих жертв, увижу этот отчаянный, смертельный ужас... Но в то же время я отлично знал, что заслуживаю это.
Отвлекшись на этот внезапный укол боли, я пропустил часть слов Джереми и услышал только конец его реплики:
— …который навещал тебя? Он твой родственник? Почему я прежде никогда не слышал о нем?
— Нет, он тот самый, из моих снов! — непонятно ответила ему Элис. - Я знала, что он придет, всегда знала!
Я растерянно нахмурился. Она знала? Ее слова удивили не только меня — в голосе Джереми явственно слышалось недоверие, когда он произнес:
— Я бы не стал так безрассудно доверять видениям — любое из них может оказаться ложью! Он опасен, я чувствую это.
— А разве соловей любит розу меньше, когда ее шипы вонзаются в его грудь? — очень тихо ответила Элис, и в ее голосе прозвучал отголосок какого-то глубокого, тайного и исступленного чувства, видимо, и заставившего Джереми сказать:
— Да, конечно... Но будь осторожна, Элис. Я не выдержу, если с тобой что-то случится!
— Конечно! Я ведь всегда осторожна, разве нет? — звонко воскликнула в ответ Элис и затем добавила с веселой нежностью избалованного ребенка: — Я тебя люблю!
Изо всех сил, почти до боли напрягая глаза, я увидел сквозь серую дымку оконного стекла, как Элис болтает ногами, сидя на краю кровати, и высокий старик с породистым и умным лицом и странными, орехово-золотыми глазами, наклоняется к ней и по-отечески целует в макушку.
— Не стоит оставлять окна открытыми в грозу, — с мягким укором сказал он, но в его голосе мне послышалось скрытое напряжение. Я быстро соскочил с карниза и спрятался среди густого переплетения древесных ветвей, молча благословляя сильный ветер, дувший мне в лицо и не позволявший этому Джереми уловить мой запах и догадаться о моем присутствии. С тихим сухим стуком закрылись створки окна над моей головой, помешав мне расслышать ответ Элис на вопрос о том, почему она их открыла, а затем до меня донесся голос Джереми:
— Спокойной ночи, милая!
— Спокойной ночи!
Звук неторопливых шагов, стук закрывшейся двери — и Элис осталась одна. Несколько минут она неподвижно, словно глубоко задумавшись о чем-то, сидела на постели, похожая на маленькое белое привидение в бесформенной больничной робе, сползшей с левого плеча — трогательно нежная и одухотворенная в своей простоте и беззащитности... А затем, как будто решившись, она соскочила с кровати и, подойдя к окну, снова открыла его настежь. Я почувствовал, как по жилам растекается обжигающий холод — я совсем забыл про погнутые прутья решетки, которые не успел выпрямить в спешке... Но Элис будто и не заметила их, задумчиво глядя в небо мечтательным, рассеянным взором. Звездный свет дробился и плясал серебряными искрами в ее бархатных глазах, запутывался тоненькими паутинками в ее волосах, развеваемых ветром... Через несколько минут она вздохнула и неожиданно проговорила, очень тихо и неуверенно:
— Джеймс?..
Мне показалось, что я ослышался. Если даже другой вампир не догадался о моем присутствии, то как она могла это сделать? Она, обычный человек?! Она вновь позвала меня, еще тише и печальнее, а я все стоял, скрытый от ее взгляда ветвями верного вяза, замерев от удивления и неожиданного светлого удовольствия просто слышать, как она произносит своим чарующим голосом мое имя... А когда я опомнился, она уже исчезла в глубине комнаты, так и оставив окно открытым.
«А разве соловей любит розу меньше, когда ее шипы вонзаются в его грудь...» Что она хотела сказать этим? О каких видениях они говорили? Почему она звала меня сейчас, глухой ночью, когда я просто не мог здесь быть? Слишком много вопросов, ответить на которые я не мог, как не мог и притвориться, что они не важны. А получить ответы можно было только одним способом.
Ветер доносил до меня ее слабый, но по-прежнему неодолимо притягательный аромат, словно играя с моим самолюбием, бросая вызов моей силе воли, поддразнивая и насмешничая, приглашая вновь испытать себя в этой опасной игре... Несколько секунд спустя я беззвучно соскочил с толстой ветки на карниз окна и спрыгнул на пол безмолвной комнаты. В глубине души я надеялся, что Элис спит, что мне не придется говорить с ней, не придется задавать те вопросы, на которые я боялся и желал услышать ответы. Но она не спала — она сидела на кровати, обхватив голову руками, словно при мигрени, и, услышав шаги, быстро обернулась ко мне, совершенно не удивившись моему появлению.
Мы встретились взглядами, и я, не зная, что можно сказать в такой ситуации, спросил, тщетно попытавшись придать голосу прежнюю беззаботность:
— Ты звала?
Аромат крови, несущейся по ее жилам с лихорадочной скоростью, — я слышал отчаянное биение ее сердца, — снова дурманил и кружил голову, но теперь я был готов и смог выдержать его ослепляющую волну, накрывшую меня, когда Элис медленно поднялась с постели и подошла ко мне с непередаваемым выражением на лице — словно она пытается улыбнуться, но губы не слушаются ее, и их уголки постоянно ползут вниз. Вместо мучительной жажды ее крови в моей душе с внезапной и непереносимой болью пробудились совершенно иные чувства, в которых я слишком долго не хотел признаться самому себе и которые теперь раскаленной смолой опаляли сердце и разум...
Я не должен быть здесь. Это неправильно, кощунственно, жестоко и... опасно. Как бы я ни притворялся, я все равно всегда останусь зверем - со свалявшейся от запекшейся крови шерстью, с ощеренными клыками, стальными когтями, рвущими человеческую плоть, как гнилую тряпицу... А она — хрупкая, нежная, ослепляющая мои глаза своим чистым сиянием, непорочная, неземная богиня... Мое прикосновение оставит след грязи и крови на ее белоснежном одеянии. Я не могу, не должен, не смею... Эти не до конца понятые мною самим отчаянные, мучительные крики обессиленного сердца властно повелевали мне уйти, но я не смог им подчиниться, потому что в это страшное мгновение она вдруг поднялась на цыпочки и поцеловала меня. Всего мгновение ее губы трепетали на моих губах, всего мгновение длился этот безрассудный, страстный и невинный поцелуй, а затем она отстранилась, глядя на меня огромными черными глазами — испуганными, умоляющими, страдающими, восторженными... И этот взгляд вмиг заглушил холодный голос разума, отмел прочь все жестокие обвинения, все муки совести, все соображения долга. Я понял, что если уйду сейчас — я умру, и никакое дьявольское бессмертие не сможет этому помешать. Без нее я не могу... быть. И тотчас же все остальное разом потеряло важность и смысл. Я склонился к ней и прильнул к ее бледным приоткрытым губам, закрывая глаза, молясь всем существующим на свете богам, чтобы она не отстранилась, не оттолкнула меня, не отвернулась... И горячая волна всепоглощающего, пылающего счастья взметнулась в моей душе, когда я ощутил ответный трепет ее губ, нежно, неумело отзывающихся на мой поцелуй...
Вся моя победительная самоуверенность, снисходительная убежденность в собственной неотразимости, распутная сладострастность, грязная жажда обладания исчезли, сгинули, уничтоженные одним ее прикосновением. Какими-то невозможными, немыслимыми силами эта неземная, пламенная, непорочная девушка сумела повернуть время вспять, смыть с моей души жирную грязь столетия свирепой, звериной жестокости и освободить из плена того Джеймса, каким я мог бы быть в совсем иной жизни, выбери я тогда другой путь, - способного чувствовать так, как я не мог и представить, знавшего не только безжалостную себялюбивую жажду наслаждений, но и нежность, восхищение, преклонение, любовь... Никогда не существовавшее прошлое обрело плоть в настоящем, с опозданием на века превратив меня в восторженного, безрассудного, влюбленного юношу, впервые целующего свою возлюбленную.
Дрожащими пальцами я касался ее лица, волос, шеи, не веря, что это не сон, мечтая лишь о том, чтобы почти смертельно счастливое мгновение этого поцелуя длилось вечно, задыхаясь, но не смея оторваться... С чуть слышным стоном она на мгновение отстранилась и взглянула на меня с выражением смятенного, отчаянного счастья — белая, как лунный свет, и такая же хрупкая, невинная и желанная, она словно светилась внутренним сиянием, ослепляющим и очаровывающим.
Но, даже держа в объятиях ангела, я не мог перестать быть дьяволом... Ее сердце билось слишком близко, слишком теплой была ее нежная кожа, слишком сильный и мучительно желанный аромат шел от нее, и, несмотря на все попытки сдержаться, перебороть свою природу я не мог, чувствуя, как сквозь неземное очарование Элис прорывается дикая, неконтролируемая жажда, разгораясь в горле чудовищным пожаром и выжигая из моей души все чувства, кроме неистового желания ощутить на губах не ее поцелуи, а ее кровь...
Невероятным, убийственным усилием воли, какого мне не стоил ни один поступок за всю мою жизнь, я заставил себя отшатнуться, высвободиться из ее объятий — с таким трудом, как если бы меня удерживали стальные кандалы, а не тонкие пальцы хрупкой девушки, — и оттолкнуть ее в сторону; светлым пятном на фоне серого мрака стен мелькнуло распахнутое окно, иссеченное черными росчерками решетки, холодный порыв влажного предутреннего ветра хлестнул по лицу, диким и злобным смехом прозвучал в ушах громкий шелест листьев... А потом над головой сомкнулись темные своды леса, переполненного запахами мокрой земли, прелых листьев, свежей ежевики... Там я и встретился с Викторией.

~***~
— О, Лоран рассказал мне нечто совершенно невообразимое! — звонко воскликнула Виктория, с вызовом глядя на меня. — Мол, он собирался поохотиться, направился через лес на человеческий запах, думая, что след приведет его к какой-нибудь одинокой усадьбе. А оказалось, что он вел в больницу. В лечебницу для умалишенных. Дальше еще чуднее. Он сказал, что пошел дальше по следу этого невыносимо соблазнительного запаха и... увидел тебя, премило беседующего с одной из... пациенток в невозможно романтичном сумраке пустынного парка... Обрадовавшись столь неожиданной встрече, он предложил ее отметить — тем более что за напитком не пришлось бы далеко идти — как вдруг ты велел ему немедленно убираться и не сметь даже и думать о том, чтобы приблизиться к твоей очаровательной спутнице! Бедняга Лоран был просто эпатирован подобной невежливостью с твоей стороны, да еще и в адрес старого друга!
Я молчал, ожидая, что еще она решит сказать мне. Виктория тоже замолчала, дожидаясь моей реакции. Несколько секунд спустя она вновь заговорила:
— Так это правда? Ты вступился за человека? За жалкую сумасшедшую девчонку? Неожиданный поворот сюжета...
В ее словах звучало презрение. Неприкрытое и отвратительное, как холодная, скользкая змея... Я не знал, что ответить. Я не понимал ничего, совершенно ничего — ни своих собственных чувств, ни того, что происходило вокруг, ни того, что мне нужно было делать, ни того, как поступать... Впервые в жизни два желания равной силы боролись во мне за право исполниться, оглушая и мучая своей яростной борьбой, а сам я был лишь безвольным зрителем этого внутреннего противостояния.
Виктория насмешливо фыркнула, внимательно наблюдая за мной.
— Это просто смешно — смотреть на тебя. Неужели ты подумал, что в этих твоих чувствах есть что-то серьезное, что-то ценное? Ты забыл, кто она и кто ты? Люди могут восторгаться нами и становиться жертвами этого восхищения, но таких, как мы, любить невозможно! И твоя сумасшедшая всего лишь поддалась инстинктам, говорящим, что такого, как ты, нельзя не желать, таким нельзя не восторгаться! А тебя в ней привлекла лишь новизна ее чувств, ореол необычности и исключительности, которым ты сам ее наделил. — Она взглянула на меня с выражением какой-то брезгливой жалости и негромко добавила. — Так стоит ли такая придуманная страсть того, чтобы бороться за нее с самим собой, Джеймс?
Я слушал ее, задыхаясь от мучительно острой душевной боли, тем более непереносимой из-за того, что прежде я не знал, что это такое, раздавленный сознанием того, что я сполна заслужил это унижение, превратившись в ничтожного слабака, поддавшегося своим жалким чувствам, заранее обреченным на бессмысленную гибель, и только выставившего себя на посмешище, потерявшего уважение, репутацию, ощущение собственной значимости, прежней несгибаемой уверенности в себе... Я заигрался. И, как и следовало ожидать, проиграл и теперь сполна получаю за свой проигрыш, как любой неудачник, любое ничтожество. А именно ничтожеством я и был. Проигравший в борьбе с собственной звериной сущностью, уничтоживший то, что приобрел в обмен на эту сущность, и ради шанса на эту безнадежную борьбу отдавший все, что у меня было, все, что я смог создать за свою жизнь...
Придуманная страсть. Сияющие восторгом и счастьем глаза Элис, глядящей на меня... Гордость, уважение, репутация. Лоран усмехается углом рта, бьется на ветру пламя волос Виктории. «Наш неподражаемый Джеймс, лучший из лучших, охотник, от которого не ушла ни одна жертва, вольный, как ветер...» Хрустальная фея улыбается замершими прозрачными губами с резной полки залитого солнцем кабинета. Разве соловей любит розу меньше, когда ее шипы вонзаются в его грудь? А любит ли роза, убивая его? Смерть должна быть такой же, как жизнь, — ведь мы не становимся другими только потому, что умираем. О да, мы в самом деле не становимся. Я лил кровь, но не слезы. Прошлого не изменишь, и слишком мучительны попытки это сделать. Да и не стоит того эта миссия, выполнить которую не под силу ни одному герою. «Меня никто не навещал все эти годы. Ни одного раза!» Горячие и сухие губы Элис прижимаются к моим губам, дико колотится ее сердце у моей груди... «Такой деликатес редко встречается»... Редко встречается... Редко... Слишком редко...
Я и не заметил, как сделал свой выбор.
Она не поймет, что умирает — я не хочу, не могу видеть, как ее лицо искажает неистовый ужас смерти. Наверняка неизвестный Джереми, ее ангел-хранитель, попытается защитить ее, рискнет бросить мне вызов. Мысль об этом наполнила мое сознание мрачной, темной радостью — так будет даже интереснее. В конце концов, в чем смысл бороться за то, что никто не охраняет? И... Я ненавидел его за то, что он оказался сильнее меня. За то, что он смог сопротивляться неодолимым чарам любви и смерти, исходящим от этой девушки, а я не сумел противиться ни первому, ни второму...
Отвернувшись от Виктории, я медленно побрел по молчаливому черному лесу, ничего не видя вокруг. Назад. К той самой убегавшей в серебряный предрассветный сумрак дорожке, у которой рос искалеченный и поломанный куст роз, белых, как та, что убила соловья...
Хищник не ходит на поводке, пусть даже на шелковом. А хищником я был всегда.